ОдноврЕмЕнно

Включает вентилятор, начинает звучать музыка, подвешенные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик танцует соответствующий танец. Музыка заканчивается, рассказчик выключает вентилятор.

Только вы не подумайте, что я об этом все время думаю… Я про них не думаю. Только они летят все время,…сейчас.

И еще, прямо сейчас… Вот это очень скользкая тема… прямо сейчас где-то идет война.

Я же говорил – тема скользкая. Но где-то же идет война. И даже не просто – где-то, а в разных местах… Я не говорю о той войне, которая тут, неподалеку. А где-нибудь в Африке, и где-нибудь во льдах… Где-то во льдах сейчас солдаты…воюют.

А солдаты? Кто это такие – солдаты? Как я понимаю, кто такие солдаты? Это не те люди в военной форме, которых мы встречаем в городе. Или не те, которых мы видим по телевизору… в новостях. Там какой-нибудь генерал, например английский или американский, да хоть итальянский, говорит: «Мы не намерены!…», или наш генерал говорит: «Мы тут разобрались в ситуации и заявляем, что мы не намерены!…» Так вот, все эти военные – это не солдаты. Солдаты – это те, о ком мы не знаем, что они делают. Солдаты – это те, которые ушли, которые уходят… Помните, в кино – идут солдаты…, какой-то косогор, разбитая вдрызг дорога, погода плохая, солдаты идут с вещмешками и винтовками… Уходят. А на переднем плане какой-то герой…, в смысле герой фильма, он прощается с героиней и бежит… за своей ротой…, за своим местом в строю. Или не так. Стоит эшелон… вдалеке, вагоны открыты, там видно солдат, они сидят в вагонах, свесив ноги, кто-то бегает вдоль состава, но мы не видим их лиц…это солдаты. А на переднем плане – герой…фильма. Он прощается с героиней и говорит: «Я вернусь, дорогая», – и бежит к вагону, потому что поезд тронулся. И мы понимаем – он не вернется. Или он прощается не с героиней, а с генералом и говорит: «Мы не подведем», – и бежит к вагону. И на ходу заскакивает на подножку, ему помогают солдаты, затаскивают его в вагон, и все смеются. И мы понимаем – они не подведут, и не вернутся.

А война, это вот… много, много фильмов…разных… плохих, хороших. Я их так много видел. Я очень много видел фильмов про войну. Я редко думаю о войне. Даже, наверное, вообще о ней не думаю. Но я слишком много видел фильмов. Какие-то обозы…, некрасивые люди, танки, танки со звездами, танки с крестами, поля горят, громкая музыка, самолеты воют, и так далее и тому подобное. Ползут по полю два бойца, вдруг рядом взрыв. Их забрасывает землей…, и я отлично знаю, что дальше будет. Один поднимает голову и говорит: «В этот раз совсем близко рвануло». А другой головы не поднимает, потому что его убило. А первый кричит, тряся убитого: «Леха, Леха, Леха!» И я видел это в тысяче фильмов. Но это все равно… как-то серьезно. Серьезно!

Потому что я помню, правда, я не помню, сколько мне было лет. Я лежал, перед сном, и ни с того ни с сего думал… или, скорее, так, фантазировал. Точнее, боялся. Лежал – боялся. Боялся того, что вот, если бы немцы пришли, как в кино, и всех бы стали убивать, то я бы притворился мертвым и ни за что бы не шелохнулся, лежал бы, как мертвый. И я в своей кровати принимал разные позы, которые, на мой взгляд, были больше похожи на позу убитого, и задерживал дыхание как можно дольше, и пытался не моргать…, чтобы немцы не увидели. Чтобы немцев убедить, что я не живой.

И все эти фильмы слились в войну. И все это для меня… тема серьезная. Потому что, когда в каком-нибудь, даже совсем дурацком фильме какой-нибудь немецкий генерал, которого играет худой, остроносый литовский артист, говорит другому противному, толстому немецкому генералу, которого играет… другой литовский артист… так вот он говорит: «Вы не знаете этих русских, они не сдадутся…», или: «…он вам все равно ничего не скажет, этот Иван…» И весь этот фильм – дурацкий, и сцена эта – дурацкая, и немцы показаны дураками, и понятно, что было все не так… А мурашки по спине бегут. Мурашки… потому что – приятно, что русские солдаты такие…, что победили.

А однажды я видел…, я был однажды на месте боев, и там велись раскопки. Правда, не настоящие раскопки, а так… Искали оружие, ордена, для продажи. И при мне раскопали немецкого сержанта. Это мне потом сказали, что он сержант-артиллерист. Я увидел немного. Первое, что откопали, были его ноги… в ботинках. Ботинки были зашнурованы кожаными шнурками. Шнурки были завязаны на бантик… На бантик. С длинными петлями. Я увидел узел, который пятьдесят с лишним лет назад завязал живой человек. Завязал, а потом умер. Завязал точно так же, как я завязываю шнурки… В точности так же. Он их завязывал…, делал движение, которое я отчетливо себе представляю. Завязывал, не думал, что его убьют… Просто, когда я увидел эти ботинки, я впервые в жизни встретился с живым немецким солдатом, в смысле солдатом Той войны. И отношение к войне у меня стало еще сложнее. Намного сложнее.

И теперь я живу еще и с этими шнурками… В смысле, железнодорожники ездят туда-сюда, хочу в Грузию, самолеты летят…а теперь еще и шнурки…, и солдаты… Потому что они везде… солдаты.

Они там, там, там… (Показывает рукой в разные стороны.) Вот я показываю, в любую сторону (опять показывает), а там на каком-нибудь расстоянии обязательно есть солдаты. Обязательно есть. Везде солдаты. И я это чувствую.

Чувствую.

Это так важно, что-то сильно почувствовать, почувствовать… Не боль…, потому что боль – это вот отсюда, в смысле, когда болит, это отсюда. (Показывает на анатомическую схему.)

Я имею в виду – ПОЧУВСТВОВАТЬ!… Не вкус и даже не радость…, а ситуацию. Ситуацию! Почувствовать то, что ЕСТЬ.

И тут мы не знаем, в какой момент мы почувствуем, а в какой нет. И какие для этого нужны условия… для того, чтобы почувствовать. Иногда во-обще никаких условий не надо.

Вот, например, вышли вы из дома на работу… с портфелем или не обязательно с портфелем, а с чем-то в руках. Пришли на работу, а потом пошли пообедать. Идете, и вдруг как почувствуете!… В руках ничего нет, где портфель?! И в одну долю секунды вы почувствуете и отсутствие портфеля, и испугаетесь, и вспомните, что портфель остался на работе, и в каком месте он стоит, и как вы его туда ставили. И успеете успокоиться. В одну долю секунды.

Или такой вариант: вы вышли из дома с зонтиком, пришли на работу, сходили пообедать, вернулись на работу, потом зашли в одно место, потом забежали к друзьям и вернулись домой на такси. И поднимаетесь к себе по лестнице домой, и в этот момент – бабах! – где зонтик?! И в одну долю секунды вы ощутите отсутствие зонтика, прокрутите в голове все места, где побывали – работа, кафе, одно место, у приятелей, такси, – и не сможете вспомнить, где оставили зонтик, и успеете расстроиться, потому что именно этот зонтик вам особенно дорог, и все в одну долю секунды. Вот так вот почувствуете. Сильно! А какие здесь условия? Да никаких.

Или вы вышли из дома на улицу. Не из родного дома, а из дома в какой-нибудь очень далекой и непонятной стране, в которую вас Бог весть как занесло, и вдруг… Вы выходите, а тут справа так дерево стоит, и свет так падает, и запах мокрой пыли, и время года… И вы почувствуете себя так же, в точности так же, как чувствовали этот момент в детстве. Сильно почувствуете. Одну секунду. И не сможете удержать, и не поймете – понравилось вам это чувствовать или не понравилось. И чтобы проверить и еще раз это почувствовать, вы поедете в свой родной город, найдете дом, в котором вы провели детство, будете тысячу раз входить и выходить из него, чтобы почувствовать…, и не почувствуете.

Или поедете вы в Дрезден, придете в Дрезденскую галерею, в зал, где висит Сикстинская мадонна, встанете перед картиной и будете думать: «Так… вот она, это же она…, так надо это понять, надо это осознать… Стоп, стоп, стоп, стоп. Надо сосредоточиться! Ребята, не мешайте!… Я ведь так давно этого хотел! Это же она, она! Я здесь! И она здесь! Так, так, так, так, так, так!…» – и ничего не почувствуете. А когда на плохенькую репродукцию смотрели – все чувствовали! Получается, зря ехали, что ли?! В Дрезден… Значит зря. Потому что не картину хотелось… а почувствовать.