Одинокий жнец на желтом пшеничном поле
Шрифт:
— Анатолий Александрович, а не сходить ли нам в музей? — сказал Саша. — А то обидно как-то, быть в Амстердаме и не сходить. Говорят, там даже раздвижная крыша какая-то. Хотя вы-то наверняка уже посещали и не раз…
— Гм… — Анатолий Александрович смущенно пожевал губами. — Стыдно признаться, Саша, но — нет, не бывал. Я, честно говоря, вообще по картинным галереям не ходок. Когда-то в молодости увлекался, да. У меня ведь покойная мама искусствоведом работала в издательстве. Наверное, поэтому и забросил. Знаешь, как это бывает: родители — лекари, а дети — пекари…
Саша с готовностью рассмеялся. Анатолий Александрович встал с кресла и подошел к окну. Снаружи в ярком свете июльского полдня серебрился
«Поэтому и забросил?.. — повторил он мысленно. — Себе-то зачем врать? Да и Саше мог бы прямо сказать… А что сказать? Что сказать? Что ты боишься? Причем боишься не только музеев, но и альбомов… да и в тех местах, где случайно наталкиваешься на вездесущие репродукции с подсолнухами, пшеничными полями или плетеными стульями, то всегда стараешься сесть так, чтобы не видеть… Но как объяснишь подобную нелепость? Что там такого страшного в этой желтой мазне?»
Анатолий Александрович пожал плечами. Ничего страшного! Ничего! Но неприятное чувство не слушалось, подвывало в животе, покалывало под сердцем. Хорошего настроения как не бывало.
— Ну, тогда тем более, — с энтузиазмом воскликнул Саша у него за спиной. — Пойдемте, Анатолий Александрович, что в номере сидеть? А на обратном пути пивка выпьем в баре. Решайтесь!
«А и в самом деле… — подумал Анатолий Александрович. — Сколько можно трусить? Это в конце концов ненормально. И вообще клин клином вышибают.»
Он повернулся к своему подчиненному и махнул рукой с шутливо-отчаянным видом, как будто собирался нырять с десятиметровой вышки:
— Гулять так гулять! Бог не выдаст, свинья не съест!
На Рембрандтплейн, где они садились на трамвай, перед баром гудела оранжевая толпа футбольных болельщиков.
— Опаздываем, Анатолий Александрович, — пошутил Саша. — Посмотрите, еще и часу нету, а аборигены уже набрались под завязку. Тут вам и травка, и пивко… И только мы ни в одном глазу. Ну ничего, вот только в музее отметимся и догоним.
Анатолий Александрович слабо улыбнулся. Его немного подташнивало от волнения. Когда он в последний раз стоял рядом с раскрашенными холстами ценой в миллионы долларов? — Уже и не упомнить…
«Ага, не упомнить… опять врешь. Все-то ты помнишь. Эрмитаж, привозная выставка из музея Креллер-Мюллер. Почти сорок лет прошло, а будто вчера…»
Он даже подумал, что мог бы и сейчас безошибочно восстановить, где что висело. Вот уж потрясло так потрясло…
В музее Саша сразу побежал вперед, особо не задерживаясь перед картинами.
— Иди, иди… — махнул ему рукой Анатолий Александрович. — Я пойду в своем темпе. Тут выход один, не потеряемся.
Экспозиция была построена по хронологическому принципу. Анатолий Александрович медленно шел по залам, прислушиваясь к себе. Там, внутри, не происходило ничего особенного. Да и почему что-то должно было происходить? Ну какое ему дело до чужого сумасшествия? Ну, допустим, когда-то, очень-очень давно, он, случайный зевака, по недомыслию заглянул в черную адскую пропасть, в которой жил тот, другой. В пропасть, откуда слышались плач и стоны, где клубилась ненависть, дышало страдание. Заглянул и сразу отшатнулся. Разве такой секундный погляд делает его, положительного и серьезного человека, рабом этого рыдающего безумия?
Конечно, нет. У него все в порядке.
— У меня все в порядке, — сказал Анатолий Александрович вслух, чтобы услышать свой голос.
Вышло неожиданно громко, так что стоявший перед ним кореец с кинокамерой испуганно отшатнулся. Нужно было бы улыбнуться, но Анатолий Александрович не смог. Конечно, у него все в порядке. Семья, работа, уважение окружающих, налаженная и спокойная жизнь. Кому-то она может
показаться скучноватой, но у каждого ведь свои запросы. Кто-то любит жить в суете и калейдоскопе событий, а кому-то дороже спокойствие. Он, Анатолий Александрович, из последних. Обычный человек с обычными запросами. Вот и все. Так просто. Он вздохнул почти облегченно. Похоже, происходило избавление от многолетней мучительной фобии. Нужно будет Саше премию дать за то, что подарил ему этот сеанс шоковой терапии.Впрочем, если уж вспоминать о пропасти, то было бы неправильным сказать, что она разверзлась перед ним именно в ту давнюю белую невскую ночь. Все произошло намного, намного раньше, еще в детстве, когда он впервые увидел на репродукции эту ослепительную солнечную желть и безошибочным чутьем определил под ней чавкающую грязь мерзлого мертвого поля. Он знал это всегда, вот в чем дело. Знал и пытался отодвинуть, выстроить между собой и осыпающимся краем непреодолимый барьер слов и вранья. Слов и вранья. Ведь если назвать жажду смерти любовью к жизни, разрушительное безумие — чудесной гармонией, а ненависть к себе — радостью бытия, то вполне можно жить, правда ведь? Внушить себе, что пропасти нет, что вместо нее расстилается невинный лужок с музицирующими пастушками, загнать страшную правду в самые дальние чуланы сознания — и жить.
Да-да, так он и делал, и в этом заключалась его главная ошибка. На самом-то деле надо было действовать совсем иначе. Надо было просто сказать себе: «Эй! Хватит дрожать и заниматься пустым самообманом! Пропасть? Ну и хрен с ней, с пропастью. Пусть себе чернеет на здоровье. Она не для тебя, Толик. Это чужая пропасть. Всего-то и нужно, что сделать несколько шагов и отойти. Шаг и еще шаг, и еще десяток, и еще сотню…»
Собственно, он так и сделал. Разве не свидетельством тому его нынешняя, надежная и уравновешенная жизнь? Да он уже не в сотне шагов, а в сотне километров от края! Странно, что ему понадобилось столько лет плюс случайный визит в Амстердам, чтобы осознать эту очевидную истину…
— Действительно, странно, — произнес Анатолий Александрович вслух и улыбнулся.
Он стоял в зале арльского периода. Вокруг желтели лицами беспомощные портреты, на желтой улице стоял желтый дом, а в нем — желтая спальня и желтые башмаки под желтыми стульями.
— Хрен вам, — победоносно сказал Анатолий Александрович. — Я уже в километрах от вас. Даже дальше.
Он уверенно прошел мимо, к залам Сен-Реми, и как-то сразу, вдруг, обнаружил себя перед «Жнецом». Картина была того же размера, что и креллер-мюллеровский вариант, разве что немного посветлее. Да и солнце здесь стояло повыше, а слева из куста торчало какое-то нелепое дерево, больше похожее на ветку волчьей ягоды. Анатолий Александрович постоял перед картиной, с удовольствием отмечая разделяющее их огромное расстояние, и уже совсем было собрался двинуться дальше, как подошел тот самый давешний пугливый кореец с кинокамерой, а с ним еще кто-то — то ли гид, то ли просто местный знакомый. Они говорили по-английски, негромко, но очень отчетливо, будто специально для Анатолия Александровича.
— Жуткая вещь, — сказал кореец. — Я бы ее запретил к показу. Запрещают же публиковать статистику самоубийств.
— Ерунда, — отвечал его спутник, качая головой. — Люди предпочитают не замечать такие вещи. Зачем об этом думать, если все равно ничего не изменишь?
Он немного помолчал и добавил:
— А знаешь, что лично меня мучает здесь больше всего? — Что он до сих пор на том же месте. Ты только вдумайся, Джек: этот парень вкалывает здесь столетие с хвостиком, а не сдвинулся ни на миллиметр. Понимаешь? Поле такое огромное, прошел целый век, а он все там же… И я все там же, и ты… — он покосился на стоявшего рядом Анатолия Александровича и вполголоса добавил, — …и он — тоже.