Однажды в Париже
Шрифт:
Я, упав с небес, вернулся к грубой реальности. Если бы она нежно, поэтично попросила меня жениться на ней, думаю, молния спереди на штанах просто лопнула бы и я страстно поцеловал бы Аньес в губы. Она поступила совсем не так. Она взвешивала все «за» и «против». А ведь мы еще не были женаты! Мадам учитывала время, нужное на притирку друг к другу. От волнения я допил первую бутылку. И правильно сделал. Когда пьешь, появляется какая-то открытость ума. Вместо того чтобы погрузиться в меланхолию, я признал, что Аньес не так уж и не права. И вдруг я прямо стукнул в дверь ногой:
— О'кей, дорогая, не бойся. Мы же уезжаем не в глубь Дикого Запада. Манхэттен — это тот же Париж. У тебя в два счета появятся там твои любимые места. Даже если ты не выйдешь за меня замуж, «Континенталь» быстро поможет тебе получить грин-карт. И я не буду держать тебя в своей гостиной, как букет цветов. Если хочешь, мы подпишем контракт, я тебя найму как преподавательницу французского языка, и ты будешь получать зарплату. И речи нет о том, чтобы превратить тебя в домохозяйку.
Это было так четко, по-деловому, что мне было стыдно.
69
Вахине — молодая таитянская женщина.
— Спасибо, что ты сам заговорил о деньгах. Любовь и культура — все это очень красиво. Но культура без денег это как седло без лошади.
После чего Аньес одарила меня своей улыбкой Джоконды и выпила немного вина из своего бокала, в то время как я осушал свой. Все вновь становилось просто. Этот короткий страх, по сути, это была жизнь: чтобы появилась радуга, нужно сначала пролиться дождю. Я собирался жить с Аньес. Конечно же я ошибался. У нас еще даже не было нашей первой семейной сцены. Кстати, мне недолго пришлось этого ждать. Ужин с ее сыном не совсем удался.
Никогда не думал, что твердое расписание может быть обязательным для ужина в узком кругу со старой дамой и подростком. Ужасная ошибка! Аньес объявила, что мы идем к ее матери в 20:30, и это означало точно 20:30. Похоже, что в Париже у «приличных» людей принято устраивать ужин в это время — и изменить договоренность нельзя. К несчастью, я подписывал диски в «Вирджин» и вернулся в Бристоль только в 20:15. Аньес уже была раздражена. Пожар, мы опаздываем, нужно немедленно идти. Я должен был переодеться. Само собой разумелось, что для знакомства с ее матерью я надену галстук. А я оставил свои галстуки в «Пелликано». Пришлось звать консьержа и просить его одолжить мне свой галстук. У консьержа был только черный! В моем темно-синем костюме с этим галстуком я выглядел как служитель похоронной конторы. Я думал, что Аньес вцепится в меня ногтями, когда я попросил шофера по дороге на минутку остановиться у магазина цветов. Она недолго сдерживалась. Когда я показал продавщице пальцем на красивый букет гладиолусов, бесспорно большой, но не монументальный, Аньес набросилась на меня:
— Ну, хватит уже! Мы не в Майами, моя мать — не вдова диктатора Сомосы, а ты не рэпер из пригорода. Так что кончай изображать из себя героя фильма «Лицо со шрамом» [70] . Ты приходишь вовремя с красивым букетом из полевых цветов, а не устраиваешь представление янки-деревенщины, который опаздывает на два часа и является с цветочной композицией для банкета владельцев металлургических фирм! Здесь шестнадцатый округ Парижа, а не Маленькая Италия. Толстая итальянская мамочка в фартуке не будет подавать тебе спагетти, глядя собачьими глазами на нового мужчину в клане!
70
«Лицо со шрамом» (1983) — криминальная драма режиссера Брайана де Пальма. Фильм рассказывает о взлете и падении осевшего в Майами амбициозного уголовника, выходца с Кубы, Тони Монтана, которого блистательно сыграл Аль Пачино.
Бедняжка, она была в панике. В конце концов, весь этот выброс адреналина был из-за ерунды: мы позвонили в дверь ее матери вскоре после девяти часов вечера. Старушка даже не заметила нашего опоздания. В любом случае, она решила для себя, раз и навсегда, никогда не замечать ничего неприятного. Ее взбалмошная дочка приводит к ней в дом сумасброда янки? Неважно: разыграем обычную игру, а затем он уедет в свою далекую Америку — и дело с концом. Не стоит пытаться изменить характер Аньес или охладить Солнце — результат очевиден: миссия невыполнима. Она и не пыталась. Поскольку ее дочь об этом попросила, она устроила обычный архаический церемониал придворного обеда, но никогда она не будет делать каких-либо личных замечаний в адрес плебеев, которых принимает у себя. Я мог бы прийти даже в полночь, и мать Аньес сочла бы это вполне нормальным. Если бы я подумал о том, что следует понять этих стерв — французских буржуазок, — до того, как эта вошь Аньес пригвоздила меня к позорному столбу, то квартира ее мамаши мне бы обо всем рассказала. Осмотрительность, молчание, приличия, достаток — это племя закрывалось у себя дома, как закутываются в шаль. На полу был ковер во всю комнату и еще коврики. На стенах, обитых мольтоном [71] , — еще драпировки, на каждой двери и на каждом окне — занавеси с позументом. Тут можно перерезать горло своей служанке, и ни один сосед ничего не услышит, столько слоев ткани здесь было. Скрытность любой ценой. При этом выставлены напоказ культура и деньги: все стены были увешаны картинами в рамках. Настоящий музей. Не говорю уже о размерах гостиной в формате «Бристоля». Две застекленные двери выходили на балкон, и оттуда открывался вид на квартиру напротив, точно такую же, в этом же доме. Можно было подумать, что ты на кладбище. Эти люди заняли лучшее место и рассчитывали без шума занимать его до конца своих дней. Американец, сын разносчика и секретарши, я быстро
поставил диагноз: я был на их пути как камень. С одним только отличием: камень был величиной с «Ритц» — и такой нюанс отнюдь не мог ускользнуть от проницательности этих людей. Так что мамочка будет любезной. В любом случае, вывести из себя этих живых мертвецов благородного происхождения — это все равно что заставить зебру выйти из ее полосок. Мать Аньес спросила меня, как прошло наше путешествие в Италию, и начала бесконечно перечислять названия очаровательных городов, которые были ей знакомы. Флоренция и Сиена, Равенна и Венеция, Рим и… Микеланджело, Боттичелли и Леонардо да Винчи, и так далее и тому подобное. Ее голос, ее спокойствие, ее постоянно не сходящая с губ улыбка, целые полки ее подушек, ее смягчающие свет абажуры шептали: «Все хорошо. Не будем повышать тон. Дадим Аньес то, что она просит. Через пару часов грелка и бай-бай». При этом у матушки Аньес был шарм, и, глядя на нее, можно было представить, что станет с ее дочерью через двадцать пять лет. Получалась неплохая картина: еще изящная, очень чистая кожа, лицо почти без морщин, седые волосы средней длины. Мать Аньес была одета в обтягивающее, но скромное серое платье, доходившее до шеи и закрывавшее руки. Высокие каблуки, массивный серебряный браслет, бриллиант-солитер в золотой оправе на пальце правой руки — все детали были в наличии. Как в костюмном историческом фильме.71
Мольтон — мягкая шерстяная ткань, похожая на толстую фланель.
Наконец, появился Тома, неся серебряный поднос с бутылкой «Вдова Клико» и четырьмя бокалами. Быстрые поцелуи в обе щеки, приветствие «бонжур, Аньес», сказанное без нежности, и он повернулся ко мне, сияя.
— Я сын Аньес, — представился юноша. — Не могу поверить, что она нашла вас между доспехами в одном из своих музеев. Я думал, мама говорит только на старофранцузском языке. Она даже не знает, что такое ай-Под.
Сидящая на диванчике-канапе Аньес легонько пнула сына в ягодицу и попросила его лучше не умничать, а открыть шампанское. Тома, парень высокого роста, держался раскованно, на нем были кроссовки, джинсы, белая рубашка; он был мальчик открытый, чувствовавший себя свободно, со светло-русыми волосами, немного нескладный, с изумительными серыми глазами, с постоянной улыбкой на лице, от которой будут с ума сходить девчонки, и с длинной прядью волос, обязательной в фешенебельных кварталах. Если судить по первому впечатлению, то он будет всю жизнь идти по пешеходным дорожкам, никому не докучая и не браня хулиганов, которые переходят улицу на красный свет. Подав бокалы с шампанским, Тома ушел в свою комнату за двумя моими старыми виниловыми альбомами, которые он купил на блошином рынке, специально съездив туда. Он протянул мне ручку «Бик» и пластинки, чтобы я подписал их вместе с моим последним компакт-диском. И тут я проявил бестактность, заметив:
— Очень мило с твоей стороны было разыскать эти мои старые песни. Мне это приятно. Твоя дорогая мамочка не обладает твоим любопытством. Когда я сажусь за пианино, она всегда требует, чтобы я сыграл Листа и Шопена.
С самого начала вечера Аньес не смотрела на меня. Я ее сильно раздражал. У меня было такое впечатление, что я тащу за собой бомбу. В любой момент она могла взорваться у меня перед носом. Это и произошло.
— Ты не более любопытен, — съязвила она. — Ты даже не захотел посмотреть, где я живу. Для тебя спутница — это та, что сопровождает тебя. Вот и все. Не жди, чтобы другие проявляли к тебе интерес, которого не проявляешь к ним ты.
Единственное, что оставалось сделать, это сменить тему разговора. Я повернулся к матери Аньес, которую эта краткая отповедь явно позабавила. Ей было наплевать на меня, и она давно уже отказалась от попыток понять свою дочь.
— Мы не слишком удобны, — сказала пожилая женщина с притворно-сочувственной улыбкой. — Нам следует давать свободу, но не пренебрегать нами; не шпионить за нами, но быть внимательными; нужно быть одновременно мужем и любовником, любить ласки и царапины. Мы как раз на полпути между чокнутыми параноидальными американками и гейшами. Иногда мы очаровательны, иногда отвратительны. Но не пытайтесь нас изменить. Лучше налейте себе шампанского и мне плесните капельку.
Она действовала умело, напряжение спало, только я, вместо того чтобы смолчать, сказал, что Аньес обращается со мной не как с любовником или мужем, а как с нежеланным ребенком, которого держат рядом с собой, не занимаясь им. Едва закончив фразу, я встретил взгляд Тома. Я хотел извиниться, но он рассмеялся:
— Вы увидите, это довольно приятно.
Мальчик будет обращаться ко мне на «вы», наверное, до скончания времен, но, за исключением этого, он был очаровательным. Обслужив нас, Тома извинился: он должен покинуть нас, чтобы следить за плитой. Это он приготовил ужин. Тома обожал готовить, и он увел свою мать за собой на кухню. Это был действительно отличный парень. Его бабушка не собиралась этого отрицать. Она буквально дышала нежностью к внуку.
— Тома никогда не нервничает. — Старая француженка посмотрела на меня: — Знаете почему? Потом что он мудрый. То, что его покинула мать, когда он был совсем маленьким, сделало его неуязвимым. Он постоянно повторяет: нужно принимать людей такими, какие они есть, и никогда не пытаться их изменить. — Она замолчала и после недолгой паузы продолжила: — Мужчины считают женщин книжками-раскрасками, которые они могут окрасить в свои любимые оттенки. Моя дочь никогда не была нежной девочкой, она часто была отсутствующей. Ее муж так и не понял, что на нее нашло. Напрасно арабы говорят, что есть гребенки на каждую бороду, — я не знаю, какое кольцо может быть в один прекрасный день надето на палец Аньес. Не питайте слишком много иллюзий… И налейте мне еще бокальчик.