Однажды в СССР

Подумал, грызя шариковую ручку, – дурная привычка сохранилась со школы. Раньше за неё влетало от родителей и учителей, потом от начальства: «Ты что, лейтенант, ручку решил сожрать вместо работы?» Он даже умудрился избавиться от привычки на несколько лет, и вот вернулась, как только сам стал начальником и получил отдельный кабинет. Он был рад старой знакомой, она действительно помогала ему находить неожиданные решения. Вот и сейчас не подвела – а зачем ему этот скряга Зуев? Гораздо правильнее будет вербануть парня, похоже, он оброс очень интересными связями, да и жирок уже накопил, а срок такой корячится, что деваться ему некуда. Там будет чем поживиться и без Зуева. Он встал и удовлетворённо заходил по кабинету, рисуя в голове схему предстоящих действий.

* * *

Не подозревая о сгущающихся тучах над головой, Ромка наслаждался весной и любовью. Позади остались зима и страшная сессия, которая в итоге благополучно завершилась. Он пересдал матан на четвёрку и сохранил шансы перевестись на дневное, даже не будучи уверен, что ему это нужно. В бизнесе всё шло замечательно. Он в короткие сроки значительно расширил географию своей деятельности. Товар он теперь, помимо универмага, получал ещё с двух оптовых баз, а поставлял не только в Тбилиси, но также в Сочи и Ереван. На подходе был канал в Баку. Решён был и вопрос с работой. Уже знакомый председатель профкома Фалькони взял его к себе на должность методиста производственной гимнастики райпищеторга. Это была штатная единица в профкоме, которая формально должна была способствовать охране труда, а на практике всегда была вакантна по причине крайне низкого оклада – семьдесят рублей в месяц – и тяжёлого характера самого Франческо Ренатовича.

Вопрос с непосредственным руководителем был решён чрезвычайно просто: за двести рублей в месяц несдержанный итальянец проникся к Ромке пылкой любовью, а притирке характеров крайне способствовало то обстоятельство, что в служебной каморке, соседствующей с кабинетом председателя, новоявленный методист появлялся лишь раз в неделю – для написания липовых отчётов о проделанной колоссальной работе. Всё остальное время он должен был проводить непосредственно в трудовых коллективах, следя за выполнением той самой производственной гимнастики, о существовании которой рядовые продавцы даже не подозревали. А учитывая, что выполняться она должна была перед началом рабочего дня и в обеденный перерыв, то, дабы избегнуть этой напасти, директора, которые отвечали за охрану здоровья вверенных им коллективов, необременительно ублажали председателя профкома, так что и следить Ромке было не за чем. Да и то, намашется мясник тупичкой, тяпнет стакан с устатку, натаскается продавщица ящиков с продуктами вместо вечно пьяных грузчиков, разгрузят эти пьяные грузчики не одну машину за день, а тут и время гимнастики подоспело – ну-ка наклоны делаем. Смех, да и только. Но наверху виднее, что для здоровья пролетариев полезнее, поэтому мы вам спустим директиву и штатную единицу выделим, а дальше вы уж сами здоровье укрепляйте. В конце концов, в нашей стране всё в интересах людей труда делается! Ну кто ж с этим спорить будет? Вот Ромка и не спорил.

Но самое главное событие произошло в личной жизни – он встречается с Катей! Они не афишируют свои отношения – мнение окружающих однозначно будет не на их стороне, и прежде всего Катиной мамы и однокурсников. Но это неважно, главное, что они любят друг друга и им безумно хорошо вместе. Даже непонятно, как это произошло. Довольно долго они оставались просто знакомыми с робкими попытками ухаживаний с его стороны. Катя эти попытки встречала звонким смехом. Да и разговоры были в основном про учёбу. Она была в неё погружена с головой, и результат не заставил себя ждать – сессию сдала на одни пятёрки! А в каникулы после сессии, когда он разбирался параллельно с Зуевым, ОБХСС и Бидзиной Сухумским, она летала в ГДР на форум студентов – активистов борьбы за мир во всём мире. Вот так, ни больше ни меньше!

После той поездки он, помнится, долго не решался к ней подойти, решив, что она недосягаемая звезда на небосводе. Каково же было его удивление и счастье, когда она сама нашла его в читалке вечером и сходу заявила, что привезла ему сувенир из Германии – брелок для ключей в виде миниатюрной боксёрской перчатки. На неё произвёл большое впечатление самодельный плакат Шукленкова, который тот вывесил на факультете, поздравляя Ромку с победой на чемпионате Москвы по боксу среди студентов, причём сделал это почему-то спустя много времени после события. Как бы там ни было, в тот день они долго болтали в читалке, а потом он прогулял важный семинар и пошёл провожать её до дома. К его огромному разочарованию, дом оказался очень близко от факультета. Можно даже сказать, что это был ближайший к МГУ жилой дом. Они ещё какое-то время стояли, болтая, около величественного подъезда, пока она окончательно не замёрзла, он же холода не чувствовал и готов был так стоять вечно. Почему было не зайти в сам подъезд, осталось загадкой. Уходя, она чмокнула его в щёку, и он от неожиданности и счастья долго не мог прийти в себя, продолжая уже в одиночестве сторожить массивные двери. Потом наконец опомнился и вприпрыжку помчался к трамвайной остановке, где ещё минут двадцать прождал свой тридцать девятый номер, так и не дождался и сел в первый попавшийся – просто чтобы согреться.

Мысль взять такси ему в голову не приходила – воспитанный с детства в режиме тотальной экономии, он так и не научился легко тратить деньги на себя, хотя практически ежедневно принимал решения на огромные суммы. Расточительство представлялось ему аморальным, и он не для того зарабатывал деньги, чтобы шиковать. Деньги – это нечто другое, нежели средство получения удовольствий и окружения себя комфортом. Деньги требуют уважения и предельной собранности в обращении с ними, а стоит встать на сомнительный путь потакания соблазнам, и они выкинут тебя из седла, как норовистый жеребец.

Такой взгляд на отношение к деньгам родился в качестве компромисса с собственной совестью, когда он после долгих сомнений и колебаний принял-таки осознанное решение фактически преступить закон и заняться бизнесом. Ему казалось, что скромность в быту может служить индульгенцией против прежде всего внутреннего осуждения за измену идеалам. Другое дело – тратить деньги на любимую женщину. Окружить её заботой и комфортом – это правильно. Пусть она даст ему хоть один шанс, и он сделает для неё всё, что в его силах. А в его силах уже немало. И очень непростые дядьки внимательно прислушиваются к его словам.

Вот такие неотчётливые мысли крутились в вихрастой голове, пока он дул на негнущиеся пальцы. За окном привычно пробегали огоньки, а во внутреннем кармане аляски уже так же привычно лежали пяток сберкнижек на предъявителя и едва початая пачка полтинников в надорванной банковской упаковке. Это была оперативная касса для ежедневных операций. Ещё имелся стратегический резерв в тайнике, оборудованном на чердаке общаги. Мелочь на еду жила в кармане джинсов. И эти деньги никогда не пересекались.

А потом случилось двадцать третье февраля, и она поздравила его трогательной открыткой. Он снова провожал её до дома и, немного не доходя до уже хорошо знакомого подъезда, вдруг остановился, развернул её к себе и поцеловал в губы. Она явно не ожидала, растерялась, но не отстранилась, а потом даже слабо ответила. Выяснилось, что целоваться она не умеет, и он был на седьмом небе от счастья. Она, казалось, тоже. После этого он решил, что они встречаются.

Их отношения были не похожи на все предыдущие его московские отношения, так же как Катя разительно отличалась от его подружек из общаги. Она не была такой самостоятельной и искушённой в жизненных вопросах, но имела крепкий стержень, силой характера не уступая его бывшим подругам. А уж в плане воспитания, образования и интеллектуальных способностей была выше на две головы. Ему было чрезвычайно интересно с ней. На её фоне он остро чувствовал прорехи собственного воспитания. Чего греха таить, основные университеты он прошёл на улице. Мама много работала, часто ездила в командировки, да и как женщина может правильно воспитать мальчика-подростка? Конечно, она привила ему главное – понятия, что такое хорошо и что такое плохо, но всё остальное он черпал из уличного кодекса чести – может, и не самого плохого, но очевидно не отличающегося изысканностью манер и тонкостью чувств. Впрочем, Катя деликатно не заостряла на этих моментах внимание, и он был чрезвычайно ей за это благодарен, но всё равно испытывал лёгкий комплекс неполноценности. Этой же разницей в воспитании он объяснял себе её сдержанность в проявлении чувств. Так, она отвечала на его поцелуи, но никогда сама не выступала инициатором и не доходила до черты, за которой неизбежным было бы продолжение. Весь его опыт и приёмы в отношениях с женщинами, приобретённые в общаге, казались ему неуместными в отношениях с ней. Он стыдился и собственной страсти, которая неудержимо рвалась наружу, стоило ей оказаться на расстоянии вытянутой руки.

Такие условно целомудренные отношения продолжались ещё какое-то время, но всё же природу не удалось смирить никаким воспитанием. Он несколько раз приглашал её в театр, доставая билеты на самые модные постановки, она с удовольствием принимала приглашения, ненавязчиво в процессе последующего обсуждения спектаклей формируя его девственный вкус. Но вот наступило Восьмое марта. Накануне он подарил ей цветы и пригласил в ресторан на следующий день. Она слегка опешила, потому что в рестораны, кроме как пару раз с родителями, ещё не ходила. Даже в окружавшей её тусовке, состоящей из золотой молодёжи, это было не принято. Не в культуре было. Как-то по умолчанию считалось, что рестораны – это всё-таки совсем для взрослых, и то не для всех. Вот завалиться к кому-нибудь домой, в шикарную квартиру на Малой Бронной, или даже устроить крутую вылазку на дачу на Николиной Горе в отсутствие предков – это да! А ресторан – мест нет, даже если все столики свободны, дорого по-настоящему, да и как-то страшновато – публика специфическая, обслуживающий персонал высокомерно неприступен, салфетки крахмальные, наконец. Она колебалась. С другой стороны, было очень любопытно, чем ещё удивит её этот скромный необычный парень. Её парень? В итоге согласилась при условии, что они идут в ресторан днём – обедать. Вечером там, наверное, совсем вертеп какой-то. С цыганами!

Ресторан был очень известный. Она до последнего не верила, что их туда пустят. Пустили, и не просто. Ромка только кивнул, а швейцар тут же расплылся в угодливой улыбке, согнулся в полупоклоне, что-то непрерывно бормоча. Гардеробщик, принимая у них одежду, сиял, как надраенный самовар. Метрдотель перехватил прямо на входе и, почему-то обращаясь к семнадцатилетнему парню исключительно Роман Александрович, провёл через полный зал и усадил за лучший и единственно свободный столик, прямо у небольшой сцены. Надо ли говорить, что их сопровождало множество удивлённых взглядов.