Одним ангелом меньше

Сейчас бы в отпуск… Хоть на недельку. Поехать бы с девчонками куда подальше. Где тепло и солнышко. Сосед вот на Канары ездил… Да где нам, дуракам, чай пить! Разве что в Сочи, в санаторий. Во-во! Сейчас там мерзко и сыро.

Иван прекрасно понимал, что все это пустые бредни. Отпуск был в сентябре. А отгула «с процентами» ждать придется бог знает сколько. Их, отгулов неиспользованных, уже столько скопилось, что он и счет им потерял. К тому же Иван как типичный трудоголик уже через несколько дней блаженного ничегонеделания начинал томиться и думать о работе.

Робкий, какой-то хилый солнечный луч пробрался в кабинет, и сразу стало ясно видно то, что в пасмурной хмари или при электрическом свете не так бросалось в глаза: трещины в потолке, облупившаяся краска на стенах, паутина в углах и вековая пыль на беспризорном фикусе, который Костик перевез со старого места работы.

— Хоть бы Костик скорей вышел, баобаб свой полил да вымыл, — Алексей будто прочитал его мысли.

— Ага, а кто б еще пришел паутину смести и потолок побелить!

Ответить Зотову помешал телефонный звонок. Он снял трубку и тут же протянул Ивану:

— Следователь твой тебя хочет.

— Логунов, — Иван дотянулся до трубки.

Хомутов, поминутно «экая» и повторяя «это самое», поведал, что у него только что была Наталья Фролова, соседка Ремизовой, и что все по нулям. Девчонки хоть и жили вместе, но в жизнь друг друга особо не вникали, так что ничего полезного узнать не удалось.

С Валевского Хомутов взял пока подписку о невыезде. Алиби у него нашлось, но уж больно хиленькое: был в кино, и даже билет с оторванным контролем имеется, но ни кассир, ни контролер его не вспомнили, выйти после начала сеанса и доехать до проспекта Просвещения он вполне успевал. Что касается предыдущих убийств, он вообще не помнил, где был и что делал. Знакомство с Колычевой и Литвиновой категорически отрицал, что еще предстояло проверить. Ко всему прочему, Валевский горько плакал, бил себя кулаками в грудь и утверждал, что Ремизову страстно любил — и это неприятно напомнило Ивану о Самохвалове. Что же касается знакомых Литвиновой, связанных с медициной, Хомутов сказал, что об этом можно не беспокоиться: все чисто.

В свою очередь Иван рассказал Хомутову о беседе с Китаевым.

— Значит, это самое, маньяк. А зачем, по-твоему, она вообще в тот дом пошла? — спросил Хомутов.

— Да мало ли! Могла, например, подъездом ошибиться. Там указателей квартир нет, а подъездов много. В принципе можно проверить, хотя это и муторно. А могла идти зачем-то к людям, которые ее не знали и не ждали. Разве так не бывает?

Хомутов согласился, что бывает.

— В конце концов, — Иван начал злиться, от утреннего благодушия не осталось и следа, — у нее в этом доме мог жить любовник, который, узнав о смерти подружки, взял и затихарился.

— А не многовато у нас получается тайных любовников? — хмыкнул Максим и повесил трубку.

Иван зашипел, как паровой утюг. Следователь раздражал его все больше и больше. До этого они работали вместе по двум делам, когда Хомутов еще только осваивался в роли следователя. Он и тогда уже был противным, но, по крайней мере, признавал опыт Ивана и не лез на рожон. А теперь вот осмелел. И обнаглел. Хотя ни ума, ни профессиональных навыков не нажил. К тому же Максим, похоже, был энергетическим вампиром. Не один человек жаловался, что после общения с ним начинает болеть голова и скачет давление. Разговаривая с Хомутовым, Иван обычно старался представить, что стоит за стеной льющейся воды, а еще складывал в кармане фигу и мысленно посылал его по известному адресу.

Иван принципиально решил сегодня маньяком больше не заниматься. И других забот полно. Он подшил в папки несколько бумажек и принялся сочинять «донесения агентов» по заказным делам, предназначенные свидетельствовать о том, что следствие все-таки ведется, хотя всем давно уже было ясно: вестись оно будет до скончания века.

Сочинение липовых доносов так увлекло, что Иван даже не услышал телефонного звонка.

— Вань, тебя опять твой ненаглядный. Соскучился! — Алексей точно скопировал злорадную ухмылку, которой его приветствовал Иван, войдя в прокуренный кабинет.

Тяжело вздохнув, тот взял трубку.

— Это я опять. Вань, тут у нас, э-э-э… свидетель объявился. Сам. Бывают в жизни чудеса!

— Ужа ужалила оса, — Иван машинально продекламировал детский стишок. — Свидетель чего?

— Ну, не совсем свидетель… Там, это самое, на Кузнецовской, на первом этаже мужик живет, он сам ничего не видел, а вот жена видела. Говорит, э-э-э… в начале четвертого утра из подъезда вышел мужчина.

— А что ж она сразу не сказала?

— А ее тогда дома не было. Она дежурной в метро работает, в полпятого уже ушла. Ну, и лифтом, разумеется, не пользовалась. А на работе — сердечный приступ, э-э-э… отвезли в больницу. Она и видела-то его только потому, что ей уже ночью плохо было, выходила, это самое, на кухню лекарство пить. Муж ей только сейчас рассказал, что в их подъезде случилось, не хотел волновать. Она про мужика и вспомнила. А муж мой телефон, это самое, как-то узнал и позвонил. Вань, съездишь к ней?

— Съезжу, — ответил Иван, прощаясь со своим намерением не заниматься сегодня больше этим делом. — Куда?

— В Мечниковскую, э-э-э… кардиология.

— А что так? Это же другой конец города!

— Да кто их знает. Сейчас, кажется, везут не туда, где ближе, а туда, э-э-э… где места есть.

Иван вышел на улицу и остановился, размышляя о дальнейших действиях. Хомутов сказал, что до четырех часов в больнице тихий час. Можно было бы, конечно, помахать удостоверением и нарваться на скандал, но не хотелось.

«Надо же, тихий час!» — Иван был уверен, что теперь в больницы проходит кто хочет и когда хочет.

Забарахлившую («заболевшую»!) «жульку» сегодня пришлось оставить в гараже — итог влета в поддужную ямищу. Иван уже почти смирился с тем, что ездить по питерским дорогам без риска влететь в колдобину можно только на танке. Он решил дойти до Финляндского вокзала пешком и там сесть на автобус.

Остановившись на мосту, Иван с удовольствием закурил. Подзабытое за столько пасмурных дней послеобеденное солнце делало панораму нереально красивой. Он смотрел, как Нева несет свои тяжелые свинцовые воды к заливу, и чувствовал, что его наполняет удивительная смесь радости, восхищения и гордости, разливающаяся теплом по всему телу. Так было всегда, когда он любовался картинами своего города.

Иван любил Петербург горячо и благодарно. Он мог сколько угодно ругать питерский климат, грязь на улицах и бандитские разборки, но совершенно не выносил, когда это делал кто-то другой. Он знал родной город, как свою квартиру, с детства полюбив бродить по его улицам, сидеть на прибрежных спусках, стоять на ажурных мостиках, глядя на величественный и неизменный бег воды. Ему доставляло удовольствие находить описанные Пушкиным, Гоголем или Достоевским дома, заходить в их мрачные дворы и подъезды. Все, что было связано с Петербургом, особенно всякие безобразия и нелепости, он принимал близко к сердцу, будь то прорыв плывуна в метро или, к примеру, дурацкие переименования улиц. В общем, Питер был для Ивана не просто родным и любимым городом — он был давним, надежным другом, свидетелем побед и поражений, утешителем в беде.

Вот и сейчас, вдыхая влажный речной воздух, глядя вдаль на череду мостов, на маленький пыхтящий буксир, спешащий к Гавани, Иван почувствовал, что к нему возвращается уверенность в себе.

Лучи заходящего солнца резвились в оранжевых стволах сосен. Краснопесчаные дорожки утонули в воде. Прохожие тщетно выискивали клочок посуше, на который можно было бы перепрыгнуть. Путь от проспекта до больницы больше походил на форсирование водной преграды. Иван с ужасом подумал, что придется плыть. Отличаясь сравнительно неплохим здоровьем, он не переносил мокрых ног. Это означало немедленную простуду со всеми вытекающими последствиями.