Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Шрифт:
говорим не просто об общении, коммуникации, так сказать, но, вновь обращусь к Шелли, о «благороднейших целях человеческого общения». А
закончить я хочу стихотворением, написанным лет пятнадцать тому назад:
Звук, продлеваясь, переходит в Слово,
под ним, клубясь, лежит земля в пыли —
ни время, ни пространство за основу
принять не может то, что от земли
стремится прочь сильней, чем корабли,
привязанные ожиданьем к суше, —
исходит звук тоскою о бессмертье
иль тягою к своей отчизне — тверди, —
так
и, отвергая самого себя,
на смыслы раздробившись, тает звук:
по звонким скважинам пустого тростника
он, разрывая притяженья круг,
взмывает ввысь. А там, внизу, клубясь,
лежат пространства и текут века.
4. Н.К.: В ваших стихах очень много подобных строк:
Жизнь скользит по наклону
изъявительного наклоненья,
изъявляет, язвит, являет себя…
Осени нас дыханием осени…
Не озирайтесь — озаритесь…
Раствор творенья — растворенье в Боге…
На мой взгляд, это неотъемлемая часть вашей творческой манеры. Как вы относитесь к игре в поэзии — от игры слов — к игре смыслов?
Я.П.: Я говорю о звукосмысле. О неразрывном единстве звука и смысла. Все приведенные вами примеры — не игра, а вскрытие глубинных
смыслов и ассоциаций благодаря слову, звуку. В очень трагических стихах Осипа Мандельштама есть строки: «Кто веку поднимал болезненные
веки…» или в «Стихах о неизвестном солдате»:
Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.
В этом же сложнейшем стихотворении огромное количество подобных примеров: «Ясность ясеневая, зоркость яворовая…» и целые строфы,
где звук проясняет смысл, а смысл сливается со звуком. Это тот случай, когда метафора стала метаморфозой, если вновь обратиться к
Мандельштаму. Кстати говоря, в его формулировках также заложен звукосмысл. Приведу еще одну: «Цитата — есть цикада». Словотворчество и
звукотворчество, а не только метафорическое мышление, — неотъемлемое свойство поэзии. В статье «Наша основа» Хлебников писал, что
«словотворчество есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка». Здесь Хлебников говорит о том же, что и Шелли: благодаря
обновляющей силе поэзии жив язык, когда умолкает поэзия, а если шире, художественная литература, не беллетристика, и, конечно же, не
публицистика, не говоря уже о прочих жанрах и видах литературы, язык костенеет, перестает жить полнокровной жизнью, а это свидетельствует
об умирании языка. Вот мы говорим: мертвые языки — латынь, древнегреческий, — а часто ли мы отдаем себе отчет в том, что они умерли, когда
их перестала обновлять живительная сила поэзии, словотворчества, ведь, скажем, в теологии, юриспруденции, лингвистике, медицине,
фармакологии и многих других науках и видах человеческой деятельности
латынью до сих пор пользуются — в чисто утилитарных целях. Я ещераз хочу вернуться к мысли, высказанной в начале интервью, когда я цитировал Шелли: обновляя язык, открывая новые смыслы, поэзия
связывает явления и времена, она — память человечества, не случайно ведь сказано у Гесиода в «Теогонии», что именно Память была матерью
всех муз и богиней поэтов.
Поэзия, если перефразировать Борхеса, — «таинственнейшая из всех форм времени». Благодаря слову, поэзии народ, человечество в целом,
живет, то есть, пользуясь формулировкой Хайдеггера, вослед за словом выступает в просвет бытия, осмысливает собственное бытие и время.
Осмысление времени есть восстановление его, распадающегося под гнетом злобы дня, в единстве и таким образом восстановление истории, в
которой происходит становление человека. При этом не будем забывать, что у поэзии иные средства и цели, чем у философии, истории,
антропологии, этнографии и прочих весьма почтенных, но совершенно иных способов мышления и видов духовной деятельности. Об этом — одна
из моих элегий:
Парис — избранник и Ахилл — избранник,
всего лишь избранный для брани, чтобы
сгореть, как метеор, в пылу сраженья,
но вечно он летит, слепя доспехом,
и вечно по пятам за ним — стрела,
а царь Эдип себя лишает зренья,
и разрывает Лир свои одежды,
и леди Макбет моет руки вечно —
что архетип? Когда б не плоть, не жест,
он камнем бы застыл, как назиданье,
но это место заняли Скрижали,
и потому летит Медея в гневе
и помним мы последний сон Ясона.
5. Н.К.: А как все-таки вы относитесь к игре?
Я.П.: Для начала отвечу стихотворением:
Влю — ослепленность, одержимолость:
вдох — выдох — вдох — новения.
Миг — и стекает изморосью изморозь.
Как задержать дыханье вдох — мгновения?
Без игры нет искусства. Игра — это легкость и дыхание, это свобода. Я сейчас говорю не только о чисто языковой игре, но об артистизме, о
даре сочетать возвышенное и земное, о синтезе. Гавриил Романович Державин, автор великой оды «Бог», умел не только «в забавном русском
слоге// О добродетелях Фелицы возгласить», «истину царям с улыбкой говорить», но и с несколько тяжеловатым юмором XVIII столетия,
посмеяться:
На кабаке Борея
Эол ударил в нюни.
От вяхи той бледнея,
Бог хлада слякоть, слюни
Из глотки источил,
Всю землю замочил.
Есть у Державина и вовсе замечательные по легкости стихи, прямо пушкинские, как в «Шуточном желании»:
Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.
Пусть сидели бы и пели,