Одна девушка и тысяча влюбленных

— Ни за что! Кто же еще даст нам триста пятьдесят рупий за эту негодяйку?

— Мама, но ведь я твоя дочь! — воскликнула Лачи.

— А хоть бы и так! Нет, денег я не верну. Порядочные люди, заключив сделку, не расторгают ее. Сделка есть сделка.

— Верно! Сделка есть сделка, — подтвердил Маман. — Мы продали тебе дочь. Ну и забирай ее!

— Но как я ее заберу? — беспомощно проговорил Дамару.

Лачи захохотала:

— Как хочешь, так и забирай, мой сардар!

— Замолчи, дочь свиньи! — злобно крикнул Дамару.

Но он тут же постарался взять себя в руки и заговорил спокойно:

— Слушай, Лачи, решай сама, что я должен получить — тебя или деньги. Как скажешь, пусть так и будет.

Темно-зеленые смеющиеся глаза Лачи стали серьезны. Она взглянула на суровые лица матери, дяди, перевела взгляд на Дамару, и ей стало его жаль.

— Успокойся, — сказала она, — свои деньги ты получишь обратно.

— Но когда?

— Не позже праздника весны.

— Но ведь до весны еще три месяца! А до того времени?

— Ну, если хочешь, я буду выплачивать тебе долг по частям.

— А если не сможешь выплатить в срок? Что тогда?

— Тогда я приду к тебе и стану твоей служанкой. И буду исполнять все, что ты мне прикажешь.

Сердце Дамару дрогнуло.

— Ну тогда дай бог, чтобы ты не сумела со мной расплатиться, — сказал он и, резко повернувшись, пошел к своему шатру.

* * *

Маман и его жена легли спать под открытым небом, а Лачи ушла в шатер и долго не могла уснуть. Откинув полог шатра, она лежала на спине, смотрела в небо, и сердце ее трепетало, как далекая мерцающая звезда. «Ты знаешь, чего я хочу, о, таинственное небо! Почему мое сердце так не похоже на сердце других цыганок? Почему не могу я, как другие, продавать свое тело? А ведь я красивей многих девушек! Почему не лежит у меня сердце к родному табору, к его обычаям и законам, сложившимся за тысячелетия? Почему хочу жить в доме, а не в шатре? Как завидно и больно мне смотреть на людей, стоящих в длинной очереди на автобус. Каждый из них возвращается к себе домой всегда одним и тем же автобусом, по одним и тем же улицам. И только мы, цыгане, не имеем ни своего дома, ни своей улицы и обречены на вечное скитание? Почему это так, о, безмолвное, усталое, дремлющее небо? Ответь мне! Почему в моем сердце такая тревога? Почему я так хочу, чтобы в длинной очереди на автобусной остановке стоял мужчина, нетерпеливо спешащий ко мне. Те, стоящие в очереди, часто смотрят на меня — я чувствую, как их взгляд задерживается на мне. Но мне принадлежит лишь этот ускользающий взгляд, а не сам мужчина. Если б я захотела, то силой своей красоты я могла бы заставить, чтобы он отдал мне несколько часов, дней, пусть даже несколько месяцев своей жизни, и все же моим он никогда не будет. Видя, как он стоит в очереди на автобус, я представляю себе, о чем он думает в этот момент, какие чувства волнуют его сердце. Я замечаю в его руке цветы чампы [7] , которые он несет в подарок жене, и сердце мое обливается кровью… Да, несмотря на то, что у всех этих мужчин усталые и сердитые лица, я чувствую, что в глубине души все они счастливы. Как аромат весны проникает сквозь дыры ветхого шатра, так на этих темных, покрытых пылью и потом лицах вдруг появляется как бы отблеск горящей восковой свечи. Иногда я отчетливо вижу, как задумчивое лицо вдруг словно освещается изнутри — видимо, человек вспомнил что-то очень хорошее… Мне же становится стыдно, и сердце сжимается от тоски и боли. О, если бы и ко мне спешил какой-нибудь мужчина, усталый после целого дня работы! И пусть нет у него в кармане ни пайсы, это неважно, — он сорвал бы цветок с куста и принес его мне! Ах, глупое мое сердце! Почему ты так не похоже на сердца других цыганок, которые вечно бродят из города в город и из дома в дом, у которых один муж — спутник жизни, — и многое множество других мужей — на одну ночь, на час. О, как для них все просто и легко… Муж цыганки сам одевает и украшает ее и отсылает искать любовника на одну ночь или час, а потом она с легким сердцем возвращается в шатер, словно продала не собственное тело, а очки или кольцо. Весь свой заработок она отдает мужу и мирно засыпает на его груди. А я? Почему я считаю свое тело частью души и не могу допустить его осквернения? О, слепое, жестокое, черное небо! Ты создало меня цыганкой, а в то же время не вложило мне в сердце свойственную цыганам любовь к переменам. Я, как деревце, хочу всегда оставаться на месте. На одном и том же месте хочу я встречать и весну, и осень, переносить и жару, и холод, а потом умереть и быть похороненной в той же земле».

7

Чампа — небольшое дерево с желтоватыми цветами.

Погрузившись в свои горькие думы, Лачи начала всхлипывать. Это была странная девушка. Все ее чувства и мысли были так несродни с той средой, в которой она жила! Она была так хороша собой, что не родись девушкой, она была бы, наверно, яблонькой или горной вершиной, покрытой снегом, или, может, коралловым дворцом морского царя. Но природа создала ее женщиной, а судьба или случай бросили ее в среду кочевников-цыган. А ведь природе, судьбе и случаю не знакомы жалость и чувство справедливости. И только силой человек может вырвать свое счастье из их цепких рук.

Глаза Лачи были полны слез, но она сжала кулаки и твердо сказала себе: «А все-таки я добьюсь своего!» Она отерла глаза и решила уснуть, как вдруг услышала шорох: кто-то бросал камешки в стенку шатра. Лачи села и прислушалась. Прошла минута, и вот кто-то тихо позвал из темноты:

— Лачи!

Она поднялась и вышла из шатра. Пред ней стоял Гуль.

ГЛАВА 4

Гуль был сыном Баллучи, а Баллучи знали все — он давал деньги под проценты. Но Гуль мало походил на отца. Лачи часто встречала его на станции, возле домов железнодорожников. Он, как и отец, был высокий, около шести футов, крепко сложенный, но не такой широкоплечий и не толстый. Напротив, Гуль был худой и стройный. У Баллучи были густые брови и длиннющие бакенбарды, а Гуль всегда был чисто выбрит.

Баллучи, как все старые добродетельные люди, носил тюрбан и рубашку, заправленную в шаровары. А Гуль носил брюки и рубашку навыпуск. Глаза Баллучи были большие и страшные. Когда он, нахмурившись, говорил своим должникам: «Ты почему не принес долг?» — те дрожали от страха. У Гуля глаза были большие, но мягкие и мечтательные. Баллучи говорил всем, что сын потому не похож на него, что он дал ему образование, а ученье разрушает здоровье людей и делает их ни к чему не пригодными.

Однако Гуль немало помогал отцу. Многие должники отца предпочитали иметь дело не с ним, а с сыном, зная о его сердечности и доброте. И это было известно Баллучи. Поэтому в тех случаях, когда нужно было потребовать у кого-нибудь уплаты долга, он посылал сына. Будучи мелочно педантичным, он требовал у Гуля отчета до последней пайсы. Если же сын прощал должникам несколько рупий, он часами пилил его, а когда бывал зол, то и поколачивал. Гуль же, как почтительный сын, сносил все это молча.

Лачи была удивлена, увидев Гуля в такой неурочный час.

— Это ты, сын Баллучи?

— Да, это я.

— Тебе мать или отец должны что-нибудь?

— Нет!

— Так зачем же ты пришел?

Гуль молчал.

— Отвечай же! — Лачи начинала сердиться.

— Я хочу кое-что сказать тебе.

— Говори.

— Не здесь.

— А где же?

Гуль указал рукой в ту сторону, где невдалеке от семафора станционного склада темнел ветхий, покрытый ржавчиной мост, давно уже отслуживший свой век. Им пользовались еще в те давние времена, когда склад был совсем небольшой, а сама станция почти не известна. Теперь склад широко раскинулся вправо и влево, и этот старый мост, под которым проходило всего только два железнодорожных пути, на фоне десятков бегущих в разные стороны, сверкающих стальных путей стоял подобно низко склонившему голову, дряхлому и ни к чему не годному инвалиду. Давно уже станционные власти отдали приказ разобрать и снести этот мост, но потом, по-видимому, о нем позабыли.

— Пойдем туда, на мост! — предложил Гуль.

— Почему туда? Говори здесь.

— Ты боишься идти со мной?

— Я не боюсь даже своего отца, а тебя-то мне чего бояться!

И она пошла вслед за Гулем. Они перелезли через железную ограду и оказались на территории склада, а спустя несколько минут были уже у ступеней старого моста.

— Осторожно! Здесь не хватает нескольких ступенек! — сказал Гуль и взял Лачи за руку.

— Не выдумывай, пожалуйста! — Лачи вырвала свою руку. — У меня у самой есть глаза. Ты иди вперед, а я не отстану.

Неохотно выпустив ее руку, Гуль стал взбираться по ступенькам. Вскоре они были уже на мосту. Отсюда склад был виден как на ладони — красные и зеленые сигнальные огоньки и пересекающие друг друга блестящие рельсы, бегущие вдаль и теряющиеся во мраке ночи. Было совсем тихо. Там, где раскинулся табор, деревья тянули вверх свои обнаженные ветви, словно молили небо поскорее послать весну.

— Когда же наконец распустятся цветы на этих голых ветвях? — сказал Гуль.

— Эй, сын Баллучи! — раздраженно произнесла Лачи. — Что тебе от меня нужно? Выкладывай! Не заговаривай мне зубы своими цветочками! Такие разговоры я слышу каждый день: ты цветок моей души, ты царица моего сердца, ты моя радость! А так как я не отвечаю на эти излияния, меня называют подлой собакой и проституткой. Ну, так в чем же дело? Я ведь ничего не должна твоему отцу!

Облокотясь на ветхие перила, Гуль спокойно проговорил:

— Я каждый день прихожу сюда. Часа в два ночи, когда здесь никого не бывает. И долго смотрю на твой шатер.

— Теперь понятно, в чем дело! — засмеялась Лачи.

— Мне очень нравится этот мост, потому что он никуда не ведет.

— Никуда не ведет? Как это? А разве другие мосты обязательно куда-то ведут?

— Да, по другим мостам люди куда-то идут, встречаются друг с другом, а на этом никто не встречается. Он не соединяет ни улицу с улицей, ни город с городом, ни дом с домом, ни человека с человеком!

Издали несся товарный поезд. Скоро он был уже совсем близко, и его паровоз приобрел сходство с черным, наводящим страх великаном. С грохотом и лязгом он промчался под мостом. Старый мост зашатался, задребезжала каждая его дощечка, каждый болтик. Лачи вскрикнула и прижалась к Гулю.

Прошла минута — и опять воцарилась тишина. Лачи отодвинулась от Гуля, но он задержал ее руку в своей.

— Мое предположение оказалось правильным, — улыбнулся он. — Я считал, что ты — женщина.

Лачи насмешливо взглянула на него: