Одлян, или Воздух свободы: Сочинения

У Арона — полпосылки продуктов. Лева — земляк Арона — подкладывал ему продукты. Он так делал землякам и тем, кто ему в отряде нравился.

Подошел Малек. Он не столько из своей ел, сколько из посылок Глаза и Арона. И они могли брать продукты у Малька.

Ребята пошустрее, такие, как Малек, по неделе ходили в посылочную, так как ели из чужих посылок.

У Глаза продуктов — меньше половины. Он сунул в карман несколько пряников и конфет для Антона и пошел в отряд. Если взять больше, то пацаны у отряда, заметив отдутый карман, вдруг сварганят.

Свои же ребята, но из других отделений, иногда у входа в отряд растаскивали чуть ли не всю посылку. Это называлось варганить.

Рога, воры, шустряки в посылочной никогда не ели. Они забирали продукты и в отделении вытряхивали из наволочки на кровать, себе ничего не взяв. И пацаны налетали.

Воры, выбрав шустряков, кто мог работать на начальство, стали ушибать их, говоря, чтоб они признались. Самым забитым из шустряков был Глаз. Им занялся Каманя.

Он пришел в обойку и отозвал Глаза в дальний угол.

— Как дела? — улыбнулся он.

— Нормально, — ответил Глаз, а сам подумал: «Что ему надо?»

— Ну, а как твои успехи? — все так же улыбаясь, спросил Каманя.

— Успехи? — переспросил Глаз. — Я сказал: все нормально.

— Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально?

Глаз молчал. Думал.

— Ну-ну, думай, думай, я подожду.

— Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь.

— Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз, хитрый, не так ли?

— Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто — Глаз.

— Раз тебя хитрым назвали, значит, ты — хитрый.

Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись, что в цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски.

— Для начала скажи, — он опять улыбнулся, — как эта штука называется?

— Тиски.

— Правильно. Тиски. А ты знаешь, для чего они предназначены?

— Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать.

— Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать?

Глаз не ответил.

— Погляди на мою. — И Каманя показал левую кисть.

Рука изуродована.

— Видишь? Я тебе скажу — чтоб это было между нами — мне ее в тиски зажимали. И твою руку сейчас зажму. Не веришь?

Глаз смотрел на Каманю.

— Подойди ближе. — Каманя крутнул рычаг, и стальные челюсти тисков раздвинулись. — Суй руку.

Глаз подумал, какую руку сунуть, и сунул левую. Правая-то нужнее. Каманя, продолжал улыбаться, оглядел обойку. Парни работали. Сжимая тиски, он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто зайдет.

Ребята старались в их сторону не глядеть. Раз вор базарит, надо делать вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться.

— Каманя, больно, — тихо сказал Глаз.

— Я думаю. Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну еще немного, то у тебя кости захрустят. Согласен?

— Согласен.

Каманя ослабил тиски.

— Вытаскивай руку.

— Вот так. Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму твою руку по-настоящему. Понял?

— Понял.

— Давно работаешь на Канторовича?

— Ни на кого я не работаю, — ответил Глаз не раздумывая.

— Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича?

— Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю.

— Ладно, запираться не надо. На Канторовича ты работаешь. Я отопру твой язык, можешь не сомневаться. Так, даю две минуты на размышление. Подумай, прежде чем сказать «нет».

Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят, кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две минуты Глаз будет корчиться от боли.

— Глаз, две минуты прошло. Давай руку.

Глаз протянул левую.

— Почему левую подаешь? Правую бережешь… А я нарочно зажму правую. Конечно, тебе жалко правую. Ты ведь на гитаре хочешь научиться. Хочешь?

— Нет. Я пробовал. Не получается. И пальцы короткие.

— Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться не хочешь?

— Не хочу.

— Сожми руку в кулак. Вот так.

Каманя раскрутил тиски шире.

— Всовывай.

Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать.

— Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь?

— Люблю.

— Много знаешь?

— Много.

Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался, и ладонь медленно стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. «Нет, надо сказать, хоть и не сильно больно», — подумал он..

— Каманя, больно.

— Ерунда. Все впереди.

Каманя медленно поворачивал рычаг.

— Значит, ты любишь песни, много их знаешь. Молодец. Поэтому и часто слушал их, когда я пел, так?

— Так.

— А кроме песен, ты ни к чему не прислушивался?

— Нет.

— Верю. Мы никогда там ничего не базарили. По крайней мере… — Каманя подумал, — лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас?

— Я песни слушал.

— Песни, — протянул Каманя и чуть сильнее придавил рычаг. — Это хорошо, если песни.

Глазу становилось невмоготу. Тиски так сдавили кисть, что она перегнулась пополам: мизинец касался указательного пальца. Казалось, рука переломится, но гибкие косточки выдерживали.

— Глаз, а ну улыбайся. И знай: медленно буду сжимать, пока кости не хрустнут или пока не сознаешься.

«Неужели еще и рука будет изуродована?»— подумал Глаз.

— Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю.

Каманя посмотрел на Глаза.

— Нет мочи, говоришь. Хорошо, я верю. Ты вот любишь песни, так спой сейчас свою любимую.

К ребятам Глаз стоял спиной. Терпеть невыносимо, и он тихонько запел «Журавлей», а Каманя медленно, миллиметр за миллиметром, придавливал рычаг. Всю боль Глаз вкладывал в песню, пел негромко, и по его лицу текли слезы.