Одлян, или Воздух свободы

Майор Нехорошев самый строгий из всех работников колонии. Но и самый справедливый. За нарушения активистов наказывал строже, чем простых воспитанников. Его боялись с других отделений. Если на прогулке шел по зоне, воспитанники — особенно контра — прекращали разговоры. Форма у него всегда отутюженная и ловко на нем сидела. Он высокий, стройный, серьезный и немного хмурый. Шутил редко, и шутка всегда приходилась к месту.

У Евгения Васильевича были две красивые дочки. Старшая работала в штабе колонии: симпатичная и до того стройная, налитая женской привлекательностью, что, когда проходила мимо воспитанников, все обращали на нее жадные взгляды и вздыхали.

Алексей Андреевич Степанов, бывший механик колонии, теперь работал мастером в шестом отделении, а в школе преподавал теорию столярного производства. Перед съемом к нему зашел Павлуха. У Степанова сидел мастер третьего отделения Василий Иванович Тихомиров. Они поздоровались, а Тихомиров спросил:

– Павел Иванович, когда начнем ремонт крыши? Десять лет назад в корпусе на третьем этаже в туалете обвалился потолок. Воспитанников в этот момент в туалете не оказалось. Потолок тогда ремонтировал Тихомиров — великолепный столяр и плотник, и он осмотрел крышу. Крыша — решето. Сто с лишним лет существует острог, и после революции крышу ни разу не ремонтировали.

– Василий Иванович, сколько ни бьюсь, не отпускают денег.

– Потолок не только в туалете, но и в комнатах может обвалиться. Придавит ребят.

Павлуха вздохнул и вышел.

– Василий Иванович, а вы с какого года работаете?— спросил Степанов.

– С тридцать девятого.

– Ну как, есть разница между довоенными парнями и сегодняшними?

– Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда около девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Иди зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.

Тихомиров закурил.

– Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.

Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»

Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!», и парни заспешили на улицу.

Мастера из цеха выходили последними. Алексей Андреевич посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Алексей Андреевич крикнул:

– Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?

Чика не поднял голову.

– Иди, — продолжал Степанов, — ребята ждут.

Но Чика не шелохнулся. Степанов решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Алексей Андреевич посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.

– Ну, вставай, пошли.

Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отступил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.

– Чикарев, что такое?

Тот молчал и кривил от боли лицо. И выдавил:

– Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж. На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.

Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь у Чики текла несильно.

– Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич, — пошли.

Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.

В шестнадцатую комнату поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик — среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.

На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.

– Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.

Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.

– Люсик, — тихо сказал Горох, — если еще будешь базарить, — и Горох выругался трехэтажным матом, — я отдуплю тебя.

Люсик, ничего не добившись, лег, но на следующую ночь разбудил другого парня.

Об этом скоро узнали все, и активисты отвели Люсика к Павлухе. Павлуха, поняв, что из-за Люсика могут раскрутиться ребята, дал ему десять суток. «Люсику до восемнадцати меньше двух месяцев, и Павлуха решил на общем основании продержать его в дизо и отправить на взрослый.

Впервые ярый пидар прибыл в Грязовец, и Павлуха решил поговорить. Отодвинув резинку глазка, понаблюдал. Люсик лежал на нарах, заложив за голову руки, и глядел в потолок.

Павлуха зашел. Люсик встал и поздоровался.

– Гена, тебе письмо от матери.

Мать Люсика, зная, чем он занимался в зоне, — она к нему на суд приезжала — писала, что в жизни многое видала, встречала людей всех цветов, и в полоску, и в клеточку, но такого юного и стремящегося к ЭТОМУ, встречать не приходилось.

Люсик прочитал письмо.

– Гена, как ты стал таким, даже мать удивляется?

Люсик ясными голубыми глазами посмотрел на Павлуху и спросил:

– Павел Иванович, дайте закурить?

Павлуха протянул папиросу и чиркнул спичку. Люсик затянулся, прищурил глаза, затем снова затянулся, быстро выпустил дым и сказал:

– Павел Иванович, мне обидно, больно, меня даже мать не понимает. Кто меня поймет? Она удивляется, вы удивляетесь, почему я стал таким? А удивительного ничего нет. На свободе меня первый попробовал брат, а здесь я привык. Меня таким тюрьма сделала. В чем я виноват? В тюрьму попал случайно. В камере, видя, что я симпатичный, стали фаловать. Я подумал, раз просят, значит, надо дать, ведь давал же брату. И я дал. Мне сказали, что я с мастью, и вся камера начала со мной БЫТЬ. Мне противно, никакого удовольствия, но после этого не давать я не мог. Если отказывался, били.

Я подумал, чем терпеть, лучше давать. Так было в следственной камере, так стало и в осужденке. Потом на зону. Из тюрьмы не один пришел, и земляки рассказали. И в зоне я продолжал давать.

Меня, как других, не били. Отоварку и посылки не отбирали. Я рогам и положнякам давал, и они на меня еженедельно составляли график за подписью рога зоны, а то желающих много, и поначалу из-за меня дрались. Я не работал, чтоб пропускать больше, а потом закосил и попал в больничку. В палате лежал один и впервые почувствовал, как мне хочется этого.