Одно солнце на всех

Люся училась ровно. Можно сказать, стабильно средне. Без особых взлётов, но и без обидных или болезненных падений. Любимых предметов, как и каких-то более или менее выраженных интересов, у неё не было. Школу, конечно, не любила, но тоже умеренно и спокойно. Без агрессии и пролетарской ненависти.

Мама Оля, к тому времени выносившая в себе и нежно лелеющая к моменту окончания Люсей школы сразу несколько хронических заболеваний, в то небольшое, оставшееся от забот о собственном здоровье время, пыталась различными способами выяснить, к чему больше расположена душа её дочери. Совершенно не преуспев в этом, вынуждена была спросить напрямую. Как выяснилось – ни к чему. Это совершенно не укладывалось в голове у матери.

– Неужели тебе не нравится вообще ничего? – вопрошала она патетически, – Ну так ведь не может быть!?

– Почему же, – отвечала Люся со своей неизменной, в полном соответствии со своим именем милой улыбкой, – мне нравятся многие вещи: музыка, кино, рисование, ландшафтный дизайн, Гарри Поттер, статуэтки ангелов…и ещё куча всего, – она уже почти смеялась, – но всё же не настолько, чтобы делать что-нибудь из этого своей профессией.

– Да ты что издеваешься? – возмущалась мать, – Я ведь серьёзно спрашиваю, куда ты намерена идти после школы? Люся пожимала плечами.

– Не знаю, да мне в общем-то, всё равно… Куда-нибудь…

Для усиления позиции и более массированной атаки, мать подключала тяжёлую артиллерию в лице своих родителей.

– Полюбуйтесь, – предлагала она им, поворачиваясь к Люсе, – перед вами человек, которому всё равно, куда идти и чем заниматься в жизни… Ей шестнадцать лет, а у неё комната облеплена постерами с Гарри Поттером и пошлейшими ангелочками.

Люся улыбалась и матово посверкивала спрятанным глубоко в её карих глазах чем-то невысказанным, тайным и глубоко личным.

Первой высказывалась бабушка, Людмила Эдуардовна, всё ещё работающая в научно-методическом отделе краеведческого музея, правда уже не на полную ставку. Но говорила она несколько отвлечённо, часто съезжала в сторону и поэтому, по мнению Оленьки, выходило не совсем по существу. Но как бы там ни было, если не качественное, то хотя бы количественное преимущество было на её стороне.

– Может тебе на филфак пойти? – задавала риторический вопрос бабушка, как и положено при таком вопросе ни в малейшей степени не интересуясь ответом.

– А что? Я ведь была одно время внештатным корреспондентом в «Новой жизни». Нужно было год всего отработать, а потом бы и в штат зачислили наверняка… Но куда там, твой дедушка ведь военный, ездила с ним по гарнизонам…

– Да вы всего дважды за всю жизнь и переезжали, отец только госпиталем руководил двадцать лет без малого, – раздражённо вмешивалась мать, – я говорю, что Люсе хорошо бы…

Но Людмила Эдуардовна уже оседлала любимого конька, и встать у неё на пути, или, тем паче, стянуть её оттуда, не представлялось ровно никакой возможности.

– … так что какая там журналистика! А моё сочинение, что я написала на вступительном экзамене на филфак, преподаватели очень высоко оценили, между прочим! Да… Так и говорили про меня: это та студентка, которая так прекрасно написала о поэтах-декабристах… Все пять лет вспоминали… – Людмила Эдуардовна мечтательно вздыхала.

– Ба, – ласково улыбалась Люся, – ты ведь ушла после третьего курса…

– Ну и что, – ничуть не смутившись, вскидывала свой светлый взор на внучку та, – Олюшка родилась ведь к тому времени, слабенькая и болезненная, вот и пришлось уйти… А останься, так и вспоминали бы до самого окончания, я уверена. В какой-то момент Людмила Эдуардовна ловила негодующий Олюшкин взгляд и спохватывалась:

– Нет, Люсенька, это, конечно, не дело, что ты так равнодушна к собственному образованию, надо обязательно выбрать то, чем бы тебе хотелось заниматься… Это очень важно… Вот взять, например, твоего дедушку, – голос её снова теплел и повествование становилось снова на порядок размереннее.

– Ведь он в душе художник, чувственная, трепетная натура, но в юности не понял этого или может, подсказать некому было, вот он и пошёл туда, где подобное выжигается на корню калёным железом. То есть стал не просто доктором, а военным врачом. И тут уж, как говорится, не до высоких материй… Она медленно набрала в грудь воздуха и прежде, чем ей выдохнуть, Люся успела подумать, что наверняка самым ярким воспоминанием о бабушке, будет её вот этот протяжный и смиренно-печальный вздох, который в течение многих лет сопровождал почти каждое её воспоминание.

– И вот образовавшуюся болезненную прореху, этот ужасный внутренний разлад с самим собой он и заполняет,… иной раз, скажем, не самым лучшим образом… Люся видела, что бабушке тяжело затрагивать эту тему, поэтому постаралась возникшую неловкую паузу использовать для того, чтобы переключить внимание на что-то другое.

Она в этом была непревзойдённый мастер. С самого детства. Каким-то непостижимым образом всегда знала, где лучше промолчать, где продемонстрировать заинтересованное внимание, а где сослаться на авторитетный источник. Люся была прирождённым миротворцем. Это признавалось в семье всеми без исключения, пусть даже не вполне сознательно.

– Не волнуйтесь за меня, – заговорила Люся, обнимая всхлипнувшую Людмилу Эдуардовну, – на самом деле у меня несколько вариантов, и время ещё есть, чтобы определиться с выбором…

– Мам, ну, что ты… – присела с другой стороны Оленька.

– Да что, – Людмила Эдуардовна махнула рукой, – Алик мне сегодня снился… Что-то говорил во сне, да я разобрать никак не могла.

– Мам, не надо, прошу тебя, – принялась успокаивать её Оля, – Люся здесь…

– И что? Сколько от неё скрывать можно? Она взрослая уже, всё равно узнает… Мне и про неё что-то Алик во сне говорил, вот же забыла… Дай бог памяти…

– Ну всё, началось в колхозе утро… – проворчала мать, – и резко поднялась, – Начали во здравие, а заканчиваем как всегда за упокой.

То, что от неё так тщательно скрывали, Люся знала давно. Догадывалась по многочисленным недомолвкам, фотографиям, по внезапно замершему на полуслове разговору, слышала кое-что и от соседей. Всё это медленно, но верно укладывалось в определённую, весьма последовательную схему.

У её матери был старший брат. Про таких говорят – вундеркинд. Он блестяще окончил физико-математическую школу, получил направление в Бауманку и, приехав с этой целью в Москву, попал под дурное влияние. Так комментировала это бабушка. Соседка же Надька, которая хорошо помнила Алика, выражалась куда прямолинейнее: «Пропал через наркоту проклятую» – охотно объясняла она Люсе и соседским любопытствующим девчонкам.

Наивысшим пиком этой семейной истории было то, что Алик однажды, уже тяжело больной, измождённый, приехал к родителям и попросил о помощи. Но в то время Оленька оканчивала школу, а Вениамин Витальевич незадолго до этого получил свою высокую должность. Родители посовещавшись, не смогли, а может, и не захотели рисковать благонадёжной и прочной семейной репутацией. Сын-наркоман не вписывался никак и никуда. Алика отослали в Волгоград к двоюродной сестре отца, где через полгода он и умер.

Конец ознакомительного фрагмента.