Одной крови

Грохнул выстрел.

Сквозь пороховой дым Артемий видел, как резко крутнулся зверь и с размаху торкнулся набок, мелко, мелко задрожал. Охотник вскочил на ноги, не отнимая ружья от плеча, всматривался в лежащего в проходе волка. Зачем-то оглянулся на плес, где мерно покачивались утиные чучела, снова посмотрел на волка, дым от выстрела уже успел подняться, отплыть в сторону и рассеяться. Вышагнул из лодки и, неловко переставляя ноги, приблизился к добыче. Стволом ружья потрогал лежащего зверя, тот, едва заметно, вздрогнул. Предсмертный хрип и тяжелое дыхание еще вырывались наружу, образовывали некрасивые, кровянистые пузыри. По телу зверя волнами проходила судорога, или мелкая дрожь. Такого зверя Артемий еще никогда не добывал. Восторг добычи смешался с еще не прошедшим страхом, случившимся минутой раньше, все это вместе вызывало неуправляемую эйфорию. Хотелось кричать от восторга и плакать от пережитого, только что, страха. Охотник даже растерялся на мгновение, не мог сообразить, что же делать дальше. Он усиленно вытягивал шею, стараясь заглянуть поверх камышей, кажется, он хотел увидеть деда. Хотел похвастаться, хотел спросить, что же делать дальше?

– Вот останесся один….

– Вот. Остался. И что, что делать-то?

Чуть потоптавшись рядом, полюбовавшись знатной добычей, стал дышать ровнее, начал, будто бы, успокаиваться. Ухватившись за заднюю лапу, Артемий выволок зверя на середину прохода, заметил, что по брюху, зарывшись в жидкую шерсть, торчат соски. Подумал: значит не волк, – волчица. Волчица была тяжелая, продолжала хрипеть. Дробь прошла вскользь, грубо, рыхло разорвав шкуру на голове и скулах, уродливо вырвав оба глаза. На рану было неприятно, даже больно смотреть. Рассуждая сам с собой, подумал:

– Надо бы добить, чтобы не мучилась, и не очухалась.

Снова прижал приклад к плечу и стал водить стволом, прикидывая, куда лучше выстрелить. По туше сразу решил не стрелять, – шкуру портить, уж лучше в голову, все – равно там все разбито. Шкура была, действительно богатая, красивая, плотная. Гладкая шерсть отливала голубизной. Хотелось погладить ее. Голова была безобразно разбита и представляла собой просто кровавое месиво. Волчица продолжала хрипеть, с трудом, но дышала. Наведя стволы в голову, в это кровавое месиво, охотник, почему-то плотно закрыл глаза, и нажал на спуск.

Выстрела не последовало, просто сухой, надтреснутый щелчок. Артемий открыл глаза, переломил ружье и обнаружил, что произошла осечка. – Вот, пожалел патрон, оттого и осечка. Снова захлопнул ружье, взвел курок, глаза уже не закрывал, просто чуть прищурился, – снова сухой щелчок. Выстрела не было. Волчица продолжала хрипеть, тяжело втягивала густой, болотный воздух и мелко, мелко дрожала.

Уже не открывая ружья, ещё раз взвел курок и, с открытыми глазами чакнул, прицеливаясь в голову волчице. Выстрела не было, не получалось.

В этот момент чуть дальше по проходу, в каких-то трех-пяти метрах от парня с нестреляющим ружьем в руках, возник, появился из стены камыша ещё один волк…. Он полностью обрисовался, выйдя на просвет и замер, уперев взгляд в охотника. Не скалился, не рычал, просто замер и смотрел на человека. Смотрел теми самыми, прозрачно-ядовитыми глазами, которые еще минуту назад были у волчицы.

У Артемия свело скулы и моментально пересохло в горле, на лбу выдавилась испарина. Руки не слушались, но он, все же смог открыть ружье и выкинуть оба патрона, залез в карман и с ужасом обнаружил, что там нет ни одного заряда. Все патроны были в лодке, аккуратно разложены на лавочке, приготовлены для охоты на уток…. Кажется, волосы под шапкой приобрели какую-то упругость, отчего шапка перестала чувствоваться на голове. Уже в который раз перехватило дыхание, а сердце бухало так, что Артемий невольно положил руку на грудь и прижал одежку к ребрам.

Волчица перестала хрипеть и начала подниматься на ноги. Охотник просто машинально отступил на пару шагов, ошарашено смотрел на волков. Волчица трясла разбитой головой, в болотную жижу капала кровь, смешанная с остатками глазной жидкости и кровавой слизи. Длинные нити этой слизи цеплялись за сломанные камышины. Она сделала неуверенный шаг и уперлась открытой раной в стену камыша, остановилась, выпачкав камыш в крови, снова двинулась и снова неудачно. Опять встала и трясла головой, возможно, надеялась, что дикая боль пройдет, а зрение восстановится…. Артемий отступил еще на шаг, стоял с переломленным, пустым ружьем, заметил, что волк, стоящий в отдалении, осторожно двинулся и приблизился к волчице. Они ещё секунду постояли рядом, словно обменивались между собой какими-то мыслями, и, развернувшись, пошли по проходу в сторону берега. Волк шел чуть впереди, за ним, часто оступаясь, слепая, раненая волчица. Волк ещё оглянулся на охотника и больно уколол его пронзительным, жгучим взглядом, словно хотел покрепче запомнить неудачливого стрелка, не убившего, а лишь изувечившего молодую, красивую волчицу. Крепче запомнить.

***

Утки валили к чучелам, не обращая внимания на стоящего во весь рост охотника. Видимо, и правда, подошла северная. Отплыв на середину плеса, они активно кормились, надолго заныривая и отыскивая в илистом дне личинок комаров. Но Артемию в тот день стало не до охоты, он и чучела не снял, оставил на растерзания ондатре. Торопливо скидал патроны по карманам, зарядил ружье и, чуть не бегом, пустился в сторону дома. Ружье не повесил на плечо, а так и шагал с ним, выставив стволы вперед, словно шел в атаку. И лицо выдавало крайнее возбуждение: рот приоткрыт в каком-то немом восклицании, глаза распахнуты до предела, скулы заострились и необычно выпирали.

Дед сидел на завалинке, подставляя морщинистое лицо вечернему, остывающему солнышку. Жидкая, седая борода кособоко топорщилась на одну сторону, сухие руки безвольно лежали на коленях. Рядом, привалившись к тем же коленям, отдыхала палка, выполняющая роль тросточки. По деревне плыла предвечерняя тишина, нарушаемая лишь редкими, дальними взбрехами дворовых шавок.

Артемий не присел, он плюхнулся рядом с дедом, тяжело дышал. Сразу было понятно, что с парнем произошла какая-то неприятность. Как вектор жизни, борода медленно повернулась к внуку:

– Ну? Чево с тобой приключилося? Вроде бы одежа сухая, значит, не потоп, а чего?

Артемий нервно поерзал задом по завалинке, не зная, с чего начать:

– Деда, я волка убил….

– Вот те раз! Молодец, внучек!

– Вернее не волка, а волчицу….

– Это ещё лучше! Ай, да дела!

– Вернее, не убил, ранил только…. Ушли они.

– Чевой-то я тебя не пойму: то волк, то волчица, убил, ранил. Расскажи толком.

Охотник принялся рассказывать. Рассказывал сбивчиво, торопливо, заполошно, но дед все понял. Положив руки на костыль, старик молчал, смотрел куда-то в сторону, поверх камышей, буйно разросшихся возле соседского, заброшенного дома. Уже лет пять дом стоял пустым, с заколоченными крест накрест окнами, и камыш обступил его со всех сторон, каждый год захватывая все новые и новые участки. Таких домов в деревне становилось все больше, и все они захватывались камышом. Болото отвоевывало у деревни свою территорию.

Артемий не вытерпел:

– Ну? Чего теперь будет-то? А? Знаешь, как страшно посмотрел на меня волк, который уводил раненую волчицу…. Знаешь, как посмотрел…. И уши прижал.

– То и страшно, Артемий, что он запоминал тебя…. Запоминал. Волки, они дюже крепки на рану, а ты утиной дробью волчице по морде. Глаза, конечно, побил, но убить…. Нет. Не так это просто.

– И что? Делать-то что?

– А что тутова делать? Остается одно, – бояться. Постоянно бояться. А как на охоту пойдешь, в стволах только картечь, только картечь.

– Ну, ты, дед….

– Да, и оглядывайся. Почаще оглядывайся. Караулить теперь они тебя станут. Это, внучек, волки, они не забудут. Они памятливые.

Дед трудно, медленно поднялся, поймал равновесие, постоял, опираясь на палку и, спокойно двинулся к двери в дом. На ограде снова остановился, трудно, по стариковски обернулся и тихо, как-то загадочно сказал:

– Если уж совсем невтерпеж будет, тогда к Захарихе. Она их знает.

Артемий еще посидел, – причем тут Захариха? Слепая, одинокая старуха, чем она может помочь? – тоже поднялся, зыркнул по сторонам и шагнул следом.