Офицерский штрафбат. Искупление

Когда была замечена большая немецкая автоколонна, батальон замер, и как только передние машины поравнялись с нашими замыкающими подразделениями, по фашистам был открыт шквальный огонь из всех видов имевшегося у нас оружия. В хвосте, или иначе – в арьергарде нашей колонны, как я уже говорил, находился взвод ПТР под командованием 19-летнего старшего лейтенанта Петра Загуменникова, но уже имевшего солидный боевой опыт и ранение. С ним я уже успел подружиться, и его бойцы подбили здесь два передних автомобиля, возглавлявших немецкую автоколонну.

Так как и замыкающие автоколонну машины тоже уже были подбиты бронебойщиками, находившимися в голове колонны батальона, вся эта немалая вереница машин оказалась запертой с обеих сторон на узкой дороге, ограниченной с обочин канавами с глубоким, рыхлым снегом. Попав под плотный огонь, успевшие выпрыгнуть из кузовов автомашин фрицы в панике бросились в разные стороны. Кто-то из них, обезумев, кинулся даже в нашу сторону, навстречу свинцовому вихрю от пулеметчиков и автоматчиков батальона. Вдруг один из немецких солдат, бежавший по направлению к нам, бросив оружие и подняв руки, закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой, русский, из Калуги!»

Я дал команду подпустить его, просто интересно было узнать, как это русский, калужанин, оказался у немцев с оружием в руках. Но едва он поравнялся со мной и успел сказать, что год назад попал в плен и добровольно пошел в гитлеровскую армию, чтобы при первом удобном случае перейти к своим, как один из ближних ко мне штрафников резко выругался в его адрес и разрядил в него под челюсть снизу, наверное, полдиска автомата. Не состоялась моя беседа, не узнал я, сколько наших солдат на его счету за этот год. Да и жалеть об этом было некогда. Не до того было.

Одного из убегавших немцев, ловко метавшегося от дерева к дереву, я никак не мог достать огнем из автомата. Наверное, потому, что в запале боя стрелял «с бедра», не целясь. И тогда, выхватив из кобуры свой наган, тщательно прицелился и с первого выстрела, на расстоянии уже около ста метров попал! Это был мой первый личный «трофей», и усилившаяся надолго вера в действенность не только в ближнем бою своего верного «нагана», как считалось по всем инструкциям. И этот мой первый «трофей», которого я, кажется, наконец уложил из личного оружия, вызвал во мне какое-то необъяснимое, скорее даже радостное удовлетворение. А ведь я убил человека – сам, собственноручно! Впервые в своей жизни, сознательно, умышленно.

Тут вспомнилось мне событие, которое произошло еще во время моего командования взводом в запасном полку под Уфой, всего каких-нибудь полгода назад, когда мы готовили для фронта маршевые роты. Пополнение для них тогда приходило, в частности, из Татарии, Башкирии и некоторых союзных мусульманских республик. Случались, конечно, и дезертирства. И вот однажды я был свидетелем, когда пойманного дезертира-«рецидивиста», то есть совершившего дезертирство уже во второй раз, приговоренного к высшей мере наказания, расстреляли перед строем полка.

На краю поля, где мы обычно проводили занятия с пополнением, к свежевырытой яме подвели человека в легкой гражданской одежде (было лето, июль). Видимо, увидев свою могилу, он как-то безвольно сам опустился на колени, опустил голову и как-то тихо, мелко дрожал. Запомнилось все это мне, потому что я со своим взводом оказался напротив места экзекуции. Прежде всего бросились мне в глаза его стриженая голова и большие, торчащие уши, красно просвечивавшие на склоняющемся уже к заходу солнце.

Офицер – наверное, из Военного трибунала – зачитал приговор о смертной казни за повторное дезертирство и предложил выйти из строя добровольцам для приведения приговора в исполнение. Ответом была жуткая тишина… Добровольцев не нашлось. Тогда от группы, стоявшей несколько в стороне, отделились два человека с погонами сержантов с наганами в руках и подошли к приговоренному, который стал трястись, то ли тихо рыдать, то ли так крупно дрожать. Будто по неслышимой команде эти двое одновременно выстрелили ему почти в упор в голову. Тот словно клюнул головой и свалился в яму. Полк замер. Где-то из строя прорывались не то стоны, не то сдавленные рыдания. И, пока солдаты не зарыли яму и не укрыли образовавшийся холмик заранее заготовленным дерном, полк стоял в каком-то страшном оцепенении.

Наверное, многих посетила в это время мысль, что лучше погибнуть на поле боя, пусть и не как герой, но как защитник своей Родины, чем вот так, как бешеному псу, бесславно окончить жизнь, опозорив не одно колено своих потомков или родных. Мне бросился в глаза невдалеке еще один такой же, только пониже, холмик, уже хорошо поросший травой. Видимо, здесь, на этом своеобразном «лобном месте» свершилась не первая смертная казнь. Стало как-то неуютно на душе. Ведь только что убили просто малодушного, струсившего человека. Своего, советского.

А здесь, на войне, я сам убил человека… Но это был враг, посягнувший на жизнь и свободу нашей Родины, несущий смерть советским людям, включая даже стариков и грудных детей. И здесь уже действует правило: «лучший враг – мертвый враг» или, как любил говорить один из моих послевоенных подчиненных, повторяя слова какого-то римского императора: «труп врага хорошо пахнет». Немцев, пытавшихся сдаться в плен здесь, под Рогачевом, и кричавших «Гитлер капут!», штрафники, конечно, в плен не брали, стреляли в них, приговаривая: «И тебе… такую-растакую, тоже!» Да и что бы мы с ними делали, проявив к ним гуманность в этих специфических условиях действий в их же войсковом тылу?

Вместо запланированных двух-трех суток наш рейд продолжался целых пять. За это время были разбиты еще несколько вражеских пеших и автомобильных колонн, двигавшихся к линии фронта, подорваны мосты на дороге, подходящей к Рогачеву с запада, а в одну из ночей разгромили штаб какой-то немецкой дивизии, возглавляемый генералом, которому даже на лошади убежать не удалось. Два охранявшихся склада с боеприпасами были подожжены «РОКСами», и еще долго эхо взрывов с этого склада доносилось до нас.

При помощи схемы № 5, о которой речь шла выше, мне удалось восстановить в памяти названия некоторых населенных пунктов, перечисленных здесь и через которые проходил наш батальон за время памятного 5-суточного рейда в тыл немецких войск. Это кроме Мадоры, Старого Села еще и Зборов, Щибрин, Озерище, кажется, какие-то Коноплицы (не помню, Малые или Большие), Близнецы, Кистени, Вищин и другие. В общем, батальон действовал настолько активно, что практически уже к концу третьего дня были израсходованы почти все боеприпасы к пулеметам и автоматам. Поступил приказ: на каждый автомат оставить НЗ (неприкосновенный запас) по 10–20 патронов, но у многих этого количества уже не было! О ходе наших действий комбат докладывал в штаб армии по радио. Доложил он и о почти полном расходовании боеприпасов к стрелковому оружию. Там, видимо, решили сбросить нам на парашютах какое-то количество патронов.

И когда во второй половине дня два «кукурузника», как называли тогда маленькие двукрылые самолеты У-2 (ПО-2), подлетали к указанному квадрату, вдруг заговорили немецкие зенитные установки. К нашему удивлению, оказалось, что ночью ни мы, ни немцы не заметили того, что батальон наш очутился в том участке леса, который был избран фашистами для размещения одной из их зенитных батарей. Летчики, правильно оценив ситуацию, быстро развернулись и улетели. А нашим огнеметчикам с группой ручных пулеметчиков удалось выйти на звуки выстрелов и буквально испепелить и пушки, и обслугу. Кстати, выручили огнеметчики нас еще раз, когда уже в конце четвертого дня была замечена большая пешая колонна противника. Огнеметы практически уничтожили и эту колонну даже почти без наших пулеметов и автоматов. Не буду описывать тот жуткий рев горящих фрицев…

Технику, которую бросали немцы, мы, конечно, не могли тащить с собой. Брали только автоматы-«шмайссеры» да ручные пулеметы МГ. Ну и конечно, пистолеты, в большинстве «вальтеры» и «парабеллумы». Так что у многих уже было по два автомата – свой и трофейный, хотя и тот и другой с весьма малым запасом патронов. Остальные трофеи, как могли, приводили в негодность, а некоторой частью захваченного продовольствия пополняли свой скудный сухой паек, которого почти не осталось. Особенно удивил нас трофейный хлеб, запечатанный в прозрачную пленку с обозначенным годом изготовления: 1937–1938. Сколько лет хранился, а можно было даже мороженый не рубить топором, а резать и есть! Не сравнить с нашими сухарями, хотя и сегодня, спустя более 70 лет, их вкус вспоминается с определенной степенью ностальгии. Такое же удивление вызывал у нас какой-то гибрид эрзац-меда с такого же рода «сливочным маслом» в больших брикетах. Бутерброды из того «хлеба» с таким «масло-медом» были как нельзя кстати и оказались довольно сытными.