Однажды орел…

Раздался гулкий звук взрыва, за ним еще один. По долине прокатилось многократное эхо. Люди в пещере оживились, некоторые вопросительно подняли головы.

— Семидесятипятимиллиметровые, — сказал Дэмон.

— Да, крупповские, — согласился Линь. — Это их любимый метод рекогносцировки, — добавил он с мрачной улыбкой. — Рекогносцировка огнем. Необыкновенно расточительная, но она укрепляет в них уверенность. Полагаю, что лучше всего пока не мешать им. — Сказав это, он спокойно продолжал свой рассказ: — Мой гаофер и слуга на переднем сиденье, отделенные от меня стеклянной перегородкой, ничего этого не видели; они никогда не поворачивались назад. Свита, ехавшая позади, также ничего не заметила: они просто подумали, что я наклонился вперед, чтобы поднять что-то, или, возможно, прилег подремать. А я был парализован, задыхался, каждый новый вдох становился для меня все более и более мучительным, меня все крепче и крепче сжимали тиски невыносимой боли — боли, которая странным образом порождала мгновенные, пронизывающие, как молния, мысли: «Ты один из многих. Ты и этот брошенный ребенок, лао бай син, ребенок простых людей. Ты точно такой же. Ты считал себя человеком особого рода, но это неправда, и вот теперь ты убеждаешься в этом. Этого ребенка выбросили как ненужный хлам еще до того, как он смог почувствовать жизнь, а с тобой нянчились, ты наслаждался жизнью и успел испытать все блага этого мира, тысячу раз, до тех пор пока тебе не надоело все это. И вот, несмотря на все твое богатство, коварство и дорогостоящие наслаждения, ты точно такой же: она умирает и ты умираешь. Значит, ты такой же: и в смерти, и в жизни, такой же». Эти мысли, ясные, как капельки утренней росы, мчались и мчались через мое сознание, а я, охваченный агонией, всеми силами старался избавиться от них. Мне хотелось кричать, вопить, призвать кого-нибудь на помощь, но вместо этого я только жадно глотал воздух, хрипел и беспомощно двигал руками, как та брошенная крошечная девочка…

Линь беззвучно усмехнулся, его брови метнулись вверх и вниз.

— Разумеется, это вовсе не был роковой сердечный приступ. Позднее я узнал, что это ущемление грыжи, хотя даже такое тривиальное заболевание иногда может довести вас до состояния, когда вы решите, что находитесь на краю могилы. Таким образом, я вовсе не умирал и не умер. Я был еще сравнительно молодым и вскоре снова стал здоровым. Но после того случая все коренным образом изменилось. Я никогда не мог забыть этого момента в машине. «Почему эта маленькая девочка, а не я? Почему я, а но эта маленькая девочка?» — непрестанно, как помешанный, спрашивал я себя. Я не мог отделаться от этого бессмысленного и необъяснимого вопроса никакими средствами, потому что не мог думать ни о чем другом. Я стал одержимым этой мыслью. Я вложил меч в ножны, отказался от своего гарема и взялся за книги. У меня было хорошее образование, то есть меня хорошо подготовили многочисленные немецкие учителя и русские гувернантки, я прилично знал четыре языка. Я запирался в своем замечательном кабинете с окнами на долину Йюцзы и читал, читал, читал. Я читал все, что попадало под руку. Не в силу привычки, не для развлечения, не для удовольствия, а для того чтобы узнавать новое. Плутарх, Руссо, Адам Смит, Декарт, Маркс, Торо. Моей жажде узнавать новое не было предела. Вы когда-нибудь испытывали такую жажду, Цань Цзань? Жажда столь безрассудная, что вы начинаете сетовать на то, что приходится тратить время на прием пищи и на сон, что вы не можете дождаться рассвета, чтобы снова читать? — Дэмон кивнул. — Да, вот и у меня была такая лихорадка. Я должен был познавать новое, это было для меня важнее даже самой жизни.

Из дальнего конца долины снова донеслись лающие звуки выстрелов из семидесятипятимиллиметровых орудий, ритмичные, отрывистые, словно в честь какой-то церемонии.

— Итак, я читал, читал и читал, но к исходу шести месяцев начал заметно уставать. Зато я пришел к некоторым выводам. Если существующая система породила меня, высокомерного, эгоистичного, развратного молодого бандита и убийцу, как нечто, к чему могут стремиться другие, значит, эта система порочна: мир алчности, коррупции, фаворитизма, разорительных налогов, мир самого вопиющего и губительнейшего попрания прав человека. Собственно, этот вывод был настолько прост и очевидец, что вовсе незачем было так много читать. Я был совершенно испорченным человеком и прямым продуктом своего общества; продуктом этого общества были и рабы, которым я столь величественно приказывал, и брошенный на кучу навоза грудной ребенок.

Линь глубоко вдохнул и забавно надул щеки при выдохе.

— Вскоре настало трудное для меня время. До этого все представлялось мне ясным, захватывающим, передо мной как бы непрестанно открывались все новые и новые горизонты. Теперь мне стало очень тяжело. Я должен был перестроить свою жизнь, должен был действовать на основе приобретенных знаний, мудрости в просвещенности, мне нужно было избрать правильный курс и строго придерживаться его. И я сделал это. Я разогнал преданных мне телохранителей, назначил своим любовницам пенсии, положил конец грабительским военным походам и налетам, прекратил какие бы то ни было политические интриги. — Линь снова вздохнул, потер лицо своими длинными, тонкими пальцами. — Все это удалось мне сравнительно легко. А вот расстаться с привычкой к опиуму оказалось намного труднее. Но и с этим я справился, преодолел и этот порок. Я заказал билет на английский пароход и поехал в Мельбурн, а когда возвратился на родину, то был уже здоров. — Он повернулся и бросил взгляд на Дэмона. От грустных воспоминаний глаза его потемнели. — Вы не представляете, как это трудно.

— Я отвык от морфия без особого труда в Анжере, в тысяча девятьсот восемнадцатом, — тихо сказал Дэмон.

Линь улыбнулся.

— О, в таком случае вы хорошо поймете меня. Да. — Он кивнул головой. — Так вот, после этого я поехал за границу. Во Францию, Германию. Но не в погоне за удовольствиями и развлечениями. Я учился и читал, посещал Сорбонну, общался с профессорами, военными и политическими деятелями, фермерами. И все, что я видел, все, что узнавал, я соотносил со своими знаниями о Китае. Ибо, несмотря на глупость, упрямство и надменность, несмотря на потворство своим желаниям, я любил Китай, и любил намного больше, чем представлял себе. Медленно, но неумолимо я пришел к следующему выводу: Гоминдан не оправдал наших надежд. Это все равно как если бы ваш Вашингтон умер в тысяча семьсот восемьдесят первом году, а Гамильтон — этот очень эгоистичный человек с большой и алчной семьей — захватил бы в свои руки контроль над правительством, казнил бы ваших пэйнов и джефферсонов и восстановил бы английские налоги и военную оккупацию, которые вызвали вашу войну за независимость. Чан Кайши повернул вспять, ужасная коррупция и тирания по отношению ко всему народу. Это обычное явление для наших дней. Вы сами убедились в этом. Поэтому выбор для меня был абсолютно ясен…

— Но сделать этот выбор было нелегко! — Линь беззвучно за смеялся, обнажив свои мелкие ровные зубы. — Ох уж эта ваш; библия! Вы не представляете себе, как странно звучит она для восточного человека. Тем не менее некоторые ее положения весьма трогательны. Есть в ней одно место, над которым я задумывался особенно часто. Это место, где молодой человек приходи: к Иисусу и спрашивает его, как ему поступить с унаследованное вечной жизнью. Иисус отвечает: «Продай все, что у тебя есть раздай деньги бедным и следуй за мной». Дальше в библии говорится: «Молодой человек опечалился, когда услышал это, к ушел огорченный, ибо у него было много всего». Что ж, у меня тоже было много всего, больше, пожалуй, чем у этого библейского молодого человека. Но я все продал, а деньги раздал бедным. — Линь расставил руки. — И вот я здесь. — Он тихо засмеялся. — Но должен признаться, что не надеюсь ни на какие вознаграждения на том свете.

* * *

Над ними неясно вырисовывались иссиня-черные горы с почти невидимыми в позднем послеполуденном освещении свето-теневыми границами между возвышенностями и ущельями. Дул сильный пронизывающий ветер. Лежа на животе позади небольшого бугорка, Дэмон энергично растирал руки и непрерывно моргал; глаза на холоде постоянно слезились, и казалось, что серая, едва различимая полоса деревни в стороне от дороги все время изгибается, словно находится под водой. «Не пожалел бы сейчас за чашку горячего кофе сотню долларов, — подумал Дэмон с горечью, — сотню долларов наличными». Он почувствовал непреодолимое желание помочиться, хотя делал это не более получаса назад; челюсти его дрожали, словно пораженные параличом, зубы выстукивали дробь. В течение предыдущих двух часов солдаты медленно продвигались в направлении деревни и развернулись теперь в форме широкой дуги менее чем в ста пятидесяти ярдах от нее. На спине солдата, лежавшего в десяти футах от Дэмона, болтался тяжелый палаш, сверкая серебром в предсумеречном свете.

Удай… Восемь или девять полуразрушенных домиков, расположенных вокруг большого здания с изогнутой крышей из синей черепицы. В этом здании находятся остатки японского гарнизона. Дэмон взглянул на часы: осталось менее трех минут. Если все идет по плану… А как может все идти по плану в этой состоящей из оборванцев части, вооруженной допотопным оружием, которые к тому же целых два дня не имели горячей пищи? Да еще при этом проклятом ветре? Боже, если не было бы ветра, может, что-нибудь и вышло бы…

Из-за угла ближайшего домика показался солдат. Гладкая, как шляпка поганки, каска; горчичного цвета шинель, застегнутая на все пуговицы. Солдат шел характерной для часового нарочито медленной походкой. Низкорослый, коренастый парень, винтовка в положении «на ремень» с примкнутым длинным штыком. Дамой инстинктивно вобрал голову в плечи, по часовой скользнул взглядом по пригорку с полным безразличием; он зевнул, несколько раз ударил рукой об руку и, прислонившись спиной к стене дома, начал сосредоточенно ковырять в носу. Противник. Этому несчастному, продрогшему молодому парню, находящемуся далеко от родины, суждено умереть. Дэмон вспомнил жаркое июльское утро во Франции, ферму Бриньи в двух молодая немецких солдат возле яблони. Теперь здесь, на другом краю света, он, как и тогда, прячется, выжидает. Дэмон посмотрел на Линь Цзоханя, гревшегося в двадцати футах от него, позади большого валуна, но лицо партизанского вожака было непроницаемым.

Рядом с Дэмоном лежал съежившийся от холода эскимос, и, следуя за его взглядом, Дэмон увидел на дороге приближавшееся с юга фигуры: дне пожилые женщины, сгорбившиеся под тяжестью огромных вязанок хвороста. Японский часовой увидел их, отошел от стенки дома и, что-то крикнув, замахал рукой, как бы предлагая женщинам поторопиться. Женщины слегка ускорили шаг и подошли теперь ближе. Одна ил них что-то ответила часовому хриплым голосом. Солдат крикнул еще что-то и расхохотался. Фигуры почти вплотную приблизились к нему. В следующий момент часовой, должно быть, увидел или заподозрил что-то, потому что поспешно сорвал левой рукой винтовку с плеча, но уже было поздно. В воздухе сверкнуло лезвие ножа, раздался короткий пронзительный крик. Солдат согнулся, мешком свалился на землю, и в течение каких-то секунд три слившиеся в одно пятно фигуры, казалось, держали друг друга в горячих объятиях. Японский солдат остался лежать на дороге. Один партизан взял его винтовку, другой отстегнул патронташ, и оба скрылись между домами справа от большого здания.

В этот момент Линь поднял руку — знак, по которому около десятка партизан вскочили на ноги и почти бесшумно побежали по склону вниз — одновременно от холма на противоположной стороне к центру деревни быстро приблизилась еще одна группа партизан. Обе они расположились веером с двух сторон крытого черепицей здания. Раздался крик, прозвучало два выстрела из винтовки, а потом послышалась быстрая размеренная трескотня пистолета-пулемета «намбу», более пронзительная, чем трескотня «браунинга». Дэмон еще раз взглянул на Линя. Желание броситься туда, где шел бой, было почти непреодолимым. Выстрелы из «намбу» прекратились, потом возобновились, грянули залпы из другого оружия, и изолированные хлопки неожиданно смешались в общее шипение и грохот. Линь снова поднял руку и, быстро добежав вместе с остальными партизанами до центра деревни, расположил их веером с третьей стороны здания. Потом Дэмон заметил, как Линь исчез в проходе между двумя домиками, в котором скрылись два партизана, вошедших в деревню первыми. Дэмон посмотрел на эскимоса и Пэй Сяня, назначенных в его личную охрану; ни тот, ни другой не обращали на него никакого внимания; их взгляд был устремлен на длинное, покрытое синей черепицей здание, которое теперь, с наступлением сумерек, казалось еще большим. Перебегавшие с одной позиции на другую партизаны мелькали как тени. Из окна на обращенной к нему стороне здания вырвались вспышки пламени, и Дэмон услышал трескотню «намбу». Значит, они перенесли его. Если у них только одни «намбу». А если два…