ОДНАЖДЫ В ОТЕЛЕ АВРОРА
Шрифт:
– Нет, Олг, что ты! Я люблю, когда ты рассуждаешь о красоте. Честное слово, я не устаю тебя слушать. Ты говори, говори!
– Если бы только знала, какая перемена произошла со мной! Я Олечка, словно прозрел в Питере и у меня здесь словно бы крылья выросли…Знаешь, если бы я не приехал сюда, я бы, наверное, погиб в этом своем Добужево. Там так мучительно не хватает красоты! Там серость, бесцветность, скука. Там пошлость задушила красоту в самом зародыше. И я бы там жил, наверное, как живут все, не чувствовал бы красоты и не был бы таким богачом, каким чувствую себя теперь…
– Да? Разве
– Ещё какой! У меня есть ты, есть Питер, который я люблю безумно…
– Больше, чем меня? – всё так же иронизировала она.
– Нет, конечно! Разве можно что-то любить больше тебя? Но, знаешь, Москву, уверен, нельзя так любить безумно, а вот Питер можно. И ещё как!
– Наверное, ты прав. Я тоже очень люблю свой город. Вот всё смотрю-смотрю на Петропавловку и никак не могу налюбоваться.
– Я богач ещё и потому, что безумно верю в жизнь, в людей, в тебя, в этот город… Во мне живёт, Ольгуша, хорошая такая вера, ничего не требующая взамен. И, поверь, ни одна душа не сможет меня разубедить в этом.
– Ты и мне так сильно веришь?
– Тебе-то как раз больше всех верю.
– Неужели, Олг, правда, так веришь? – Она сжала его руку у локтя.
– Верю, Ольгуша, раз люблю, значит, верю, иначе я бы просто не смог…
– Доверяй, но проверяй, – тихо, не глядя на него, проговорила она. – Говорят, женщинам верить нельзя.
– Мало ли что говорят! Я счастлив, Оля, очень счастлив, и это главное! Я от этого своего счастья чувствую в себе такой душевный подъем, такие силы, такую жажду творить и работать, что горы могу своротить. Я и сворочу горы!
– Вот ты всё говоришь, красота, красота, – после некоторого молчания начала она, – а что же, по-твоему, Олг, красота? Как ты думаешь?
– Ну, наверное, это всё, что возвышает душу, делает её чище, совершеннее, – всё то, что ведёт к Богу, к спасению, я так думаю…В этом смысле я и понимаю мысль о том, что красота спасёт мир…
…Уезжал он на Шикотан в сильной тревоге за неё и свою любовь. В последние два месяца их встречи резко сократились. Оля всё ссылалась на страшную занятость, – и когда он, убежав с одной пары у себя в институте, приезжал к ней в университет, чтобы лишний раз повидать её, то находил её усталой, разбитой, изможденной. А иной раз она даже пропускала занятия. Всё время говорила:
– У мамы срочная работа, я ей помогала, просидели всю ночь.
Они перестали видеться встречаться в субботу и в воскресенье, потому что она предупреждала в пятницу:
– Олг, у мамы опять срочная работа, я буду помогать, не звони и не приходи.
Он умолял:
– Оля, ну я посижу в уголке молча».
– Нет, Олг, если ты будешь присутствовать, мы будем отвлекаться.
– Оля, что за срочная работа такая? Зачем вам с мамой надо надрываться по выходным?
– Да? А между прочим у мамы шубы нет, надеть нечего, в театр не в чем выйти! А между прочим, она ещё не старая, ей только сорок лет, и ей о личной жизни надо подумать.
Перед этими её доводами он отступал: она брала с него слово, что он не будет звонить, и они расставались до понедельника.
Её мать Нина Сергеевна, переводчица и одновременно машинистка в каком-то НИИ, печатавшая переводы с английского, французского и немецкого, – часто брала работу на дом и по целым дням, а то и по ночам сидела за столом, в табачном чаду, – эта худенькая женщина, стригшая коротко волосы, очень много курила, пила кофе крошечными глотками из миниатюрной чашечки, невесело, с налётом горечи улыбалась, скорее даже усмехалась, а не улыбалась, даже когда рассказывала что-то очень смешное, – и во всём её облике, особенно в двух складках вокруг рта, было что-то скорбное, поникшее и бессильное. Олегу казалось, что в Оленьке не было ничего от матери, кроме этих двух скорбных складок вокруг рта, если не считать, конечно, этой доставшейся от матери страсти к иностранным языкам.
Но однажды в понедельник он удрал с лекций и в одиннадцать был уже в университете. Нашёл по расписанию аудиторию её группы и, дождавшись звонка, вызвал её. Она вышла – опухшая, посеревшая, с синюшными мешками под глазами – и своим видом поразила его.
– Ольгушенька, что с тобой? – даже не поздоровавшись, спросил он.
– Опять просидели с мамой всю ночь, – проговорила она, прикрывая опущенными веками красные, слезящиеся глаза.
Она еле стояла на ногах от усталости, и в лице её было что-то поникшее и скорбное.
– Оля, ты с ума сошла! – закричал он. – Я сегодня же пойду к твоей матери и скажу, что так дальше нельзя!
– Не вздумай даже, – ответила она твердым тоном, хотя была даже не в силах поднять на него отяжелевшие веки. – Даже не вздумай…Очень срочная была работа, мы закончили только утром. Маме хорошо заплатят, очень нужны деньги…Я только два часика поспала…
– Но нельзя же так!
– Дай мне слово, что никогда не будешь заговаривать с мамой об этом, – потребовала она.
– Я не могу тебе этого обещать.
– Я поссорюсь с тобой, слышишь? Поссорюсь навсегда!
И только под этим нажимом он отступился и дал ей слово никогда не заговаривать с матерью на эту тему. Зато вскоре сделал ей предложение. Она не отказала, но и не сказала «да», ответила только, что надо подождать.
И он решил на каникулах поехать на Шикотан, на заработки, списался к этому времени со своим другом, с которым служил вместе во флоте, и тот выслал ему вызов для оформления пропуска.
IV
От ресторана «Невский» до гостиницы оказалось недалеко, и вскоре они вошли в широкий холл гостиницы, миновали двух швейцаров, которым спутник Олега показал какую-то бумагу, наверное, пропуск, сказав при этом, кивая на Олега: «Это со мной». У лифта, пока ожидали его спуска, а затем в лифте, когда поднимались наверх, парень давал Олегу последние «наставления»:
– Иди за мной и ничего не бойся, никто тебя не остановит…В номер сначала я войду, узнаю, что и как, а потом я выйду, а ты зайдешь…И деньги готовь, расплачиваться сразу надо.