Одиссея Гомера

Эти резинки Гомера раньше никогда не интересовали, хотя кошки их обычно любят. Они, как правило, не могут выдумать ничего лучше, как глотать их — привычка опасная, а иногда и фатальная. Если мне случалось потерять такое резиновое колечко и оно попадало к Скарлетт или Вашти, они обычно весело играли с ним и грызли его, пока я не увижу и не заберу. Гомер в таких случаях всегда сидел, навострив уши, пытаясь понять, чем, собственно, эта игра так интересна. «Нет, ребята, я просто не понимаю. В чем здесь фишка?»

Но потом Гомер обнаружил, что резинка, если туго натянуть ее на скатанную в рулон газету, а потом дернуть коготком, издает звук!

Это открытие, как и множество великих открытий, было сделано случайно. Однажды утром я положила свою газету, перехваченную резинкой, на кофейный столик, а сама вышла на кухню, чтобы взять сок и тосты. Тем временем Гомер запрыгнул на столик, чтобы изучить обстановку. Из кухни я услышала: брынь! Затем последовала пауза, а потом снова: брынь! Вторая пауза была короче первой, а потом прозвучало: брынь-бррррынь-брынь, брынь. Я вышла из кухни и обнаружила, что Гомер с величайшим любопытством склоняет голову то влево, то вправо и в состоянии глубочайшего транса сидит над все еще вибрирующей резинкой, как, видимо, и просидел с того момента, как прозвучал первый звук. Он снова дернул резинку коготком, заставив ее завибрировать, а потом прижал лапкой. Обнаружив, что при этом и звук, и вибрация прекращаются, он дернул ее вновь.

— Прости, котик, — сказала я, хотя мне ужасно не хотелось ему мешать.

Ему было так хорошо! Но я не собиралась отказываться от удовольствия пошелестеть своей утренней газетой — и уж конечно, не собиралась отдавать резинку во владение Гомеру. Я развернула газету, а резинку бросила в мусорное ведро. «Вот так!» — подумала я.

Как и все кошки, Гомер был пленником своих привычек. А будучи слепым, он зависел от привычек даже больше, чем другие его сородичи. Например, он всегда укладывался, свернувшись калачиком, по левую сторону от меня. А может быть, он понятия не имел, что у меня есть правая сторона, столь глубоко укоренилась в нем привычка сидеть слева. Если же я усаживалась на диван так, что свободное место оставалось только справа от меня, Гомер начинал бродить вокруг в замешательстве, нервно мяукая, пока я не подвинусь.

Когда я установила на кофейном столике набор пузатых деревянных подсвечников, Гомеру потребовалось несколько недель, чтобы научиться обходить их. И не потому, что он медленно соображал — обстановку всей квартиры он изучил меньше чем за час. А потому, что единожды запомнив точное количество шагов направо и налево от одного конца столика до другого — как запомнил расположение всех неподвижных предметов, стен и порогов, — он уже не мог отвлечься от усвоенной процедуры. Когда я попыталась заменить его любимого плюшевого червячка — на котором всего-то и осталось несколько ворсинок — точно таким же новым, Гомер лишь потянул носом, отшвырнул игрушку прочь и с отвращением отошел в сторону. Он каждую ночь спал в моей постели в одном и том же месте и каждое утро просыпался со мной. Скарлетт и Вашти тоже любили взгромоздиться на мою кровать. Но позже, глубокой ночью, они удалялись, чтобы носиться по квартире друг за другом. Гомер же приучил себя спать ровно столько, сколько я, и оставаться в постели, пока я не встану.

Ожидание в предрассветной мгле звука, с которым газета шлепнется на пол у входной двери, мгновенно стало его новой привычкой. Счастье, которое принесла ему возможность создавать собственную музыку, было столь велико, что вытеснило старую, трехлетнюю привычку спать столько же, сколько и я. Как ни пыталась я отучить и отлучить его от газеты и резинки, как ни старалась отвлечь, развлечь и как ни умоляла его, каждое утро, ровно в пять тридцать, как штык, Гомер уже сидел у входной двери, прижавшись носом к щели под ней. А как только газета шлепалась на пол, он немедленно начинал скрести дверь и бешено мяукать («Газета пришла! Мама, скорей! Газета пришла!»), покуда я не выкатывалась из кровати лишь для того, чтоб забрать газету, бросить ее у Гомера перед носом и снова залезть под одеяло. Наградой за этот акт милосердия с моей стороны неизменно был целый час музыки в его исполнении: Брынь! Брынь! Брынь! Брынь-брынь! Брынь-брынь! Брынь!

Это сводило меня с ума.

Наконец ради спасения своего сна, а также рассудка — поскольку непрерывное бренчанье на одной ноте неизбежно убивало как первое, так и второе — я нашла выход, вспомнив, что моя бабушка сделала когда-то для меня. Я взяла пустую коробку из-под салфеток, натянула на нее пять резинок разной толщины и вручила Гомеру эту импровизированную гитару.

Гомер был просто ошеломлен. Каждая резинка издавала свой неповторимый звук. Пустота картонной коробки добавляла звуку глубины и мощи. Но главное, коль скоро эта игрушка была доступна в любую минуту, я могла прятать ее на ночь, и Гомер вернулся к практике спать со мной всю ночь напролет, поскольку знал, что утром снова получит свой инструмент. А когда я читала или говорила по телефону, Гомер бесконечно, час за часом предавался своим рапсодиям. Наш дом воистину стал напоминать учебный корпус консерватории, где в любое время дня и ночи была слышна какофония звуков: брынь, бац-бац, бууум!

Единственное, что могло помешать ему всей душой отдаться любимому занятию, это когда рвалась резинка. Она всегда лопалась так неожиданно, так больно била его по мордочке, что кот отскакивал на метр, корча ужасные гримасы, и вся его шерсть стояла дыбом. Какого…?!! Потом он опять осторожненько подкрадывался к своей гитаре, склоняя голову то налево, то направо и вдруг отвешивал ей мощную оплеуху. «Только тронь меня — и ты у меня получишь!» И тут же снова отскакивал в сторону, словно пугаясь собственной смелости.

Каждый раз, вновь добившись повиновения, Гомер оставлял свой инструмент в одиночестве и некоторое время обходил его стороной, словно был обижен. Я не могла удержаться от смеха. «Искусство требует жертв!» — говорила я ему. Но Гомер слишком любил свою гитару из салфетной коробки, чтобы долго сердиться. На следующий же день он снова, как ни в чем не бывало, вовсю бренчал на своем инструменте.

Мне бы очень хотелось, завершая эту главу, сообщить вам, что мой кот в конце концов научился исполнять какое-то узнаваемое произведение, например, «О Сюзанна!» или что-нибудь с первой стороны четвертого сборника «Лед Зеппелин».

Но если бы такое действительно произошло, вы, безусловно, уже знали бы о Гомере.

Глава 13

Повелитель мух

Как в своей силе уверенный лев, горами вскормленный,

В ветер и дождь на добычу выходит…

Гомер. Одиссея

Помимо соображений безопасности — моей собственной и, конечно, Гомера, — которые заставили меня отказаться от квартиры на первом этаже, пусть даже с вожделенным садом, были и другие, пусть и второстепенные, обстоятельства, осложнявшие жизнь всех без исключения обитателей Майами.

Я говорю о насекомых.

Жить в Майами означало на своем горьком опыте убедиться, что наша планета отнюдь не цитадель человечества, а царство насекомых, в нескончаемой войне с которыми люди терпят поражение за поражением. В битве с ними ты заранее знаешь, что обречен вести лишь оборонительные действия, и остается эту оборону укреплять, делая все возможное, чтобы обезопасить свои окопы. Если бы я пошла по пути «цокольного этажа», прислушавшись к последнему слову в градостроительстве, то накрывать на стол и стелить постель мне нужно было бы сразу на армию шестиногих гостей.

Мы переехали в новую квартиру весной, а сейчас была уже середина лета — самая «насекомистая» в Южной Флориде пора. Лето в том году выдалось особенно дождливым, с тропическими грозовыми облаками и ливнями, которые шли с регулярностью не менее одного раза в сутки. В такую погоду все живое спешит укрыться от буйства стихий, и насекомые не были исключением.

Двенадцатый этаж немало способствовал тому, чтобы держать «диких» обитателей Майами под контролем, но встречались и отчаянные души, которых этаж не пугал. Самыми отъявленными среди них были мухи — огромные, как ноготь на большом пальце, и назойливые до исступления.