Однажды я выберу тебя

– И снова браво! Вы абсолютно правы. Урия Хипп и в самом деле звучит весьма отвратительно.

– Или Мэрдстон. И Баркис [12] . Идеальное имя. Он ведь словно милая дворняжка, преданная Пегготи.

К моему полному изумлению, Эдди протянул Максу руку.

– Мое старое сердце греет мысль о знакомстве с истинным знатоком Диккенса. Как ваше имя, сэр?

– Макс Кауфман.

– Эдди Марш.

– Очень приятно, Эдди, – проговорил Макс. – Но вы должны меня извинить. Опаздываю на работу.

12

От англ. to bark – лаять.

– Конечно-конечно. Не смею вас задерживать.

Эдди вновь вернулся к книге, отбросив все узы и чувства, словно бы их никогда не существовало. Я пристально следил за лицом Макса, пытаясь уловить малейшие признаки насмешки, но он улыбался искренне. И светившееся в глазах тепло было настоящим.

Макс вышел из комнаты, а я привалился к стене.

«Он медбрат. Только и всего. Вот почему он нашел общий язык с Эдди».

Но за эти годы я перевидал множество медицинских работников. Они приходили и уходили, и мало кто так быстро и легко сходился с Эдди. Словно было совершенно нормально обсуждать «Дэвида Копперфилда», вставляя в речь словечки из старомодного сленга.

В заднем кармане джинсов пискнул телефон, извещая, что пришло сообщение.

Приедешь сегодня домой?

Я уставился на эти слова, раздраженный тем, как быстро испарились короткие драгоценные мгновения счастья.

Пальцы зависли над клавиатурой, чтобы ответить «Да». Теперь, когда отцу стало лучше, я решил вернуться в свой пентхаус в городе.

Я с трудом заставил себя приехать, а теперь не хотел уезжать.

«Отрекаясь от себя, мы становимся сильнее, – напомнил тренер Браун. – В воздержании наша сила. Не поддаваясь похоти и низменным желаниям тела, мы сохраняем ясность мысли».

Я оттолкнулся от стены, усмехнувшись нахлынувшим воспоминаниям. Я не испытывал ни похоти, ни низменных желаний. Внутри была лишь пустота. И холод. Волны жара, охватившие меня вчера в присутствии Макса, ничего не значили. Просто слабость. Подобное не повторится. И сегодня вечером я возвращаюсь в город.

Я сунул телефон в карман, так и не ответив на сообщение.

День выдался достаточно теплым, и через несколько часов я неспешно обедал во внутреннем дворике. Не торопясь проведать отца.

«Почему? Потому что Макс все еще на дежурстве?»

Я раздраженно отбросил салфетку. Какого черта все мои мысли и действия напрямую связаны с гребаным Максом Кауфманом? Это мой дом. И я не собираюсь ограничивать свои передвижения из-за какого-то… парня.

Но я не пошел наверх. Не слишком задумываясь о причинах, я понимал, что в присутствии отца нам с Максом безопасней не находиться в одной комнате.

Я побрел в гостиную. Эдди ушел с Марджори. В доме стояла тишина.

Я сел за пианино и откинул крышку. Надо мной, улыбаясь, висел мамин портрет.

Боже, как я по ней скучал. Не стоило в этом признаваться; скорбь нужно держать в хранилище. По словам тренера Брауна, мамина любовь лишь подогревала мою слабость. Смягчала. А настоящий мужчина просто не мог быть мягким.

Я положил руки на клавиши. Из-под пальцев заструилась «Павана на смерь инфанты» Равеля. Одна из маминых любимых. Я не играл ее с тех пор, как мама умерла.

Без ведома отца в колледже я брал уроки игры на пианино. Профессора сразу же хотели выбить для меня стипендию в Йельскую школу музыки и записать на все мало-мальски значимые курсы, но отец бы просто взбесился.

Так что я играл лишь по субботам для Эдди.

Не особенно сложный, напев оказался мелодичным и весьма навязчивым. Я закрыл глаза и потерялся в сплетении звуков. Вернулся назад, в то время, когда мама еще не умерла. До того, как холод и лед выжгли меня изнутри, а побои и разряды тока внушили, что я ничего не стою.

Когда последняя нота рассеялась, тепло музыки исчезло, и кровь моя снова заледенела. Даже не открывая глаз, я почувствовал, что уже не один.

– Боже, потрясающе, – тихо проговорил Макс. Он стоял возле двери с северной стороны, ведущей на кухню. – Я не хотел подслушивать, – извинился он в ответ на мой холодный взгляд.

– Чем ты занимаешься? – спросил я. – А как же дежурство?

– Обеденный перерыв, – пояснил он. – Ты здорово играешь. Черт, больше, чем здорово. Как профессионал. Ты играл всю жизнь?

– Служащие Марша обычно не задают членам семьи таких личных вопросов.

Макс криво усмехнулся и скрестил руки на груди.

– Думаю, мы знаем друг о друге больше, чем просто служащий и работодатель.

Я раздраженно взглянул на него.

– Это угроза?

Он вздохнул и вошел в комнату, присел на подлокотник дивана, как прежде, с Эдди.

– Просто указал на очевидное.

– Повторю еще раз, чтоб все стало ясно и очевидно… То, что мы обсуждали прежде, должно остаться между нами.

– Так и будет, – согласился Макс. – Я же поклялся.

Я пробежал пальцами по клавишам пианино.

– Не люблю полагаться на других.

«Преуменьшение века».

– Я заметил, – проговорил Макс с легкой усмешкой. – Как называлась та музыка?

– «Pavane pour une Infante d'efunte», – сказал я. – Равель.

– Что это значит?

– Танец для мертвой принцессы. – Я указал головой на мамин портрет. – Ее любимая, хотя мама не болела и не грустила. Ей просто нравилось, как звучит мелодия, вот и все.

– Красавица, – проговорил Макс. – Сожалею о твоей потере. – Я резко взглянул на него. – Сезар сказал, что она умерла несколько лет назад, – пояснил Макс.

– Что еще сказал Сезар?

«Аляска? Сезар рассказал ему об Аляске?»

– Да почти ничего, – ответил Макс. – Лишь объяснил, что у твоего отца нет жены, которая могла бы помочь за ним ухаживать.

– Да, папа больше не женился. И уже не женится. Невзирая на склероз.

– Он любил ее.

– Думаю, да. И когда ее не стало, в нем тоже что-то умерло. В маме была доброта. И умение сострадать. Она забрала все это с собой. – Я махнул рукой. – Не обращай внимания.

«Боже. Что такого в этом парне? Почему я болтаю без умолку?»

– Ладно, – проговорил Макс, закрывая тему. В нем тоже жили добро и сострадание. Он кивнул на пианино. – Когда ты научился играть?

– Еще в детстве, – пояснил я. – Уже не помню, как учился. Как-то само получилось. Мама сказала, что я с этим родился.