Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

говорим не просто об общении, коммуникации, так сказать, но, вновь обращусь к Шелли, о «благороднейших целях человеческого общения». А

закончить я хочу стихотворением, написанным лет пятнадцать тому назад:

Звук, продлеваясь, переходит в Слово,

под ним, клубясь, лежит земля в пыли —

ни время, ни пространство за основу

принять не может то, что от земли

стремится прочь сильней, чем корабли,

привязанные ожиданьем к суше, —

исходит звук тоскою о бессмертье

иль тягою к своей отчизне — тверди, —

так тяготятся оболочкой души, —

и, отвергая самого себя,

на смыслы раздробившись, тает звук:

по звонким скважинам пустого тростника

он, разрывая притяженья круг,

взмывает ввысь. А там, внизу, клубясь,

лежат пространства и текут века.

4. Н.К.: В ваших стихах очень много подобных строк:

Жизнь скользит по наклону

изъявительного наклоненья,

изъявляет, язвит, являет себя…

Осени нас дыханием осени…

Не озирайтесь — озаритесь…

Раствор творенья — растворенье в Боге…

На мой взгляд, это неотъемлемая часть вашей творческой манеры. Как вы относитесь к игре в поэзии — от игры слов — к игре смыслов?

Я.П.: Я говорю о звукосмысле. О неразрывном единстве звука и смысла. Все приведенные вами примеры — не игра, а вскрытие глубинных

смыслов и ассоциаций благодаря слову, звуку. В очень трагических стихах Осипа Мандельштама есть строки: «Кто веку поднимал болезненные

веки…» или в «Стихах о неизвестном солдате»:

Сквозь эфир десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число опрозрачненный

Светлой болью и молью нулей.

В этом же сложнейшем стихотворении огромное количество подобных примеров: «Ясность ясеневая, зоркость яворовая…» и целые строфы,

где звук проясняет смысл, а смысл сливается со звуком. Это тот случай, когда метафора стала метаморфозой, если вновь обратиться к

Мандельштаму. Кстати говоря, в его формулировках также заложен звукосмысл. Приведу еще одну: «Цитата — есть цикада». Словотворчество и

звукотворчество, а не только метафорическое мышление, — неотъемлемое свойство поэзии. В статье «Наша основа» Хлебников писал, что

«словотворчество есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка». Здесь Хлебников говорит о том же, что и Шелли: благодаря

обновляющей силе поэзии жив язык, когда умолкает поэзия, а если шире, художественная литература, не беллетристика, и, конечно же, не

публицистика, не говоря уже о прочих жанрах и видах литературы, язык костенеет, перестает жить полнокровной жизнью, а это свидетельствует

об умирании языка. Вот мы говорим: мертвые языки — латынь, древнегреческий, — а часто ли мы отдаем себе отчет в том, что они умерли, когда

их перестала обновлять живительная сила поэзии, словотворчества, ведь, скажем, в теологии, юриспруденции, лингвистике, медицине,

фармакологии и многих других науках и видах человеческой деятельности латынью до сих пор пользуются — в чисто утилитарных целях. Я еще

раз хочу вернуться к мысли, высказанной в начале интервью, когда я цитировал Шелли: обновляя язык, открывая новые смыслы, поэзия

связывает явления и времена, она — память человечества, не случайно ведь сказано у Гесиода в «Теогонии», что именно Память была матерью

всех муз и богиней поэтов.

Поэзия, если перефразировать Борхеса, — «таинственнейшая из всех форм времени». Благодаря слову, поэзии народ, человечество в целом,

живет, то есть, пользуясь формулировкой Хайдеггера, вослед за словом выступает в просвет бытия, осмысливает собственное бытие и время.

Осмысление времени есть восстановление его, распадающегося под гнетом злобы дня, в единстве и таким образом восстановление истории, в

которой происходит становление человека. При этом не будем забывать, что у поэзии иные средства и цели, чем у философии, истории,

антропологии, этнографии и прочих весьма почтенных, но совершенно иных способов мышления и видов духовной деятельности. Об этом — одна

из моих элегий:

Парис — избранник и Ахилл — избранник,

всего лишь избранный для брани, чтобы

сгореть, как метеор, в пылу сраженья,

но вечно он летит, слепя доспехом,

и вечно по пятам за ним — стрела,

а царь Эдип себя лишает зренья,

и разрывает Лир свои одежды,

и леди Макбет моет руки вечно —

что архетип? Когда б не плоть, не жест,

он камнем бы застыл, как назиданье,

но это место заняли Скрижали,

и потому летит Медея в гневе

и помним мы последний сон Ясона.

5. Н.К.: А как все-таки вы относитесь к игре?

Я.П.: Для начала отвечу стихотворением:

Влю — ослепленность, одержимолость:

вдох — выдох — вдох — новения.

Миг — и стекает изморосью изморозь.

Как задержать дыханье вдох — мгновения?

Без игры нет искусства. Игра — это легкость и дыхание, это свобода. Я сейчас говорю не только о чисто языковой игре, но об артистизме, о

даре сочетать возвышенное и земное, о синтезе. Гавриил Романович Державин, автор великой оды «Бог», умел не только «в забавном русском

слоге// О добродетелях Фелицы возгласить», «истину царям с улыбкой говорить», но и с несколько тяжеловатым юмором XVIII столетия,

посмеяться:

На кабаке Борея

Эол ударил в нюни.

От вяхи той бледнея,

Бог хлада слякоть, слюни

Из глотки источил,

Всю землю замочил.

Есть у Державина и вовсе замечательные по легкости стихи, прямо пушкинские, как в «Шуточном желании»:

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях.

Пусть сидели бы и пели,