Однажды в мае

Вот тебе и на! Новую смену привела с автоматом за плечом… Галина! Она широко раскрыла глаза, изумленная и обрадованная, схватила Пепика в объятия и на мгновение прижала к себе. Но тут же она приняла серьезный вид и сердито, словно учительница, напустилась на Пепика:

— Ты что тут делаешь? Отец тебя второй день ищет!

— А фауст-патрон? Ты забыла? — ответил Пепик доверительно, как заговорщик, и засмеялся. — Теперь я уже умею стрелять из этой штуки!

Но Галина смотрела по-прежнему серьезно. Образ юного Ярды Мареша, лежащего, уткнувшись лицом в землю, на мостовой, глубоко врезался в ее сердце.

— Дети воевать не должны! — строго сказала она. — А главное, детям здесь не место! Перед нами восемнадцать эсэсовских танков!

Ну погоди же ты, зазнайка! Теперь сама, своими глазами должна будешь убедиться, что он уже не ребенок!

После такого оскорбления Пепик не мог больше удержать язык за зубами.

— А откуда ты знаешь? Ты что, сама их видела?

— Нет, не сама: разведчик донес! Но сведения совершенно точные!

— Вот видишь! Конечно, совершенно точные! Этот разведчик… я!

Ее удивление, сперва недоверчивое, потом восхищенное, обрадовало Пепика. Галина обняла его и притянула к себе:

— Неужели ты, Пепик? Ты не врешь?

— Истинная правда! — обиженно воскликнул он, но глаза его засветились восторгом. — Главное, сейчас нельзя об этом отцу говорить, разве как-нибудь после…

Но сержант внезапно закричал:

— Ребята, внимание! Они тронулись! Идут!

Шесть часов пятнадцать минут. Если как следует присмотреться, видно, как эсэсовцы перебегают садами, спускаясь по склону. Это просто серые пятна, которые почти сливаются с окружающей местностью. Вот они спустились на сто метров, слышатся первые очереди автоматов. В кого стреляют немцы, неизвестно, — скорее всего, чтобы подбодрить себя. Чехи отвечают отдельными винтовочными выстрелами, которые резко щелкают, как бич.

— Спокойно, ребята! Не стрелять: берегите патроны!

Сержант бледен, но спокоен. Он понимает — надо сохранить ясную голову во что бы то ни стало.

Мареку непонятно только одно: где же танки? Он знает, что атаку начнут танки. У него нет опыта в борьбе с ними, есть только общее представление о них, создавшееся по кинохронике. Не ошиблась ли разведка? Может быть, танковый удар направлен на Пальмовку? Сержант ведь не очень верит, что здесь, на мосту, немцы могут прорваться без танков.

Уже видно, как немецкие автоматчики в каких-нибудь трехстах метрах от баррикады перебегают от дерева к дереву, прячутся в низком кустарнике, исчезают в ложбинах и снова появляются, стреляя короткими очередями, но пока ни одна пуля не залетает на баррикаду.

В распоряжении сержанта восемь винтовок, два автомата и пять фауст-патронов. Кроме того, на крыше дома Марешей со вчерашнего дня стоит крупнокалиберный станковый пулемет, А для ближнего боя ночная смена оставила здесь ящик немецких гранат с длинными рукоятками. Эти гранаты захватил в субботу угольщик в немецком госпитале. Сержанту они не нравятся. Они хуже чехословацких в форме яйца, говорит он себе, но все-таки это лучше, чем ничего. Хоть шуму наделают! На каждого стрелка из винтовки приходится по четыре обоймы, то есть по двадцать патронов. Нет, нацисты здесь не пройдут, пусть даже в лепешку расшибутся!

Если бы…

От поворота дороги неожиданно доносится рев тяжелого танкового мотора. Гусеницы гремят по мостовой, из-под этих адских жерновов летит голубоватая пыль. Вслед за первым мотором, раздирая слух, рычит второй. Так вот в чем их козырь! Сержант вытирает лоб, покрывшийся холодным потом, стараясь подавить смятение, которое вызывает этот страшный грохот. Спокойно, спокойно! Он молча наблюдает, как два чудовища медленно спускаются к мосту. Больше всего действует на нервы эта медлительность. Сержант всегда думал, что танки налетают с быстротой молнии. А чудища ползут, тяжело грохоча, как дорожный каток. Томительное ожидание опасности выматывает все силы.

У сержанта был составлен план, как разместить стрелков из фауст-патронов. Но сейчас, лицом к лицу с действительностью, этот план кажется ему бессмысленным. С позиций, которые он выбрал, можно стрелять только под одним углом. Танк должен оказаться в определенном месте, чтобы в него можно было точно прицелиться. А что, если… если так не получится? Что, если нельзя будет прицелиться? Тут Мареку приходит в голову, что было бы надежнее поместить стрелков не под защитой баррикады, а перед ней, справа, в глубине дороги. Тогда можно было бы незаметно ударить в танк сбоку, когда он пойдет в атаку на баррикаду. Но уже поздно…

Он окидывает тревожным взглядом своих людей. Все на своих местах, стрелки неподвижны и не спускают глаз с винтовок, высунутых в щели. Впрочем, целиться из винтовок не во что. Эсэсовцы залегли в последней ложбине перед мостом и недосягаемы для пуль с баррикады. Бить по танкам глупо. Галина шевелит губами, она, кажется, что-то поет.

Стрелки с фауст-патронами сидят парами по концам баррикады. Пепик Гошек со Зденеком Ржегоржем — справа, двое других — слева, неподалеку от трамвайной остановки. Сержант видит со своего места ноги бронебойщиков, вытянутые на тротуаре. Пятый, пожилой человек, стоит сгорбившись в центре, очевидно отыскивая удобное положение для выстрела по танку с гребня баррикады. Сержант хочет ему крикнуть, что не надо этого делать. Сам он предпочел бы стрелять по танку с земли, в брюхо железному бегемоту. Но Марек понимает, что эта мысль может оказаться ошибочной — ведь он не только никогда не стрелял из такого оружия, но даже, собственно говоря, и не видел его до вчерашнего дня, когда чехи захватили немецкие боеприпасы.

«Черт знает, и откуда только этот папаша взялся! — бранится сержант про себя. — Главное, попал бы!»

Это, собственно, даже не ругань, а жалобная мольба. Сейчас сержант не может ничего сделать. А танк уже в двухстах метрах.

«Знают ли наши в тылу о моих заботах?» — думает сержант, вспоминая Франту, и сожалеет, что эти более опытные бойцы не остались здесь. Они расстались с ним давным-давно и сейчас, конечно, спят, спят как убитые, после бессонной ночи. А здесь… жаль! Марек жалеет не себя, а этих юнцов…

Сержант не может знать, что вся ночная смена, покинувшая баррикаду двадцать минут назад, сейчас вместе с Гошеком в полной боевой готовности залегла за трамвайной баррикадой на дальнем конце моста. Если танки прорвут первую баррикаду, их встретит огневая преграда на середине моста, там, где поставлены бочки с эфиром. Трамвайная баррикада, сложенная из гранитной брусчатки, ящиков с металлическими деталями, из бетонных опор и балок, тяжелая, прочная, будет главным препятствием для танков. Таков план Гошека, одобренный Франтой, понятный всем, кроме Бручека. Тот очень подавлен, что ему не удалось до сих пор ни разу выстрелить, хотя он торчит на баррикаде третий день…

Гошек сознает свою ответственность и не показывает виду, как скверно сейчас у него на душе. Сердце тоскливо сжимается, комок подступает к горлу. И в отчаянии какой-то внутренний голос кричит: «Как мог ты это допустить! Что ты ответишь Марии? Двадцать минут тебе известно, что он там! В твоем распоряжении было целых двадцать минут, и ты ничего не сделал!»

Гошеку душно, сердце сейчас разорвется… Нет, он не выдержит, не может поступить иначе! И Гошек хватает за руку Франту Испанца.

— Прими на себя командование… Только на минутку! — произносит он каким-то хриплым, чужим голосом.