Одна любовь на двоих

– Эй, конюха сюда!

Выскочил беловолосый парнишка:

– Он убежал со страху. Конюшонок я. Чего изволите?

– Обиходь, — приказал Искра, кивнув на запаленную Волжанку.

– Так как же… — запнулся парнишка, с ужасом глядя на все еще привязанного к двуколке Ерофея.

– Топор мне! — крикнул Ганька.

Ему подали топор, он перерубил ремни, и конюшонок смог увести лошадь. Остатки двуколки тащились следом, но больше на них не было страшного груза.

– Довольна ли? — с мрачной усмешкой поглядел атаман на Ульяшу.

Она кивнула.

– Все? — спросил Ганька.

– Семен, твой приспешник, руки тянет к барышне Феофании Ивановне, — Ульяша указала на плачущую Фенечку. — Не губи ты ее, не поощряй предателя. Он барина своего предал, он и тебя предаст. А еще — пошли в Щеглы человека сказать Наталье Павловне, госпоже Чудиновой, что я буду благословлять ее, покуда жива, да и после смерти тоже. И в Перепечино, в дом Елизаровых… Извести их, что Ульяша погибла безвинно и посылает им свое последнее прости. Жаль, не привелось свидеться… я ведь к ним ехала, когда Ерофей стал ко мне руки тянуть, словно обезумев.

– И ты его убила! — подал голос Семен, с ненавистью глядя на девушку.

Но его никто не поддержал.

– Я же говорю, он меня домогался бесчестно, — снова сказала Ульяша.

– Это всего лишь твои слова, — не унимался Семен. — Да кто тебе поверит?

– Я, — тихо сказал очнувшийся Анатолий.

– И я, — внезапно проговорил Ганька Искра и повернулся к телу Ерофея: — Прости, побратим, но я ей верю!

* * *

Лет за пять до описываемых событий, свежим майским вечером, по лесной дороге неподалеку от Чудинова, как раз после поворота с Московского тракта, ехала вместительная карета, запряженная тройкою лошадей. На облучке сидел кучер, внутри — трое: господин с усами и хмурым лицом, красивая дама, взиравшая то на него — с боязливой нежностью, то с любовью — на юную барышню, сидевшую около нее и пытавшуюся вышивать, что при дорожной тряске было затруднительно. Иногда барышня оставляла свое занятие и принималась выглядывать в окно, любуясь душистым маревом цветущей черемухи, затянувшим обочины.

Внезапно кучер начал осаживать. Господин недовольно высунулся наружу:

– Что там, Трофим?

– Да изволите видеть, Александр Никитич, барин, — отозвался кучер хриплым, испуганным голосом, — на дороге засека!

Барин пригляделся и увидел, что поперек лесной дороги лежит немалая лесина.

С одной стороны, в лесу, бывает, деревья падают туда, куда им судьба упасть — которое в чащу, а которое и поперек дороги ляжет. С другой стороны, засека — самый испытанный способ для лесного ворья останавливать проезжего человека.

– Вроде бы тихо было в этих лесах, — пробормотал Александр Никитич, и тут, опровергая его слова, грянул выстрел.

Кучер с воплем свалился с козел, однако не оттого, что был ранен: здоров-здоровехонек подхватился на ноги и дал деру в ту сторону, откуда приехала карета. А на дороге, прямо перед лошадьми, появился, одним прыжком выскочив из зарослей, огненно-рыжий юнец в пестрядинной рубахе и с топором в руках. Подошел к карете, рванул дверцу.

– Ну что, господа хорошие? — проговорил он зловещим голосом. — Давайте добро ваше, коли жить хотите!

Дама заплакала в голос, девушка сжала руки у горла, с ужасом глядя в желтые кошачьи глаза разбойника, Александр Никитич гневно подался вперед, однако юнец занес топор:

– Тихо сиди! Мигом мозги вышибу, да и баб твоих не помилую. Подмоги вам ждать неоткуда! Кругом мои люди, не я убью, так они пристрелят. Деньги давайте!

– Какие деньги? — угрюмо сказал Александр Никитич. — Нет у меня денег. Мы в город ездили дом покупать. Купили, за него все отдали — с пустыми руками возвращаемся.

Юнец всмотрелся в его глаза и, видимо, понял — не лжет барин. Мгновенное острое разочарование отразилось на его лице, но тут же оно снова стало злым:

– Тогда камни давайте! Золото! Перстни, ожерелья, серьги! Вы, баре, златом-серебром унизаны…

Он умолк, когда Александр Никитич протянул вперед обе руки с растопыренными пальцами:

– Коли найдешь хоть один перстень, все твое будет. Нету у нас ничего!

– А что у твоей жены в ушах сверкает-сияет? — спросил парень с ухмылкой. — Никак брульянты алмазные?

– Сними, Наташа, серьги, — приказал Александр Никитич. — Отдай ему. Жизнь дороже.

Задыхаясь от всхлипываний, дама вынула серьги из ушей — небольшие бриллианты сияли так, что чудилось — это две капли росы, пронзенные солнцем, легли на ладонь.

– Прости, Ульяша, — всхлипнула женщина, — я хотела тебе эти серьги подарить, как невестой станешь… Прости!

– Что вы, матушка! — ласково сказала девушка. — Дороже всех подарков ваша любовь. За вашу жизнь и я ничего не пожалею!

И она тоже вынула из ушей две простенькие серебряные сережки, похожие на черемуховые цветочки.

Разбойник протянул руку, взял у нее серьги, мгновение смотрел то на них, то на девушку, потом стиснул серьги в кулаке и сказал барыне, которая уже протягивала ему свои бриллианты:

– Подари дочке, как и хотела. Она уж заневестилась!

Потом отвернулся, метко рубанул краешком лезвия черемуховую ветку и сунул ее в карету.

Более не сказав ни слова, канул в чащу.

Через несколько шагов остановился, прислушиваясь. На дороге тишина… Видно, пощаженные им путники никак не могли прийти в себя.

Хмуро улыбаясь, парень снял гайтан с крестом и, немножко помудрив, прицепил к нему Ульяшины сережки. Потом сунул его под рубаху и поправил ее так, чтобы видно не было. И побрел дальше в чащу.

Остановился, свистнул. Неподалеку отозвался такой же свист, а потом из кустов выбрался другой юнец — ростом пониже, в плечах пожиже, русоволосый, а не рыжий, однако с таким же ухарством в глазах:

– Ну что, побратим, разжился?

– Как бы не так, — хмуро отозвался рыжий. — Нету у них ничего.

– Ты что, Ганька?! — изумился русоволосый. — Я сам слышал, как баре судили да рядили, мол, в город собрались, дом покупать, деньги собрали огромадные…

– Это мы с тобой, Ероха, дураки огромадные, — сказал Ганька. — Они дом купили — денег и нет.

– А барынины брульянты?

– Нету у ней никаких брульянтов, — хмуро ответил Ганька.

– Чудеса, куда ж она их девала? Неужто дома оставила?! А ведь прежде без них никуда не езживала! Эх, не повезло!

Ганька промолчал.

– А девка? — не унимался Ероха. — Ну хоть с девкой ты побаловался? Эх, раззява! Красота неописанная, я, бывало, ночей не сплю, думаю, как бы я ее разложил, да она на меня и не взглянет никогда!