Однажды осмелиться…

— Мобильный-то у него есть? Позвони…

— Во-первых, нет. Мы ведь всюду вместе, это я из-за тебя дома осталась. А во-вторых, — Кэтрин грустно улыбнулась, — я уже больше никого не преследую. Пусть чувствует себя свободным.

41

Снег! Белила, пролитые на Землю нерадивым художником: помешивал, добавляя по чуть-чуть синевы, столкнул нечаянно локтем гигантскую банку… Или нет — просто выстирали с синькой исполинское покрывало, укрыли планете ноги. В черной воде — осколок высотой с бутовскую высотку: как край накрахмаленного воротничка. Глубокое небо: синее, золотое, фиолетовое… Величественные картины — воздуха будто нет, он слишком прозрачен…

— Есть воздух, и еще какой! Я там курить бросила — рука не поднималась сигаретой затянуться.

Ледники — голубые, скользкие, как детские горки. Все такое бесконечное… Сознание отторгает, ищет знакомое, сравнивает с привычными картинками бытия.

— Пингвины!

— Это Эрнины дальние родственники, пингвины Адели.

— Кто такая Адель?

— Жена французского исследователя, открывшего землю, на которой они гнездились. Назвал в ее честь — и землю, и клювастых.

— А как звали исследователя?

— Дюмон-Дюрвиль.

— Не слышала…

— Французская станция его имя носит. — Кэтрин нетерпеливо дернула «мышку»: курсор все время укатывался на край экрана. — Это в санно-гусеничном походе, правда, не я снимала… Видишь — белым-бело вокруг. Заснуть легко: едешь — как на месте стоишь… А заснешь — погибнешь. — Щелкнула «мышка». — Это наши ребята…

— Ты туда переводчиком поехала?

Кэтрин хмыкнула:

— Кому переводить? Пингвинам? Нет… меня поварихой взяли.

— Кэт, но…

Кэтрин оторвалась от экрана ноутбука, посмотрела задумчиво:

— Ты ничего не понимаешь… Ничего.

42

Все началось с обыкновенного фильма. Не обыкновенного, конечно, нет. Вернее, так: может, для кого-то и обыкновенного.

Ну когда последний раз Кэтрин в кино ходила?

Да что она там не видела…

Просто домой возвращаться сил не было — любоваться на братца. Еле пристроила его на работу — удрал, опять дома торчит. Ежей своих в гостиной перекладывает с места на место: раньше там папа жил, теперь нет папы, уже год как.

Вечером Марина должна прийти — английским заниматься. Ее недавно в «Жлобус» взяли, обложки рисует. Не москвичка, одиноко ей, наверно, — «Кэтрин, можно у вас уроки брать?» Согласилась, за символическую плату — ну что девчонка своими картинками зарабатывает? Все ж веселее, когда она приходит.

Стояла жара, самое начало июня.

На афише — снега, исполинский пингвин склонился над одетым в пух пингвиненком. Поперек синего неба — надпись: «Красивейшая из историй». Ну это они загнули — кто дал им право на такие слоганы?

Но пошла. В конце концов, может она себя в кино пригласить?

43

Ревела — жалея этих проклятых богом птиц, призванных в адском холоде, голодом снедаемых, прямо на льду — нет, не высиживать, — выстаивать месяцами одно-единственное яйцо: урони на лед с окоченевших лап — все, прахом пошли адовы муки.

Ревела — жалея себя.

Проклинала — эту жизнь, где нет места покою и радости.

Пыль, что летела на улице в лицо, когда она с опухшими от слез глазами вышла из кинотеатра, — ненавидела.

Работу свою, идиотских ежей, магазины. Музыку на двух аккордах, плеснувшую из палатки в подземном переходе. Безучастные лица в вагоне. Запах в подъезде. Щелканье открываемого замка.

Ненавидела все.

Брат никогда не выползет встретить, сумки с продуктами принять из рук.

И еще — эта квартира, логово, в котором живет мука. Мука не во имя чего — не ради жизни, в единственном яйце теплящейся. Просто страдание — долгое, бесцветное.

Увидеть бы тех несчастных отважных пернатых — хоть лапу пожать. Каждому пожать лапу. Пусть вечность на это уйдет — ей спешить абсолютно некуда.

44

В Российскую Антарктическую Экспедицию набирали метеорологов, радиоинженеров, врачей, механиков — в списке присутствовало полтора десятка профессий, и переводчиками не пахло. Но последняя строка пробуждала робкие надежды: «Повар: 6 человек».

Подать заявление успела; отбор проходил в начале осени.

— Вы же переводчик.

— Я работала поваром!

Шелест страниц трудовой книжки.

— Это когда было…

— Прошу вас! Я прошу вас…

Все еще в «Глобусе» тянула лямку. Пообещала Васильичу с переводом в срок уложиться — и укатила в Питер. Поселилась у старой знакомой: с утреца топала в Институт Арктики и Антарктики, воевала с вахтершей. Прорывалась внутрь: бродила по долгим коридорам, скреблась в кабинеты, вербовала покровителя. Надоела там всем до чертиков, до каления белого.

— Мы женщин предпочитаем не брать…

— Но я узнавала: на американских станциях зимуют женщины! И на австралийских…

Не взяли бы, нет. Запись в трудовой книжке допотопная. К тому же — тетка. Но чудо случилось.

Понятно: не чудо; она повесилась бы просто, если пришлось бы вернуться домой. И там, где чудеса для человеков творят, это знали.

Повар, отправлявшийся на станцию «Беллинсгаузен», прямо перед отъездом в Антарктиду вывихнул руку. Да так, что уже речи не шло об его отправке — а считаные дни оставались до отлета.

Медкомиссию прошла. Чего ж не пройти.

45

Понятно, братца Петю не оставишь вот так.

Больше полугода утекло от подачи заявления до того, как дали согласие — скрепя сердце и прочие органы. Было время подготовиться… сплавить сокровище в добрые руки.

Листала старинную записную книжку: страницы затерты, засалены, иные номера расплылись, раздулись — да и чьи они, уже не разберешь. Но Наташин телефон время пощадило.

Пятнадцать лет назад Наташу избегала, а та цеплялась, как репей в волосы, лезла в подружки, в «близкие души». Полагала, что проблемы с личной жизнью — лучший повод к сближению.

Кикимористая Наташа, обиженная на мужиков с колыбели, переводчица с итальянского.

За полтора десятка лет — хоть бы что у нее изменилось, ну хоть бы что. «Аллоо!!!» — орет в трубку, как малахольная. Не переехала, такие не переезжают.