Одна ночь

Целую неделю шли по местам, где жили соплеменники - дорога веда через деревни вепсов. Койт, к общему удивлению, знал множество вепских слов, но его переводческие способности не понадобились. Вепский язык все более или менее понимали, даже Валгепеа, голова которого, как он сам досадовал, никакого чужого языка не принимала.

Лишь в редких случаях приходилось прибегать к помощи русского, вепсы по-русски говорили свободно - и молодые и старики - да и между собой в большинстве объяснялись по-русски. Альберт Койт в каждом новом доме произносил длинную речь об угро-финских народах. Говорил, что ученые все еще спорят о том, где их прародина. В прошлом столетии высказывалось предположение, что угро-финны относятся к монгольской расе и что их первые поселения были в Алтайских горах. В новейшее время утверждают, что угро-финны - один из древнейших европейских народов и что их прародина в Восточной Европе. Еще пять-шесть тысяч лет тому назад угро-финны жили на берегах Волги и в бассейне ее притоков - Камы и Оки, вплоть до самого Урала, Первыми оттуда перекочевали на север ненцы, оставшиеся племена разделились на две ветви: угорскую, представители которой мадьяры, или, как их называют, венгры, перекочевали в Тисскую низменность и образовали там Венгрию; остяки же и манси подались на восток, в Сибирь, на берега Оби, Енисея и Иртыша. Все остальные отнесены к финско-пермской ветви, западное ответвление которой, в поисках лучших охотничьих, рыболовных и земельных угодий, постепенно дошло до Балтийского моря. Сюда относятся финны, эстонцы и ижорцы. Некоторые ученые думают, что стронуться с места угро-фин-нов вынудило переселение народов, продвижение славян с запада на волжские земли, однако молодые ученые оспаривают это и утверждают, что перемещение угро-финнов происходило медленно, столетиями, даже в течение нескольких тысячелетий. Немецкий ученый Коссина и швед Алмгрен, в свою очередь, заявляют, что угро-финны перекочевали на свои нынешние территории из Западной Европы, из Франции. Но эта теория не выдерживает критики. Говорил Койт еще о том, что угро-финские языки делятся на несколько групп: балтийско-финские, волжские, пермские, угорские, отдельную группу образует лапский язык. А всех языков шестнадцать; по данным тысяча девятьсот двадцать шестого года, угро-финнов было девятнадцать миллионов. Вепсы относятся к балтийско-финской ветви; по сведениям эстонской энциклопедии, их тридцать три тысячи человек.

Хотя приходилось общаться с родственным народом и они вместе с вепсами удивлялись обилию одинаковых слов, представители угро-финского племени были не щедрее славян." Точнее говоря, вепсы перебивались так же, как и русские. Валгепеа нигде не приметил амбаров с полными засеками зерна и муки и подполов с кадками масла и развешанными копчеными окороками. На веревочках висели только пучки табака и низки грибов, иногда встречалась еще сушеная рыба. Валгепеа все примечал, находил случай сунуть нос в чужие закрома. Как в русских, так и в вепских селах колхозники сетовали на одно: война подняла нормы заготовок, себе почти ничего не остается; как свести концы с концами, дожить до нового урожая, того и бригадиры с председателями не знают, чешут затылки. Много хлеба осталось на полях - трактористов, шоферов и всех, кто помоложе, забрали в армию, а тут еще снег выпал раньше обычного. По крайней мере, так понял Валгепеа, остальные меньше интересовались этим. В Сибири Валгепеа, к удивлению своему, обнаружил, что хлеб обмолачивали еще в январе.

Вепсы спрашивали, как эстонцам жилось на родине, они отвечали, что так же, как до войны ленинградцам. Люди сознательные, никто больше на эту тему не распространялся, даже Юлиус Сярг, "Отсталое захолустье", - решил Койт. "Беда, видимо, в ведении колхозного дела", - сказал Сярг. "Крупное коллективное землепользование является передовой формой ведения хозяйства", - заявил Койт. "По утрам ходят по домам и выгоняют людей на работу", - буркнул Сярг, Валге-пеа не спешил высказывать свою точку зрения, с- бухты-барахты судить ни о чем нельзя. Мария Тихник винила во всем войну. Яннус напомнил о высоких горках подушек на кроватях и широких лежанках. Кровати и горки подушек они видели только через дверь, обычно пришельцев помещали в передней. Дагмар сказала, что русские - люди хорошие, куда душевнее и приветливее, чем эстонцы, которые завидуют и чернят друг друга. Маркус принял замечание об эстонцах на свой счет. Боцман согласился с Дагмар и добавил: не забывайте, что эвакуированные, как саранча, объели все деревни, что они наказание для жителей, которые вынуждены давать им приют, а сами - тесниться. Дагмар спросила: были бы эстонцы такими же гостеприимными, если бы каждый день через их дворы тянулись полуголодные и завшивевшие беженцы. Яннус принялся защищать Эстонию, сказал, что не стоит представлять свой народ в таких черных красках. Койт заговорил о равенстве наций. Потом, уже в Эстонии, узнали, что многие дорогие вещи и ценности, даже мебель, перекочевали от горожан к зажиточным хуторянам, что меновая торговля процветала на родине куда шире и цены были даже очень кусачими.

Они сдержали слово и не совершали ночных переходов. Но в снегопад шли - снега в том году вообще было в избытке, снега и холода. Пользовались большаками, а счастья на машину все равно не было. Машины вообще проезжали редко - почему, они так и не поняли. Позже выяснилось, что наши войска вернули Тихвин и эвакуировавшиеся ленинградцы уже не делали такой большой круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга: наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии?
– но Сярга с ними в то время уже не было.

Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к нему, ничего не спрашивала и, если случайно оказывались рядом, немедленно отходила. Иногда Маркус ловил на себе ее взгляд, пытливый и словно умоляющий, но он сразу же становился холодным и даже презрительным, когда встречался с его взглядом. Все между собой говорили, что Дагмар оттаяла, способна, во всяком случае, внешне не показывать своего горя. И только Маркус молчал, ему казалось, что Дагмар близка к отчаянию. Хотя она ни на что не жаловалась, курила, шутила и смеялась. Пудрилась и красила губы, попросила у молодой вепчанки щипцы для завивки и накрутила себе локоны. Юлиус Сярг искал общества Дагмар, почти два дневных перехода они прошли рядом. Двадцать пять километров, семь-восемь часов. С Яннусом Дагмар по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре; Койт рассказал Маркусу, что Дагмар, оказывается,' прочла уйму художественной литературы на эстонском и английском языках. Койт продекламировал на память на английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на английском?" - желчно спросил Маркус; Койт не понимал, какая муха укусила друга. На всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.

Мария Тихник мучилась ногами все эти триста или четыреста километров, которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что ей становится все труднее и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи палки - боцман Адам вырезал для нее палку р красивой ручкой. Врачи потом упрекали Марию, что вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну, ни на тяжести эвакуации не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны немного облегчили страдания, но до конца своей жизни от ломоты в костях она так и не избавилась. Сильнее всего донимали и продолжали донимать колени. Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию, бывшая хозяйка называла теперь своего мужа только кобелем и кровопийцей, из домовладелицы стала продавщицей большого, магазина, в первые послевоенные годы сбывала знакомым из-под полы сахар. Приносила также Марии Тихник и совала почти насильно, при этом всегда говорила о двух вещах: чудесных георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.

К железной дороге они вышли возле Борового. На карте Юлиуса Сярга Боровое было обозначено кружочком, по размеру таким же, как обозначались Эльва или Отепя; была ли это крупная железнодорожная станция, местечко или городок - так и оставалось неясным, хотя пришли они в Боровое днем, около четырех часов, точнее - в пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге" Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны в Эстонии как самые точные в мире часы. На таллинском стадионе на футбольных матчах время тоже отсчитывала "Омега", но она всегда забегала вперед или отставала от судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал на все состязания и матчи, где выступали зарубежные команды. Латышские и литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был интереснейшим спортивным состязанием. Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута. Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.

"Омега" Хельмута Валгепеа показывала 15.58, часы Юлиуса Сярга -15.52, а хронометр Койта - 16.04. Сярг и Койт заспорили - историческое время было зафиксировано по часам Валгепеа, - Койт назвал про себя это типичным центристским подходом. Было еще светло, и они могли бы вполне получить представление о Боровом, но, во-первых, они были не в туристском походе, которые лет через десять - пятнадцать после войны войдут в моду, а во-вторых, их повергло в уныние состояние станции Боровое. Городок почти безлюдный. Еще километров за шесть-семь до железной дороги навстречу потянулись бежавшие из Борового люди. Настоящее шоссе в Боровое не вело; чтобы добраться до него, пришлось свернуть с магистрали, и вот на этой-то третьеразрядной, если пользоваться прежними эстонскими терминами, дороге им и встретились беженцы, которые пытались унести с собой кое-какой уцелевший скарб. Кто на себе - один узел спереди, другой перекинут мешком за спину, кто тащил санки или нес вещи в руках. Попадались и на лошадях - пожитки на дровнях, орава несчастных женщин и детишек следом. Все торопились уйти подальше от Борового - уже две ночи немцы нещадно бомбили его.

Если бы они шли не так долго, если бы не надоело просить у чужих людей пристанища (в действительности оно предоставлялось им всегда в первой же избе, куда они стучались, - поди, не оборванцы), если бы не вымаливать картошку (они не вымаливали, а расплачивались рублями или выменивали на вещи или мыло Сярга) и если бы не собирать с пола вшей (ими они одаривали и любезных хозяев)! Но железная дорога казалась им землей обетованной, долгожданным раем, и они решили в любом случае добраться до станции. Не вняли и остерегающим возгласам, что станции нет, что от здания остались одни развалины, пути разбиты, вместо насыпи огромные воронки, что сошедшие с рельсов вагоны завалили дорогу, что идти туда - значит заведомо искать гибели. Немецкие самолеты могут прилететь и в эту ночь. Им посоветовали идти по крайней мере в Кадунь, до которой около восьмидесяти километров. Восемьдесят километров - четыре дня. В три дня это расстояние из-за Марии Тихник не пройти - и они направились в городок, откуда все бежали. Двух мнений у них не было. "Мы должны идти", - сказал Юлиус Сярг. "У нас нет другого выбора", - подтвердил Альберт Койт. Русские смотрели на эстонцев как на глупых, которые не слушают разумных людей, как на безумцев, ищущих смерти.

Станция Боровое и в самом деле была сровнена с землей. Ни одного целого строения. Правда, далеко от станции они тоже не отходили. Всего несколько метров, да и то больше ради любопытства. Здания обвалились, сгорели, накренились или были разворочены надвое, стояли с содранными крышами, без окон и дверей. На месте отдельных домов зияли воронки, от других остался только фундамент, Городок был весь в яминах, будто изрыт оспой. Ничего подобного никто из них не видел. Когда Юлиусу Сяргу потом рассказывали о мартовской бомбежке Таллина, ему всегда вспоминалось Боровое, а не Великие Луки и не Нарва - до фронта Сярг не дошел.

Сперва они просто бродили вокруг развалин станционного здания, оставив санки с поклажей на перроне, словно с минуты на минуту должен был подойти из Ленинграда скорый поезд на Сибирь. Ни одного железнодорожника здесь они не встретили. Тогда боцман Адам, Валгепеа и -Маркус отправились на разведку, всем разбредаться было нельзя. Издалека донесся гул самолета, Койт почувствовал в желудке странную дрожь, но сохранил на лице обычное выражение. Яннус встревожился, Юлиус Сярг принялся успокаивать женщин. Уверял, что это наши самолеты, как воют "юнкер-сы" - он еще в Финском заливе основательно изучил, Койт не стал спорить с ним, хотя звуки и показались ему зловещими. Гул усилился, но тут же притих, а потом и вовсе прекратился. Самолеты могли быть и своими.