Одураченные случайностью

Детали следующие. Как рациональный трейдер (все трейдеры хвастаются, что это так) я полагаю, что есть различие между шумом и сигналом, и что шум должен игнорироваться, в то время как сигнал должен восприниматься всерьез. Я использую элементарный, (но устойчивый) метод, который позволяет мне вычислять ожидаемое отношение шума и сигнала любого колебания в моей торговой работе. Например, после регистрации прибыли 100,000$ при данной стратегии, я могу назначить 2% вероятность гипотезе, что стратегия является прибыльной и 98% вероятность - гипотезе, что такое исполнение может быть результатом простого шума. Прибыль в 1,000,000$, с другой стороны, удостоверяет, что стратегия - прибыльная с вероятностью 99%. Рациональный человек действовал бы соответственно при выборе стратегий и поддавался бы своим эмоциям в соответствии с его результатами. И все же я испытывал приливы радости от результатов, которые, я знал, были простым шумом, и чувствовал себя несчастным от результатов, которые не несли даже небольшой степени статистического значения. Я не могу помочь этому, но я эмоционален и получаю большую часть своей энергии из своих эмоций. Так что приручение моего сердца не является решением.

Поскольку мое сердце, кажется, не соглашается с моим мозгом, я должен предпринять серьезные меры, чтобы избежать иррациональных торговых решений, а именно, запретить себе доступ к отчету о моих результатах, до тех пор, пока они не превысят предопределенный порог. Такой подход не отличается от расхождения между моим мозгом и моим аппетитом, когда идеть речь о потреблении шоколада. Я, в общем, справляюсь с этим, устанавливая, что под моим рабочим столом нет никаких коробок с шоколадом.

Одни из наиболее раздражающих бесед, которые я вел, происходили с людьми, которые читали мне лекции о том, как я должен вести себя. Большинство из нас знает очень хорошо, как мы должны вести себя. Проблемой является выполнение, а не отсутствие знания. Меня утомили морализирующие тугодумы, которые пичкают меня банальностями, типа, надо чистить зубы, регулярно есть яблоки и посещать гимнастический зал. На рынках рекомендация была бы такой: игнорировать шумовую компоненту в результатах. Мы нуждаемся в уловках, но перед этим мы должны принять тот факт, что являемся простыми животными, требующими более низких форм уловок, чем лекции.

Наконец, я рассматриваю себя удачно избежавшим склонности к сигаретам. Лучший способ понять, как мы можем быть рациональны в нашем восприятии рисков и вероятностей и, в то же самое время, быть дураками, действуя в их окружении -побеседовать с курильщиком сигарет. Поскольку немногие курильщики остаются в неведении того факта, что рак легкого поражает каждого третьего из их популяции. Если вы еще не убежденны, посмотрите на беспорядочную курящую толпу около служебного входа Онкологического центра Кеттеринга в верхневосточной стороне Нью-Йорк Сити. Вы увидите множество медсестер (и, возможно, докторов) стоящих у входа с сигаретой в руке, в то время как подкатывают безнадежных пациентов для того, чтобы они их лечили.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Карнид приходит в Рим: вероятность и скептицизм

Цензор Катон высылает Карнида. Монсеньер де Норпуа не помнит свои прежние мнения. Остерегайтесь ученого. Женитьба на идеях. Тот же самый Роберт Мертон, помогающий автору основать его фирму. Наука развивается от похорон до похорон.

Попросите вашего знакомого математика определить вероятность. Скорее всего, он покажет вам как ее вычислять. Как мы видели в главе 3, посвященной вероятностной интроспекции, вероятность относится не к шансам, но к вере в существование альтернативного результата, причины или мотива. Вспомните, что математика - это инструмент, чтобы размышлять, а не считать. Снова, давайте вернемся к древним, для большего руководства - вероятности всегда рассматривались ими, как ничто вне предметного и текучего измерения верований.

Карнид приходит в Рим

Около 155 до н.э., греческий постклассический философ Карнид из Кирены прибыл в Рим, в качестве одного из трех афинских послов, которые пришли просить политического покровительства у Римского Сената. На граждан их города был наложен штраф, и они хотели убедить Рим, что это было несправедливо. Карнид представлял Академию, то самое открытое дискуссионное учреждение, где три столетия назад Сократ заставлял своих собеседников убивать его, лишь бы что-нибудь возразить на его аргументы. Теперь она называлось Новой Академией, была не менее дискуссионной и имела репутацию гнезда скептицизма в древнем мире. В давно ожидаемый день его торжественной речи, он встал и произнес блестяще аргументированную речь, восхваляющую правосудие и то, что оно должно быть на вершине людских мотиваций. Римская аудитория была очарована. Это было не только его обаяние: аудиторию поколебала сила его аргументов, красноречие мысли, чистота языка и энергия речи. Но это не было его целью.

На следующий день, Карнид возвратился, встал и доказал концепцию неуверенности в знании наиболее убедительным возможным способом. Как? Перейдя к противоречию и опровержению не менее сильными аргументами того, что он доказал убедительно днем ранее. Он сумел убедить ту же самую аудиторию на том же самом месте, что правосудие должно быть низвергнуто вниз в списке мотиваций для человеческих свершений.

Теперь плохие новости. Катон старший ("цензор") был среди той аудитории. Уже весьма старый и не более терпимый, чем он был в течение своей службы цензором. Разгневанный, он убедил Сенат выслать этих трех послов, чтобы их дух спора не запутывал молодежь Республики и не ослаблял военную культуру. (Катон запретил в течение его службы цензором, всем греческим риторикам селиться в Риме. Он был слишком деловым типом человека, чтобы принять их самосозерцательные изыски)

Карнид был не первый скептик в классических временах, и не первый, кто преподал нам истинное понятие вероятности. Но этот инцидент остается наиболее захватывающим в его воздействии на поколения риториков и мыслителей. Карнид был не просто скептик, он был диалектик. Тот, кто никогда не согласится с любыми предпосылками, исходя из которых он спорит, или с любым из заключений, которые он вывел из них. Он стоял всю жизнь против высокомерной догмы и веры в одну единственную правду. Немного достойных мыслителей соперничали с Карнидом в строгом скептицизме (сюда стоит включить средневекового арабского философа Аль-Газали, Юма и Канта, но только Поппер сумел поднять его скептицизм до уровня всеобъемлющей научной методологии). Поскольку главное учение скептиков было в том, что ничто не могло быть принято с уверенностью, то могли быть сформированы выводы о различных степенях вероятности и они обеспечили руководящие принципы. Ступая далее назад во времени, в поисках первых известных использований вероятностного мышления в истории, мы находим, что оно появляется в шестом столетия (до н.э) в Греческой Сицилии. Там, понятие вероятности использовалось в юридической практике самыми первыми риториками, которым, при обсуждении случая, было необходимо показать существование сомнения относительно уверенности в обвинении. Первым известным риториком был сиракузец по имени Коракс, который обучал людей спорить о вероятности. В основе его метода лежало понятие наиболее вероятного. Например, право собственности на участок земли, в отсутствие дополнительного информационного и физического свидетельства, должно переходить к человеку, чьё имя наиболее известно в контексте этого участка. Один из его косвенных студентов, Горгиас, взял этот метод аргументации в Афины, где он расцвел. Это установление таких наиболее вероятных понятий, которые научили нас рассматривать возможные непредвиденные обстоятельства, как отличаемые и разделимые события с вероятностями, соответствующими каждому из них.

Вероятность - дитя скептицизма

До тех пор, пока над средиземноморским бассейном не стало доминировать единобожие, которое вело к вере в некоторую уникальную форму правды, (чтобы позже разродиться эпизодами коммунизма), скептицизм получил распространение среди многих основных мыслителей и, конечно, проникал в мир. Римляне не имели религии самой по себе: они были слишком терпимы, чтобы принять заданную правду. У них были собрания разнообразных гибких и синкретических суеверий. Я не буду слишком вдаваться в теологию, но скажу, что мы были вынуждены ждать в течение дюжины столетий в Западном мире, чтобы снова поддержать критическое мышление. Действительно, по некоторой странной причине в течение средневековья арабы были критическими мыслителями (через их постклассическую философскую традицию), когда христианская мысль была догматичной, затем, после Ренессанса, роли полностью переменились, загадочным образом.

Одним античным автором, который обеспечивает нас свидетельством такого мышления является говорливый Цицерон. Он предпочитал руководствоваться вероятностью, чем утверждать с уверенностью - очень удобно, говорят некоторые, потому, что это позволило ему противоречить себе. Для нас, кто учился у Поппера оставаться самокритичным, это может являться причиной уважать его больше, поскольку он не продолжал упрямо выражать мнение из-за того простого факта, что он высказал его в прошлом. Действительно, ваш среднестатистический профессор литературы обвинил бы его в противоречиях и перемене мнения.

Только в современное время появилось такое желание быть свободным от наших собственных прошлых утверждений. Нигде это не было сделано более красноречиво, чем в бесчинствовании студенческих настенных надписей в Париже. Студенческое движение, которое имело место во Франции в 1968, с молодежью, без сомнения задыхавшейся под весом тех лет, когда она вынуждена была звучать интеллектуально и последовательно, произвела, среди других драгоценных мыслей, следующее требование:

Мы требуем права противоречить самим себе!

Мнения монсеньера де Норпуа

Современные времена дают нам угнетающую историю. Внутреннее противоречие культурно сделано, чтобы быть позорным, вопрос, который может доказать заболевание науки. Роман Марселя Пруста В поисках утраченного времени описывает полуотставного дипломата, Маркуса де Норпуа, который подобно всем дипломатам до изобретения факсимильного аппарата, был светским человеком, проводившим значительное время в салонах. Рассказчик видит господина де Норпуа открыто противоречащим себе по некоторой проблеме (некое довоенное восстановление отношений между Францией и Германией). Когда ему напоминают о его предыдущей позиции, господин де Норпуа, кажется, даже не помнит её. Пруст оскорбляет его: