Одно лето в Сахаре

Когда я вернулся в переднюю, куда запах еды, казалось, привлек всех мух и всех проголодавшихся жителей квартала, каид, который только и ждал моего возвращения, подал знак, и в комнату внесли из кухни дымящуюся тушу подрумяненного на вертеле маленького черного ягненка.

В продолжение всего застолья Аумер безумно веселился, а Бен Амер попытался убедить нас, что жители Таджемута были бы счастливы, если бы мы задержались до следующего дня, но наши бедные лошади задыхались от жары на дворе, и отправиться в путь значило принести облегчение людям и животным. Не прошло и трех часов, как мы покинули каида и выехали через Баб-Сфайн — ворота, выходящие на Айн-Махди.

Айн-Махди, июль 1853 года

Начинала сбываться самая давняя мечта путешественника, скорее, греза, ведь в то время, когда она возникла при изучении карты Сахары, было весьма сомнительно, что она когда-нибудь исполнится. Не отдаленность и не новизна сделали для меня эту страну привлекательнее, чем другие, столь же способные вызвать душевное волнение уголки земли. Причинами моего интереса были что-то необъяснимо пленительное в ее названии, дошедшие до меня события ее истории, молва о великом религиозном деятеле, борющемся за стенами укреплений против первого полководца современной Африки — неотчетливые на расстоянии события и пейзажи, окруженные ореолом таинственности, и, наконец, чутье, которое позволило мне вообразить некий монастырский город, суровый и надменно благочестивый, подчиненный, как Авиньон, возвышающемуся над ним папскому дворцу. По пути я вспоминал времена, когда Лагуат был еще далеким, таинственным даже для жителей Алжира, и думал о многих событиях, незначительных или великих, которыми распорядился случай, чтобы сделать занимательным мое путешествие. Самым поразительным было то, что я воспринимал как должное утренний завтрак в Таджемуте, а теперь без малейшего удивления направлялся обедать в Айн-Махди.

Перед нами расстилалась однообразная каменистая равнина. Справа и слева параллельно тянулись чудесно расцвеченные горы, по которым ползли тени, словно стекающие голубые капли воды. На краю равнины линия горизонта очерчивала небольшую возвышенность, именно за этой складкой местности должен появиться Айн-Махди. Горы по мере захода солнца окрашивались в голубые тона. Узкие серые тропки, ведущие от Таджемута к Айн-Махди, уходили вдаль прямо, без малейших отклонений. Большего и не требовалось, чтобы указать на близкое соседство другого города.

Две-три параллельные тропы, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, хорошо утоптанные и расчищенные от камней, и образуют большую караванную дорогу. Вьючные верблюды тянутся вереницей по средней тропе, самой пыльной, единственной, которая не прерывается; всадники охраны и погонщики верблюдов движутся параллельным курсом по маленьким боковым дорожкам, тоже цепочкой, так как просто не существует дорог, по которым могло бы пройти рядом более двух лошадей. Таким образом, дорога прокладывается по самому короткому маршруту. Если встречается кустик альфы, ши или ктафа, его обходят, трава остается нетронутой, а дорога в том месте делает небольшой крюк благодаря непреклонному постоянству путников. Я развлекался, различая в пыли широкие следы верблюдов, отпечатки копыт лошадей, следы людей. Время от времени мы находили колесные колеи, почти стертые зимними дождями. Не по этому ли пути провезли пушки, прибывшие из Эль-Абиода, чтобы расстреливать крепостные стены Лагуата?

Редкие ганга, которых мы так и не увидели, издавали над нашими головами слабые крики, растворяющиеся в полной тишине. Слева, ближе к холмам, время от времени появлялись буро-красные пятнышки с белыми крапинками. Эти подвижные точки находились от нас на довольно большом расстоянии, но были отчетливо различимы. Это газели, пасущиеся среди желтеющей альфы. Дорога, которой мы следовали, была испещрена их следами; можно было сказать, что «земля испускала мускусный запах».

Пройдя около половины пути, мы увидели двух пеших путешественников. Они шли нам навстречу, ведя под уздцы трех осликов. Два осла были навьючены, третий, лохматый, как медведь, величиной с крупного барана, весело рысил впереди собратьев и часто останавливался, чтобы отщипнуть на ходу веточку ктафа. Путники оказались чистокровными, черными, как смоль, неграми с морщинистыми лицами, которые дыхание пустыни покрыло серым налетом, словно коростой. Они были в тюрбанах, куртках, широких штанах — все это белого, розового и светло-желтого цветов — и в странных башмаках, напоминающих туфли акробатов. Меня чрезвычайно поразил контраст веселых костюмов, производивших необыкновенное впечатление нежностью тонов, и внешности стариков, чьи иссушенные тела походили на мумии. У одного на шее болталось ожерелье из тростниковых флейт, как у безумца из Джельфы; в руке он держал волынку из резного дерева, инкрустированную перламутром и украшенную раковинами. Другой нес на перевязи гитару, сделанную из панциря черепахи, насаженного на палку. Я долго гадал, что за странный груз везли ослы. Кроме нескольких тамбуринов, увешанных погремушками, других музыкальных инструментов, узнаваемых по их длинным грифам, и кучи выцветшего тряпья я видел над грузом множество пушистых комочков, перекатывающихся по спинам ослов и даже взметающихся между их ушами. Приблизившись, я увидел фигурки причудливо-уродливой формы всех цветов радуги в птичьем оперении, причем самым поразительным оказалось то, что каждый из этих уродцев действительно обладал клювом и двумя лапками. Их было множество — различных размеров и форм, способных поразить воображение и потрясти ум: одни — маленькие, вооруженные страшным клювом, с длинными ногами фламинго, другие — тяжелые, как дрофы, с едва различимыми головками и тоненькими ножками, а третьи — дикого, хищного вида, которым не хватало лишь истошного крика, чтобы внушить ужас.

Представь, любезный друг, до чего может дойти фантазия негра, когда он забавляется созданием чучел, сшивая шкурки, пересаживая лапки и головы. Итак, это были балаганные фигляры со своими марионетками. Они шли из Айн-Махди, где вряд ли что-нибудь заработали, и направлялись через Таджемут к племенам улед наиль и далее в дуары Телля попытать счастья в своем невинном промысле. Я поручил Аумеру расспросить их, но они очень плохо говорили по-арабски и не могли объяснить, откуда держат путь. Уаргла — единственное название, которое я мог разобрать в рассказе негров об их одиссее. «Это город, в котором очень любят смеяться», — сказал Аумер. На всякий случай я произнес: «Кука, Кано» — и перечислил все известные мне названия, относящиеся к Берну. Они залились веселым смехом, чистосердечным и приятным, свойственным самому смешливому на земле народу, затем повторили: «Кука, Кано» с видом полного понимания, что позволило мне сделать вывод, впрочем, может быть, ложный, что они могли иметь отношение к озеру Чад или к народу хауса. Путники попросили у нас воды. К счастью, бурдюк был еще полон. Мы пожелали друг другу счастливого пути, и, обернувшись, я мог видеть, как они удаляются в направлении Таджемута, который виднелся в глубине позолоченной равнины, словно серое пятно под зеленой линией.

Когда я впервые пересекал равнину Митиджа, чтобы попасть из Алжира в Блиду, то был сначала удивлен (ведь я жил представлениями вчерашнего дня), что могу проделать весь путь в дилижансе, почти как по дорогам Франции; еще более я был поражен, встретив посреди той равнины овернца в бархатной куртке оливкового цвета и в каскетке из выдры, который нес перед собой шарманку, наигрывая на ходу. Это случилось недалеко от места, которое называют «Четыре дороги», на зеленой равнине, поросшей карликовыми пальмами; между дорогой и горой кое-где виднелись развернувшиеся веером султаны одиноко стоявших больших пальм; великолепные горы Атласа с голубыми прожилками, увенчанные вечными снегами, обрамляли пейзаж — это был замечательный пролог к путешествию. Я успел заметить шакала, перебежавшего дорогу, словно европейская лиса, и увидел вдали двух аистов, стоящих среди тростника, причем один из них, будто египетский ибис, держал в клюве нечто, что можно было принять за змею. Овернец играл на своей шарманке «Милость господню». Это показалось мне невероятно неуместным.

Когда я прощался с музыкантами-неграми, меня вновь посетило давно забытое воспоминание, но я не испытал прежней досады. Мне показалось, что новая встреча открыла мне философский смысл первой. Я сравнивал этих бедных эмигрантов, прибывших один из Берну, другой из Канталя или Савойи, и не мог не восхититься чудесной игрой случая; я представил, как в один прекрасный день они, может быть, встретятся, первый — со своей гитарой из панциря черепахи, второй — со своим музыкальным ящиком, и вместе сыграют негритянские напевы и парижские мелодии посреди арабского города, ставшего французским.

В шесть часов мы потеряли из вида Таджемут, и почти тотчас же перед нами открылся массивный, вытянутый, чуть расширенный в средней части коричневый силуэт одинокого города с двумя светлыми точками почти в центре — это был Айн-Махди. Солнце, склонившееся к горному массиву, зашло городу в тыл, вычерчивая ажурные контуры, и залило отроги Джебель-Амура смешанным фиолетовым и зеленовато-голубым сиянием. День клонился к закату; время вступления в долго хранивший свои тайны святой город было выбрано как нельзя лучше: вечерний полусвет, лишь приоткрывающий завесу над святилищем, тень, обволакивающая его на наших глазах, — все чудесным образом вызывало благоговейное чувство смешанного любопытства и почтения, которое всегда внушал мне Айн-Махди.

В семь часов мы достигли подножия укреплений. Стены солидной кладки с частыми зубцами увенчаны маленькими пирамидальными куполами. Аумер поспешил вперед, чтобы предупредить каида о нашем прибытии, и мы въехали в город с весьма скромным эскортом из одного всадника. За укреплениями менее высокая стена образует внутреннюю ограду садов. Между стенами проходит узкая и извилистая дозорная дорога. Именно по ней заставил нас кружить проводник, чтобы выйти к главным воротам — Баб-эль-Кебир. Ворота напоминают вход в крепость. Они расположены в высокой стене между двумя массивными квадратными башнями и гораздо выше, чем обычные ворота арабских городов; солидные створы обиты железом; их контур, почти столь же широкий, как и высокий, обведен известью; к внешней стороне стены примыкает скамья из серого камня, отполированного временем. Крытый вход просторен и вместе с углублениями в толще боковых башен образует настоящий учебный плац.

Улица, на которую попадаешь, выйдя из-под свода, соответствует монументальным воротам. Она слишком широка для арабской улицы, проходит между высокими глухими стенами, выложенными из камня, без оконных и дверных проемов и такая чистая, что кажется выметенной. Через сотню шагов она поворачивает под прямым углом у белого дома мавританского стиля, необычная форма которого напоминает одновременно дворец и мечеть. Это высокое белое здание со стрельчатыми окнами в верхнем этаже, украшенными вычурной резьбой, — одно из нескольких принадлежавших мусульманскому священнику Теджини. Оно стало местом его погребения и мечетью Айн-Махди. Имя Теджини, которое вряд ли вызовет у тебя большой интерес, когда ты прочтешь о нем, мой любезный друг, заставило меня, когда оно сорвалось с губ маленького Али, испытать искреннее волнение. Оно наложило на все вокруг благородный отпечаток героизма и святости. Я чувствовал, что воинственный дух великого человека все еще витает над этим гордым, строгим городом. Воображение не обмануло меня: Айн-Махди был отличен от виденных мной городов и отвечал своим обликом моим давним представлениям.