Однажды днем, а может быть, и ночью…

Она проворно обернулась и поцеловала его, это было как жизнь, прекрасная, короткая, мучительная и непостижимая, — обернулась, стоя на ступеньку выше, и произнесла: «banana», — а потом спустилась первой, ведя его за собой, потому что знала дорогу. Тогда им еще не нужно было разговаривать, хватало простых слов, например «banana», «где» и «когда».

Фотографии!

На одной из них Рамона на Плаза де ла Катедраль записывает в его дневнике текст песни «Reloj», и в то мгновение, когда он ее сфотографировал, как раз дошла до слова «асаbа», до последней буквы «а», которую теперь вечно будет вписывать в его дневник:

Reloj поп marques las horas reloj reten tu camino porque mi vida se acaba. [49]

Но разве он прилетел сюда не для того, чтобы подготовить официальный визит делегации австрийских писателей? Он почти забыл об этой нелегкой и, разумеется, малоприятной задаче.

Визит писателей, с особым тщанием отобранных в министерстве, должен был состояться в феврале, когда еще нет изнуряющей жары. Значит, у Франца пока уйма времени.

49

Часы, не показывайте время, / Часы, замедлите ход, / Потому что моя жизнь кончается (исп).

Но он так ничего и не подготовил.

2

В постели она, положив голову ему на живот, медленно поглаживала отзывчивые участки его тела, словно не знала, чем бы занять руки, или что-то искала, а Франц тем временем развлечения ради читал ей вслух статью из журнала «Штерн» о разоблачении чьих-то финансовых махинаций: «Не тесно ли членам правления в узких рамках закона?». Ее забавляло, как звучит немецкий язык в устах венца. Ей нравилось. Звучит ничего себе, приятно.

Ей было любопытно, как переводится заглавие. Франц попытался объяснить. Но она все неверно истолковала и тут же попросила для своего приятеля-гомосексуалиста презервативов размера XXL. В следующий раз Франц обещал принести большую упаковку.

Иногда, глядя на Ренье, он думал, что «голубой» дружок не такой уж «голубой», но потом отгонял эти мысли. Она рассказала ему, что Фидель, как только появился СПИД, заказал в Китае крупную партию презервативов. Но потом Куба отказалась от этих поставок — презервативы были слишком маленькие. «Для Китая в самый раз, а вот для Кубы не годятся», — заключила она.

Вскоре они задумали пожениться. На третий же день знакомства им пришло в голову недорогокупить домик в центре Гаваны. Он был в восторге. Предстояло еще откормить двух поросят, без которых не обходится ни одна свадьба, а это было уже особо тяжкое по кубинским законам преступление.

Спустя неделю после знакомства с Рамоной Франц переехал из дорогой «Инглатерры» в «Довиль», отель подешевле, к тому же находившийся прямо на набережной Малекон, и теперь у него оставалось для Рамоны больше венских денег. Кроме того, Рамона знала в «Довиле» одного охранника и могла за взятку в двадцать долларов ночевать у него в номере.

Еще через неделю они нелегально купили у ее родственников в деревне под Сьенфуэгосом [50] двух поросят. Решено было сыграть свадьбу, когда поросята подрастут. Складывалось впечатление, будто свадьба зависит от роста поросят. За двух поросят Маринелли, совершенно не разбиравшийся в свиньях, заплатил целое состояние. Ему сказали, что поросята стоят три тысячи долларов, а семья Рамоны потом смогла купить на эти деньги квартиру. Поросят временно устроили у Рамоны, в закутке под лестницей, за невысоким кухонным шкафом, да еще на этом шкафу хватило места для двух электрических плиток.

50

Сьенфуэгос — крупный приморский город на Кубе.

Пока поросята не вырастут, Рамоне придется постоянно включать музыку на полную громкость, так как частный откорм свиней был запрещен и сурово наказывался: за убийство, совершенное впервые, полагалось три года тюрьмы, за впервые откормленную свинью, подумать только, — восемь. Тем не менее крыши Гаваны были самой большой свинофермой в бассейне Карибского моря.

Когда до завистливых соседей доносились странные звуки и запахи, возникали неприятные ситуации. Да и от самих свиноводов — любителей требовалась немалая сила воли и упорство, чтобы выдержать хрюканье и вонь.

Вскоре, чтобы показать поросят и познакомить с матерью, Рамона привела его к себе в квартиру, где жила, мечтала и росла во сне, как все дети. Комната, в которой она обитала с бабушкой, матерью и тетей, была так мала, что о ней и сказать нечего: единственной ее достопримечательностью оказались ярко-розовые часы в форме сердечка. Стрелками на них были маленькие стрелы Амура, причем минутная всегда обгоняла часовую.

Эта удивительная квартира представляла собой часть отгороженного и заложенного кирпичом подъезда, с лестницами, которые никуда не вели, внезапно обрывались, были обустроены под квартиры и до потолка заставлены скарбом жильцов. Площадь составляла примерно пятнадцать квадратных метров, и это при высоте потолков восемь метров. Но благодаря таким высоким потолкам Рамона и ее близкие выгадывали немного места, словно жили на отвесном склоне в Альпах. Таких квартир Франц никогда не видел. Здесь начинала кружиться голова. Потому что, кроме лестниц, на которых можно было бы сидеть, если бы они не были заставлены хламом, так что по ним и ходить-то можно было едва-едва, здесь еще лепились одна над другой две-три встроенные койки. «Немножко похоже на катакомбы, — думал Франц, — или на колонию пиратов на Южных Андаманских островах». Вот так жили в центре Гаваны на сороковом году революции.

Бабушка еще верила в Бога. Она была родом из провинции Холгуин и поселилась вместе с мужем на черной лестнице заброшенного городского дома, владельцы которого бежали в Майами. Она совершенно не боялась, что доживет до тех дней, когда явятся наследники из Майами и потребуют назад свое имущество. На этой бывшей черной лестнице она прожила свои самые прекрасные дни. Здесь были зачаты и родились все ее семеро детей. А сейчас ее, подопытного кролика, еще раз на несколько дней отпустили домой из онкологического отделения больницы с такой чудной, по мнению обследовавшего ее профессора, опухолью, что он просто нарадоваться не мог, — есть на чем студентов учить. Ведь студентам-медикам в Гаване тоже необходим живой наглядный материал. В остальном это тело уже списали со счетов, хотя оно до сих пор принимало пищу. Еду в больницу должны были приносить родственники, они ведь по-прежнему любили бабушку. «Мы делаем все, что в наших силах», — говорили им. Но уже спустя несколько дней онкологу больше некого было демонстрировать.

Вот ведь как бывает: приехала из деревни и умерла в городе.

Возможно, больше всех повезло поросятам, ведь они могли просунуть рыльца между ступенями лестницы.

На улице шел дождь, проезжали редкие машины, исчезавшие в сумраке.

В этой комнате, своими устремленными ввысь линиями напоминавшей готический собор, обитали Грасиэла и Роксанна, изредка ночевали Ольга и Лидия — женщины с пышными именами. Иногда сюда, наверно, захаживали и мужчины. Мать была ровесницей Франца.

Грасиэла в латексном костюмчике-стретч гнездилась на узенькой крутой стремянке, которая вела к ней в чуланчик, встроенный под лестницей между вторым и третьим этажами. Это была ее спальня. А над ней еще одна… Постепенно он стал догадываться, что под эту квартиру когда-то, наверно, приспособили черную лестницу, потому что в стенах можно было различить заложенные кирпичом двери. А за ними одна над другой теснились постели, в которых никто не спал в одиночку. В Гаване ни у кого не было недостатка в сексуальных партнерах, все с кем-то спали, впрочем, любовью нередко занимались агрессивно и грубо.

Тут мать, до сих пор не проронившая ни слова, сказала: «Я каждый день молю Бога послать емусмерть, но Он меня не слышит». Рамона хотела зажать ей рот — вдруг услышит кто-нибудь из домового комитета по защите революции, но не успела. Впрочем, женщину за контрреволюционные высказывания могли всего-навсего поместить в психиатрическую больницу, где она роптала и роптала бы на судьбу, медленно сходя с ума.

Франц сидел на одном из двух стульев. Это женщины настояли на том, чтобы он сел. Он курил принесенную с собой сигару «Монтекристо 4» — в Вене она стоила столько, сколько кубинец зарабатывает за два месяца, — и рассматривал поросят, которые выглядывали из-под лестницы. На каждого приходилось по два глаза и одному пятачку. Франц смущенно посматривал то на этих тварей, то на часы, повторяя, что ему все здесь нравится, но вдруг три эти женщины ему не поверили? Он подозревал, что они втайне гордятся и часами, и идеальным порядком, в котором, при такой-то тесноте, содержат свои лестницы. Это ведь и правда куда труднее, чем создавать видимость порядка в большом доме, таком, как, например, у них в Вене, где кое-как убирали только парадные комнаты. Где-то за парадными комнатами библиотека, куда не заглядывали ни его родители, ни друзья, превратилась в помойку — хоть распахивай дверь и кидай туда мусор. Зарядил дождь. Явилась незваная соседка и, прислонившись к двери, доверчиво смотрела на гостя, о приходе которого уже знал весь подъезд: вдруг он и ей принес какой-нибудь подарок, хотя бы новую краску для волос. Она застенчиво посмеивалась в ворот рабочего халата, своей единственной одежды, которую она носила и вечером, по окончании службы, и которая была безукоризненно вычищена. Белый рабочий халат, в Вене такие носят горничные. А еще она прикрывала рот рукой. У нее не хватало двух зубов, по одному слева и справа. Поэтому ее красивая улыбка была несовершенной.

Они предложили ему один из двух стульев, больше им нечего было предложить. Они, разумеется, сварили бы ему и кофе, но электричество, как назло, позавчера отключили. Стул — так мало и так много.

Потом они еще три часа просидели на парапете Малекона, молча смотря в пустоту. А Франц размышлял, как же ему спасти мир.

В странной, нищенской квартире Рамоны отель «Довиль», где придумали танец ча-ча — ча и где они хотели выпить по бокалу «батида де коко» [51] , казался чем-то нереальным, вроде миража, а Малекон — сияющим чудом, как в лживом фильме «Виепа Vista Social Club» [52] . Возможно, Рамона через силу заставила себя показать ему свой дом, чтобы выпросить у него еще немного денег.

51

«Батида де коко» — бразильский кокосовый ликер.

52

«Buenа Vista Social Club» — документальный фильм Вима Вендерса о кубинских музыкантах, исполняющих традиционную латиноамериканскую музыку, и, по мнению автора романа, показывающий кубинскую действительность в идеализированном виде.