Одиссей, или День сурка. Работы по поэтике

Фаллос мы можем узнать лишь в «мощном жезле» и «остром мече» (иными словами, в «жертвенном ноже», соединяющем героя с его звериным двойником). А также в дубинке Полифема (и в изготовленном из нее коле Одиссея). Но вспомним уже цитированный пример из русской сказки:

«Пошел на бойню, где бьют скот, взял пузырь, надел его на голову. Пришел к царю за милостыней. Царь и спрашивает: “Как тебя зовут?” – “Плешь!” – “По отчеству?” – “Плешавница”. – “А откуда ты родом?” – “Я прохожий, сам не знаю откуда”».

Герой, проходящий инициацию, превращается в фаллос (в «черта лысого», говоря по-народному). И после инициации он становится не только новорожденным, но одновременно и фаллосом. Звериный двойник героя – тоже фаллос. И Полифем Одиссея, и белочка Аджидомо Гайаваты. И единый глаз, и слепота двойника тут одинаково уместны (не говоря уж о его звериности). Вот как описывает погружение в «подземный храм» – и встречу с «ритуальным фаллосом» К. Г. Юнг в книге «Воспоминания, сновидения, размышления»:

«Приблизительно тогда же… у меня было самое раннее сновидение из запомнившихся мне, сновидение, которому предстояло занимать меня всю жизнь. Мне было тогда немногим больше трех лет.

Дом священника стоял особняком вблизи замка Лауфэн, рядом тянулся большой луг, начинавшийся у фермы церковного сторожа. Во сне я находился на этом лугу. Внезапно я заметил темную прямоугольную, выложенную изнутри камнями яму. Я никогда прежде не видел ничего подобного. Я подбежал и с любопытством заглянул вниз. Я увидел каменные ступени. В страхе и неуверенности я спустился. В самом низу за зеленым занавесом был вход с круглой аркой. Занавес был большой и тяжелый, ручной работы, похож был на парчовый, и выглядел очень роскошно. Любопытство мое требовало узнать, что за ним, я отстранил его и увидел перед собой в тусклом свете прямоугольную палату, метров в десять длиною, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменными плитами, а в центре его лежал красный ковер. Там, на возвышении, стоял золотой трон, удивительно богато украшенный. Я не уверен, но возможно, что на сиденье лежала красная подушка. Это был величественный трон, в самом деле, – сказочный королевский трон. Что-то стояло на нем, сначала я подумал, что это ствол дерева (что-то около 4–5 м высотой и 0,5 м в толщину). Это была огромная масса, доходящая почти до потолка, и сделана она была из странного сплава – кожи и голого мяса, на вершине находилось что-то вроде круглой головы без лица и волос. На самой макушке был один глаз, устремленный неподвижно вверх.

В комнате было довольно светло, хотя не было ни окон, ни какого-нибудь другого видимого источника света. От головы, однако, полукругом исходило яркое свечение. То, что стояло на троне, не двигалось, и все же у меня было чувство, что оно может в любой момент сползти с трона и, как червяк, поползти ко мне. Я был парализован ужасом. В этот момент я услышал снаружи, сверху, голос моей матери. Она воскликнула: “Ты только посмотри на него. Это же людоед!” Это лишь увеличило мой ужас, и я проснулся в испарине, напуганный до смерти. Много ночей после этого я боялся засыпать, потому что я боялся увидеть еще один такой же сон.

Это сновидение преследовало меня много дней. Гораздо позже я понял, что это был образ фаллоса, и прошли еще десятилетия, прежде чем я узнал, что это ритуальный фаллос. <…>

Абстрактный смысл фаллоса доказывается его единичностью и его вертикальным положением на троне. Яма на лугу была могилой, сама же могила – подземным храмом, чей зеленый занавес символизировал луг, другими словами, тайну земли с ее зеленым травяным покровом. Ковер был кроваво-красным. А что сказать о своде? Возможно ли, чтобы я уже побывал в Муноте, цитадели Шафгаузена? Это маловероятно, – никто не возьмет туда трехлетнего ребенка. Так что это не могло быть воспоминанием. Кроме того, я не знаю, откуда взялась анатомическая правильность образа. Интерпретация самой верхней его части как глаза с источником света указывает на значение соответствующего греческого слова phalos – светящийся, яркий».

Юнг во сне погружается в «подземный храм», Цирцея же дает Одиссею совет «проникнуть в область Аида», вход в которую находится за Океаном (так называлась река, которая, как считали греки, начиная свой путь в Аиде, окружала всю сушу):

В доме своем я тебя поневоле держать не желаю.Прежде, однако, ты должен, с пути уклоняся, проникнутьВ область Аида, где властвует страшная с ним Персефона.Душу пророка, слепца, обладавшего разумом зорким,Душу Тиресия фивского должно тебе вопросить там.<…>«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей благородный,Верь, кораблю твоему провожатый найдется; об этомТы не заботься; но, мачту поставив и парус поднявши,Смело плыви; твой корабль передам я Борею; когда жеТы, Океан в корабле поперек переплывши, достигнешьНизкого брега, где дико растет Персефонин широкийЛес из ракит, свой теряющих плод, и из тополей черных,Вздвинув на брег, под которым шумит Океан водовратный,Черный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область.

Роль Бабы-яги в русских сказках также заключается в том, чтобы переправить героя в иное царство, в царство смерти.

Тут можно видеть и «падение»: герой (причем через водную стихию) спускается в подземное царство. Но есть в истории с Цирцеей и совершенно прямое, откровенное падение с высоты. Один из спутников Одиссея, Ельпенор, падает с крыши и разбивается:

Но и оттуда не мог я отплыть без утраты печальной:Младший из всех на моем корабле, Ельпенор, неотличныйСмелостью в битвах, нещедро умом от богов одаренный,Спать для прохлады ушел на площадку возвышенной кровлиДома Цирцеи священного, крепким вином охмеленный.Шумные сборы товарищей, в путь уж готовых, услышав,Вдруг он вскочил и, от хмеля забыв, что назад обратитьсяДолжен был прежде, чтоб с кровли высокой сойти по ступеням,Прянул спросонья вперед, сорвался и, ударясь затылкомОземь, сломил позвонковую кость, и душа отлетелаВ область Аида…

Падение Ельпенора вторит разбиванию о землю товарищей Одиссея в пещере Полифема. Тут важно и то, что Ельпенор – «крепким вином охмеленный» (то есть находящийся в состоянии «измененного сознания»), и то, что страдает именно его голова. Кроме того, важна его перевернутость (во время падения). Она символизирует в обряде именно «измененное сознание», превращение посвящаемого в свою противоположность – в двойника-антипода. Здесь эта перевернутось отражается и в жесте Ельпенора, который как раз не повернулся в правильную сторону («от хмеля забыв, что назад обратиться должен был прежде»). Не обратившись, не повернувшись, он поступил перевернуто, превратно. То есть поступил не как человек, а как двойник-антипод.

Ельпенор и есть двойник-антипод Одиссея. И не только потому, что он «младший из всех» (сравните: «мой дружок», «мой младший братец» – о пенисе, да и в сказках герой часто предстает именно младшим братом) и «смелостью в битвах, нещедро умом от богов одаренный» («Иванушка-дурачок» – в отличие от «многоумного» «градорушителя» Одиссея). Ельпенор – первая тень, которую Одиссей встречает в подземном царстве:

Прежде других предо мною явилась душа Ельпенора;Бедный, еще не зарытый, лежал на земле путеносной.Не был он нами оплакан; ему не свершив погребенья,В доме Цирцеи его мы оставили: в путь мы спешили.Слезы я пролил, увидя его; состраданье мне душу проникло.Голос возвысив, я мертвому бросил крылатое слово:«Скоро же, друг Ельпенор, очутился ты в царстве Аида!Пеший проворнее был ты, чем мы в корабле быстроходном».Так я сказал; простонавши печально, мне так отвечал он:«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей многославный,Демоном злым погублен я и силой вина несказанной;Крепко на кровле заснув, я забыл, что назад надлежалоПрежде пойти, чтоб по лестнице с кровли высокой спуститься;Бросясь вперед, я упал и, затылком ударившись оземь,Кость изломал позвоночную; в область Аида мгновенноДух отлетел мой. Тебя же любовью к отсутственным милым,Верной женою, отцом, воспитавшим тебя, и цветущимСыном, тобой во младенческих летах оставленным дома,Ныне молю (мне известно, что, область Аида покинув,Ты в корабле возвратишься на остров Цирцеи) – о! вспомни,Вспомни тогда обо мне, Одиссей благородный, чтоб не былТам не оплаканный я и безгробный оставлен, чтоб гневаМстящих богов на себя не навлек ты моею бедою.Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомковВ землю на холме моем то весло водрузите, которымНекогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил».Так говорил Ельпенор, и, ему отвечая, сказал я:«Все, злополучный, как требуешь, мною исполнено будет».Так мы, печально беседуя, друг подле друга сидели,Я, отгоняющий тени от крови мечом обнаженным,Он, говорящий со мною, товарища прежнего призрак.

Так что погружение Одиссея в подземное царство дублируется падением Ельпенора с кровли дома Цирцеи. Это Ельпенор приплыл в Аид, это Одиссей упал с крыши.

4

Мы увидели, что история с Цирцеей по сути та же самая история, что история с Полифемом. А остальные истории, в которые попадает Одиссей? Вот роковая встреча Одиссея и его спутников с лестригонами:

Двух расторопнейших самых товарищей наших я выбрал(Третий был с ними глашатай) и сведать послал их, к каким мыЛюдям, вкушающим хлеб на земле плодоносной, достигли?Гладкая скоро дорога представилась им, по которойВ город дрова на возах с окружающих гор доставлялись.Сильная дева им встретилась там; за водою с кувшиномЗа город вышла она; лестригон Антифат был отец ей;Встретились с нею они при ключе Артакийском, в которомЧерпали светлую воду все, жившие в городе близком.К ней подошедши, они ей сказали: «Желаем узнать мы,Дева, кто властвует здешним народом и здешней страною?»Дом Антифата, отца своего, им она указала.В дом тот высокий вступивши, они там супругу владыкиВстретили, ростом с великую гору, – они ужаснулись.Та же велела скорей из собранья царя АнтифатаВызвать; и он, прибежав, на погибель товарищей наших,Жадно схватил одного и сожрал; то увидя, другиеБросились в бегство и быстро к судам возвратилися; он жеНачал ужасно кричать и встревожил весь город; на громкийКрик отовсюду сбежалась толпа лестригонов могучих;Много сбежалося их, великанам, не людям подобных.С крути утесов они через силу подъемные камниСтали бросать; на судах поднялася тревога – ужасныйКрик убиваемых, треск от крушенья снастей; тут злосчастныхСпутников наших, как рыб, нанизали на колья и в городВсех унесли на съеденье. В то время как бедственно гиблиВ пристани спутники, острый я меч обнажил и, отсекшиКрепкий канат, на котором стоял мой корабль темноносый,Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою,Их побуждая всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть.Близкой беды: устрашенные дружно ударили в весла.Мимо стремнистых утесов в открытое море успешноВыплыл корабль мой; другие же все невозвратно погибли.Далее поплыли мы, в сокрушенье великом о милыхМертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти.

Нападение лестригонов. Древнеримская фреска

Вы без труда найдете в этом рассказе те же основные элементы, что и в предыдущих двух, рассмотренных нами. Остается общий принцип: герой (один или со спутниками) попадает в некое замкнутое пространство, далее происходит поедание (с падением-бросанием), далее – спасение героя, выход его из рокового пространства наружу (одного или с уцелевшей частью товарищей).

В истории с лестригонами примечателен также образ великанши-людоедки («ростом с великую гору»), которая, будучи женщиной, представляет собой как бы промежуточное звено между Полифемом и Цирцеей. Интересно и то, что погибшие спутники сравниваются с рыбами, приравниваются к рыбам («тут злосчастных спутников наших, как рыб, нанизали на колья и в город всех унесли на съеденье»). Рыба, будучи частью водной стихии, типичный образ как умирающего (возвращающегося в стихию), так и рождающегося (выходящего из стихии) человека.

А вот что рассказывает Цирцея Одиссею о Сцилле и Харибде (наставляя его на дальнейший путь):

После ты две повстречаешь скалы: до широкого небаОстрой вершиной восходит одна, облака окружаютТемносгущенные ту высоту, никогда не редея.Там никогда не бывает ни летом, ни осенью светелВоздух; туда не взойдет и оттоль не сойдет ни единыйСмертный, хотя б с двадцатью был руками и двадцатьНог бы имел, – столь ужасно, как будто обтесанный, гладокКамень скалы; и на самой ее середине пещера,Темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад;Мимо ее ты пройдешь с кораблем, Одиссей многославный;Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моряБыстролетящей стрелою до входа высокой пещеры;Страшная Скилла живет искони там. Без умолку лая,Визгом пронзительным, визгу щенка молодого подобным,Всю оглашает окрестность чудовище. К ней приближатьсяСтрашно не людям одним, но и самым бессмертным. ДвенадцатьДвижется спереди лап у нее; на плечах же косматыхШесть подымается длинных, изгибистых шей; и на каждойШее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы,Частые, острые, полные черною смертью, сверкают;Вдвинувшись задом в пещеру и выдвинув грудь из пещеры,Всеми глядит головами из лога ужасная Скилла.Лапами шаря кругом по скале, обливаемой морем,Ловит дельфинов она, тюленей и могучих подводныхЧуд, без числа населяющих хладную зыбь Амфитриты.Мимо ее ни один мореходец не мог невредимоС легким пройти кораблем: все зубастые пасти разинув,Разом она по шести человек с корабля похищает.Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный:Ниже она; отстоит же от первой на выстрел из лука.Дико растет на скале той смоковница с сенью широкой.Страшно все море под тою скалою тревожит Харибда,Три раза в день поглощая и три раза в день извергаяЧерную влагу. Не смей приближаться, когда поглощает:Сам Посейдон от погибели верной тогда не избавит.

Скилла – это одновременно и Полифем (скала с пещерой, пожирающая путников), и животное вроде собаки. У этого зверя двенадцать лап и шесть шей. Тут мы встречаемся с еще одним интересным «второстепенным членом предложения» нашей морфологии, нашей «сущностной формы». Звериный двойник нередко предстает как некое множественное существо – словно отражение героя во многих зеркалах. Герой отражается в мире, а мир многогранен. Отражение героя в разных гранях мира дает множественность облика двойника (его многоглазость, многоликость, многорукость). (Впрочем, мы уже встречали это в отрывке из повести Де Квинси, где «англичанин, употребляющий опиум» видит на водной поверхости множество лиц.) Кроме того, герой и его спутники приравниваются к дельфинам, тюленям, к «подводным чудам», что говорит об их превращении (в обряде инициации) в живые части водной стихии, символизирующей мир в целом («ловит дельфинов она, тюленей и могучих подводных чуд»). Герой обретает звериную душу, как в стихотворении Мандельштама: