Одна лошадиная сила

Там, где были часты встречи с дичью, я шел пешком. Колька, уже освоивший приемы моей охоты, вел себя в ней как прямой соучастник. Когда перед ним шумно взлетали рябчики и рассаживались по соседним деревьям, Колька мгновенно останавливался и, как ни в чем не бывало, принимался щипать траву. На мои выстрелы он не обращал никакого внимания, пека я приторачивал к переметной суме добытую птицу, продолжал похватывать лакомую травку.

На прииске Серебровском мы задержались недолго: торопила нас с Колькой обратная дорога. Думал я о ней не без волнения, потому что идти решил не старой тропой, а, по совету остяка Бахтиярова, более короткой, северной, что спускалась на восток по левому берегу Ивделя. Ко всему этому случилось так, что, попав в компанию лошадей Велсовского отряда, Колька, вопреки всем правилам лошадиного тона, сразу повел себя чрезвычайно невыдержанно, можно даже сказать, непристойно. Оказав чрезмерное внимание приглянувшейся ему бусой кобылице, он сразу оказался в конфликте с ее приятелем,^ гнедым жеребчиком. В короткой, немедленно возникшей драке с гнедым Колька ухитрился вырвать зубами с его плеча изрядный лоскут шкуры, за что и был немедленно выдворен из загона. Таким образом, рассчитывать на дальнейшее гостеприимство Кольке уже не приходилось, и мы засобирались в дорогу. На четвертом часу пути чаща темного леса неожиданно расступилась, и перед нами открылось широкое, чистое от крупного леса пространство. По большому кочкастому, покрытому буйными травами болоту повсюду торчали сиротливые, низкорослые сосенки — «карандашник». Тоскливая и мрачная картина.

Колька остановился перед болотом у большой толстой сосны. От нее, отмеченные затесками на деревьях, уходили две тропы. Одна направлялась через болото к черневшему лесом противоположному берегу. Другая, круто свернув в сторону, шла в обход болота. На стволе сосны хорошо просматривались старые остяцкие затески. Крестики, уголки, палочки. О чем они? Были бы мы с Колькой пограмотней — узнали бы, что болотная тропа называется «зимником».

Сначала показалось, что болото встретило нас дружелюбно. Насытившаяся дождем почва хоть и хлюпала под ногами, но не проваливалась. Мимо нас быстро проплывали омытые дождем сосенки, пиканы и склонившиеся дугой, напоенные влагой метелки травы. Противоположный берег болота, обозначенный высоким кедровым лесом, быстро приближался.

Между тем, мне показалось, что тропа стала не такой надежной, как в начале. Почва под ногами по-прежнему была прочной, не проваливалась, но как-то странно пружинила и покачивалась. Тут я вспомнил о карте. Припомнилось на ней маленькое белое пятнышко, что приютилось между гор, и около него короткая надпись: «О. Тур».

Озеро. И «тур» по-остяцки, кажется, тоже — озеро. Немало их на Урале, когда-то бывших озер, превратилось в проходимые и непроходимые болота. А каким же стало наше? С берегов оно успело покрыться прочной торфяной кровлей У середины же кровля, видимо, оторвавшись ото дна, все больше и больше пружинила и качалась. Качалась теперь уже вместе с кочками и сосенками.

Тревожное предчувствие овладело мной. Я уже было бросился к Кольке, чтобы повернуть его обратно, но остановился: было поздно. Раскачиваясь, рывками выдергивая ноги из оседавшего под ним зыбкого грунта, Колька отчаянно рвался вперед. Опередить и остановить его было невозможно. Да этого, пожалуй, теперь и нельзя было делать. Любое промедление, остановка или топтание на месте могли кончиться плохо. Это понимал и сам Колька: ведомый могучим инстинктом самосохранения, он отчаянно боролся за каждый бросок, каждый шаг продвижения. Под его тяжестью шаткая торфяная кровля качалась и вздрагивала, словно живая. На ее предательски красивое зеленое покрывало из-под конских копыт летели тяжелые ошметки грязи.

За поляной, по которой пробирался Колька, уже совсем близко от него, группами и в одиночку, теснились высокие кочки. С затаенным дыханием я стоял и ждал развязки. Если у Кольки хватит сил и проворства одолеть болотную сердцевину и достичь кочек, опасность минует. Там, за кочками, берег, кедрач и, наконец, желанная твердая земля под ногами. Чуял это, наверное, и Колька. Вот он, раскачиваясь и оседая то на одну, то на другую ногу, мягкими и упругими рывками почти уже достигает цели. Но тут неожиданно ему изменяет осторожность. В стремлении скорее вырваться из-под власти коварного зыбуна, Колька неожиданно делает отчаянный бросок вперед и сейчас же проваливается задом в трясину. Успев навалиться грудью на кочку, он скребет болотную жижу ногами и, силясь удержаться на поверхности, заваливается на бок. Да так, без движения, боясь шевельнуться, и замирает.

Не помню, как миновал я зыбун и оказался около Кольки, как финским ножом одолел неподатливые подпруги и скинул с коня вьюк. Помню только, как, побросав себе под ноги все, что попало под руки — штатив, полог, потник и брезентовый плащ, я топтался по колено в грязи возле лошади. Тело лошади по-прежнему медленно погружалось в пучину. И вдруг тишину болотной глухомани взорвало пронзительное Колькино ржание. Оно вернуло мне силы. Я ухватился за хвост лошади и отчаянно заорал:

— Пошел! Пошел, Колька, милый, пошел!

Ржание оборвалось. Конь дрогнул и, подобно освободившейся от гнета пружине, вдруг мощно рванулся вперед. Я почувствовал, с какой бешеной силой там, в трясине, забились его ноги.

Еще рывок, еще. Что-то сильно ударило меня в грудь. Упав на бок, я лежал в грязи и, не ощущая ни боли, ни липкой жижи, в которую были погружены мои руки, неотрывно следил за лошадью. Колька тяжело перевалился через кочки. Качаясь на зыбкой кровле, он осторожно поднялся на колени, и как-то странно подобрав задние ноги, совсем не по-лошадиному, вперевалку, короткими рывками, стал медленно продвигаться вперед. Вот навалился грудью на кочки, взметнулся всем телом и, шатаясь, вскочил на ноги. Не задерживаясь на месте и все еще раскачиваясь из стороны в сторону, он осторожно пошел к берегу…

Чинить порезанные ремни не было сил. Все восстановительные работы отодвигались на утро. Бедолага Колька, сморенный теплом костра, стоял с низко опущенной головой, дремал. Налипшая на его шкуре грязь от жаркого огня успела высохнуть, побелела и растрескалась. Шерсть на боках слиплась и дыбилась клочками.

Наступивший день принес нам свежие силы. Уже к полудню, отшагав по тропе полтора десятка километров, мы вышли из леса и вступили на левобережную луговинку Ивделя.

В ответ на мои сигнальные выстрелы с противоположного берега реки громыхнул нестройный ружейный салют. В ожидании переправы я опустился на валежину. Колька, успевший уже одолеть перекат, бренча галечником, ходко взбирался на родной берег.

После нашего злополучного похода за Урал в Колькином отношении ко мне неожиданно произошли удивившие всех перемены. Находясь на вольном содержании, Колька, как и прежде, мог располагать своим досугом по своему собственному лошадиному разумению. Он по-прежнему бродил по пустошам и луговинам, залезал в реку или просто часами дремал в тени сараюшки. Но теперь к этим лошадиным заботам у Кольки неожиданно прибавилась новая, пожалуй, самая главная: «Как бы не потерять из вида своего нового друга, хозяина». Иначе истолковать Колькино поведение я не мог. Коняга мотался за мной повсюду. Делал он это вроде бы между прочим, ненавязчиво, попутно со своими занятиями, но глаз с меня не спускал. Когда мне приходилось переправляться на другую сторону Ивделя, Колька подходил к берегу и следил за моей лодкой. На левобережную луговину он теперь не наведывался. К осени там часто стали появляться следы крупного зверя, а встреча с медведем Кольку ничуть не прельщала. Однако к вечеру конь непременно появлялся на берегу. Встретив меня, он с какой-то забавной деловитостью пристраивался следом и провожал до дома. А дома я всякий раз подмигивал тезке Николаю да просил не забывать о финском ноже.

…Октябрь с холодными северными ветрами, с белыми мухами подвалил, как говорится, без предупреждения. От шальных ветров закружилась, завьюжила золотая метель листопада. Над тайгой, обгоняя попутные облака, заспешили на юг гусиные стаи. С высоты их полета до нас постоянно доносился хлопотный и в то же время казавшийся удивительно деловым птичий разговор.

В лагере полным ходом шла подготовка к эвакуации. Прибытие вьючных коней из Ивделя ждали со дня на день.

В один из таких последних лагерных дней мы с Колькой возвращались с дальнего геологического маршрута. Колька весело трусил по тропе к дому. Опустив повод и предоставив коню полную свободу, я с удовольствием расслабился, устроился в седле поудобнее и приготовился подремать. Стемнело. Но ночная езда меня не беспокоила: Колька — это мастер ночных путешествий. Зрение у коня было превосходным. Ведущая к дому тропа ровной стежкой тянулась по высоченному сосновому бору. В вершинах его натужно шумел и безобразничал порывистый ветер.

Привычная, хотя и несколько тревожная музыка леса ни мне, ни Кольке беспокойства не доставляла. Колька бежал бойкой, но какой-то удивительно нудной, усыпляющей рысью. Укачанный ею, я скоро задремал и отключился от всего происходящего…

Очнулся от неожиданно резкой остановки коня. Качнувшись всем телом вперед, я даже в кромешной темноте ночи ощутил, что нахожусь перед каким-то препятствием. Протянув руки вперед, я тут же наткнулся на сучковатый, ствол поваленного ветром дерева. Упавшая и нависшая над тропой сосна, как оказалось, не создавала препятствия для лошади, но для ее седока была бы настоящей ловушкой. В этом я легко убедился, когда соскочил на землю. «Какой же ты молодец!», — подумал я и крепко обнял коня за шею: благо, не высок был ростом мой славный спаситель… Обоим нам в эти минуты было хорошо и радостно…