Одинокие в раю

Тамара смотрела на притихшего хозяина гостиной с ее солидной мебелью, стульями на изогнутых ножках красного дерева; высокими, под потолок, двумя просторными шкафами, за прозрачными дверцами которых сгрудилась красивая посуда; роскошная люстра пласталась под высоченным потолком; картины маслом, забранные в узорные рамы… Три огромных окна приглушали дневной свет пыльными стеклами, под которыми на подоконниках грудился какой-то хлам…

Это ему-то платить нечем, подумала Тамара, да любая тарелка в шкафу потянет на месячную оплату, а то и более…

Неожиданно Тамара почувствовала жалость к хозяину богатой и запущенной гостиной, к его неухоженному виду. Потертый домашний халат был наброшен на блеклую водолазку, из растянутого ворота которой торчала тощая шея… Что он так, на самом деле, подумала Тамара, испуганный какой-то, с унылым носом и глазами, точно большие арбузные семечки. Или повестку к следователю ждет, как говорила та тетка у подъезда? Вот губы у него приятные, молодые, яркие, точно от другого лица..

– Так как же, Грин Тимофеевич? – мягко вопросила Тамара. – Пустите меня пожить на даче? Или боитесь за свое добро?

– Какое там особое добро? Дача, она и есть дача, – промямлил Грин Тимофеевич.

– А я вам пользу принесу, – не отступала Тамара, – Осмотрюсь, нужные саженцы прикуплю…

– Деньги-то я дам, – отступал Грин Тимофеевич.

– Это понятно, – подхватила Тамара. – Скажем, несколько черенков ясеня или вяза шершавого… У нас в Вологде, подле дома, он года за три на несколько метров вытянулся. Опять же клен рейнский. – Тамара вспомнила плакаты на дверях конторы у Таврического сада.

– Да, да, – воодушевился Грин Тимофеевич. – Надо разыскать Михайлова Сережку, моего знакомого. Он по этой части дока. Все устроит в лучшем виде… Сколько я ему контрамарок на свои спектакли накидал в свое время…

– Вы артистом были?

– Нет. Я драматург. И даже очень известный… когда-то.

– Ну?! – осеклась Тамара. – А как ваша фамилия, если не секрет?

– Какой секрет? Зотов моя фамилия.

– Грин Зотов! Так и сказала ваша соседка по подъезду.

– Какая соседка?

– Не знаю. Толстая такая, круглолицая. Сказала: всех жильцов знает.

– Сяскина. Активистка наша.

– Наверное, активистка, – улыбнулась Тамара. – Еще сказала, что вы какую-то жировку не оплатили…

– Сяскина! – вскричал Грин Тимофеевич. – Вот курва! Накинули ни с того ни с сего на горячую воду. А народ помалкивает…

– Это мне знакомо. Везде так.

– И жировка эта куда-то подевалась. Наверно, с мусором смахнул, – пробормотал Грин Тимофеевич. – Даже неудобно как-то…

– А что такое жировка? Слово какое-то…

– Из старой жизни, – улыбнулся Грин Тимофеевич. – Квитанция.

Тамаре стало весело. Все складывалось лучшим образом. И с дачей вроде везет, и хозяин не какой-то алкаш-приставала, а человек порядочный, драматург. Тамара никогда не встречала живых драматургов. Поэтов видела, слушала, даже знала лично – тот же Жорик, ее ухажер, неплохие стихи писал, читал на вечерах в институте…

И Грин Тимофеевич заразился ее весельем. Посмеиваясь, он исподволь косился на упругую, манящую грудь своей гостьи, обтянутую синей тканью костюмчика.

– Никогда не думала встретить живого драматурга, – казалось, Тамара, не замечала его скользящих взглядов. – Грин Зотов! Это ж надо, Грин! Странное имя, точно фамилия.

– Отцовская метка. Отец был моряком, капитаном. И очень любил писателя Грина. Меня назвали в память о нем. В те годы Александр Грин был не в чести, не о том писал. Могли бы и расстрелять, но ему повезло, успел умереть своей смертью… Когда же вы хотите поехать на дачу?

– Да хоть сейчас! – Тамара всплеснула руками.

– Ну вот… За городом еще снега по колено, хоть и весна. В доме все обмерзло… Я был там неделю назад, протапливал, но все равно…

Зотов давно, еще при жене Ларисе, установил на даче финскую систему отопления. Двадцать минут – и при морозе на дворе сиди в комнате хоть в майке. Денег та система стоила больших, да она их оправдала, который год служит. Но сказать Тамаре об этом удержался, зачем распалять желание…

– Грин Тимофеевич, миленький… я без промедления отправлюсь на дачу. – Тамара манерно сложила ладони на груди.

– Нет, нет… Что вы?! А снег? А охрана? Надо снять дом с сигнализации. А то приедут, повяжут…

Он слегка лукавил. Сумасшедшие события конца восьмидесятых вместе со страной разрушили и службу охраны в пригородах. Дача Грина Зотова стояла лишь под присмотром собак из вблизи двух-трех соседских семейств. Слава богу, за минувшие годы никаких эксцессов не наблюдалось, хотя сплошь и рядом жуть что творилось: ломали, обворовывали, поджигали…

Тамара огорченно молчала. Вздохнула, поправила локон, упавший на лоб, пробормотала: «Ну, что поделаешь…» Взглянула на Зотова и виновато улыбнулась, проявив на левой, матово-белой щеке детскую ямку. Почему-то ямка появлялась при улыбке не всегда, а сейчас появилась, вероятно, свет как-то особо падал.

– И что это вам так приспичило с дачей, – проронил Грин Тимофеевич и осекся.

Его пронзила мысль: а не пахнет ли тут какой аферой? Молодая, привлекательная женщина пришла, считай, с улицы. Сколько пишут в газетах, бубнят по телику об изощрениях мошенников. Может быть, и эта Тамара особа такого же пошиба? А я, старый осел, сижу развесив уши… С другой стороны, если вспомнить, что встреча в конторе у Таврического сада была случайной, то появление Тамары с ее предложением вполне объяснимо и не несет ничего дурного.

Тамара уловила внезапную перемену настроения хозяина квартиры. Какие странные глаза у дядечки, подумала Тамара, один зрачок помутнел, точно спрятался под вуаль. Она не знала о беде Грина Тимофеевича, о злосчастном капилляре, болезнь которого повлияла на его судьбу. Особенно это несчастье проявлялось при беспокойствах, как сейчас. Когда возникали вопросы, нарушающие ровную, уложенную жизнь. Даже бурные события, потрясшие страну в конце столетия, мало чем трогали Грина Тимофеевича. Он точно знал: какая бы ни была перестройка, кто бы ни пришел во власть – консерваторы или демократы, – в России все останется по-прежнему. И коррупция, и воровство, и все-все. Потому как основа основ – ее величество Культура, та, которая в крови, из поколения в поколение, что у левых, что у правых, единая. От одного корня – монгольского ига, вбитого за сотни лет владычества. Так что политика его только забавляла, не более того. А сомнение, которое заронила в нем милая молодая особа, касалась лично его…

Признаться, особого огорчения упертость дядечки у Тамары не вызвала. Она даже испытала облегчение: заботы, связанные с какими-то смутными обязанностями ландшафтного дизайнера ее не воодушевляли. Теперь она словно сбросила с плеч осточертевший груз…

Улыбка собрала милые морщинки у переносицы и паутинкой расплескала их под глазами.

– Ну, Гри-и-ин Тимофе-е-евич, – певуче проговорила Тамара, – я рада с вами познакомиться. Очень-очень! Первый писатель, которого вижу живьем. На всю жизнь запомню.