Огнь поядающий

– Владыка святый, помоги! – многоголосый стон пронесся по толпе. Зловонные, снедаемые паразитами, кое-как прикрытые лохмотьями, по телу покрытые ужасающими язвами подобия людей протягивали руки к Иоанну, не смея коснуться его одежд, чтобы не запачкать их, но умоляя о помощи. Тут были безногие, копошившиеся в пыли, одноногие на деревяшках, слепые с темными пустыми провалами вместо глаз, прокаженные с изъязвленной кожей – те держались поодаль, не смешиваясь с остальными. У архиепископа сжималось сердце при виде их всех. Как перенести, что здесь, в богатейшем городе, столице огромного царства, в основу которого положен краеугольный камень истинной веры, одни люди утопают в роскоши и уже не знают, чем еще потешить изнеженную плоть, а другие лишены даже необходимого пропитания, одежды, крова, и пропасть разделяет их, не меньшая, чем между Лазарем и богатым. Только попадут ли они хотя бы по смерти на лоно Авраамово? Архиепископ прекрасно понимал также, что эти люди не менее грешны, чем богатые, что они так же грубы, жестоки, сладострастны, но у них в непрестанной борьбе за существование нет даже свободной минуты, чтобы вздохнуть о своих грехах. Глаза его привычно наполнились слезами. Кто же спасется тогда, кто устоит на страшном судилище Христовом, если и сам он, с юности посвятивший себя Богу, не свободен от лютых греховных помыслов, если и ему нечем оправдаться?

Иоанн подал знак Кандидию, запустил руку в подставленный кошель и, извлекши оттуда горсть меди, не глядя швырнул в толпу справа от себя. Нищие, забыв о самом архиепископе, бросились на монеты, точно воробьи на просыпавшееся зерно. Началась потасовка. Однорукий калека со свалявшимися в колтун сальными волосами, оказавшийся по левую сторону прохода, кинулся прямо наперерез архиепископу, так что тот чуть не споткнулся о его ногу.

– Что же вы делаете, порождения ехиднины! – надрывно крикнул Иоанн, огревая однорукого посохом. – Сейчас и те, кто слева, получат. Вы же за медный лепт поубивать друг друга готовы. Вспомните евангельскую вдовицу, которая пожертвовала в храм две лепты – все свое дневное пропитание! Не досталось сегодня – достанется завтра.

Но его никто не слушал. Сокрушенно покачав головой, архиепископ вновь запустил руку в кошель и немного неловким движением налево от себя. Часть монет упала у самых его ног. И вновь началась потасовка. В бессильном гневе архиепископ закусил губу и пошел вперед, более не останавливаясь и ускоряя шаг, чувствуя, что внутри у него как будто горит костер, и он уже не понимал, что это: пламя гнева или воспаленный желудок.

Вернувшись в свою келью, архиепископ отослал всех и просил его не тревожить. Бессильно опустился в кресло перед столиком для чтения и раскрыл кодекс Евангелия на первом попавшемся месте. Он делал так, когда искал душевного успокоения и священная книга всегда давала ему ответ.

«Один из народа сказал в ответ, – прочитал он шепотом, – Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне…»

Слезы радости потоком полились из глаз Иоанна, – и этот благодатный дождь излился на пылающий огонь внутри него, унося боль. Он вдруг ощутил себя причастным страданию Самого Спасителя, живо почувствовал, что не одинок в своем страдании, что и Христос точно так же сокрушался сердцем о глухоте тех, к кому обращался, – Сам Спаситель, Слово Божие, сотворившее мир из небытия…

– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, помилуй нас, – прозвучал за дверью робкий женский голос.

Иоанн как будто очнулся, возвращаясь мыслью из далекой, родной Палестины и, немного помолчав, ответил нехотя.

– Аминь. Сейчас выйду.

Это была диаконисса Олимпиада. Входить в келью ей было строжайше запрещено: архиепископ, отчаянно боровшийся с распространившимся у клириков злостным обычаем иметь при себе женщин для услуг, мудрено называвшихся по-латыни virgines subintroductae, не мог позволить самому подобное злоупотребление. Но обходиться без Олимпиады он тоже не мог, привыкнув к ней за тот год, что жил в столице: в первые недели его пребывания в Городе, когда он от смены воды и климата вообще почти не мог есть, она по доброй воле взяла на себя обязанность следить за его питанием и, как никто, понимала его телесные потребности. Кроме того, была как будто и не женщиной, во всяком случае, ничего бабьего, столь ненавистного Иоанну, в ней не наблюдалось. Она была кротка и покорна, несмотря на то что принадлежала к одной из родовитейших семей Нового Рима, никогда не требовала к себе внимания, но внимательно слушала, если он хотел с ней чем-то поделиться. Иоанн полюбил эту тихую душу, хотя нередко она и попадала под его горячую руку и терпела несправедливые упреки, но он наставлял ее в евангельском духе, что водой поругания лишь смываются грехи.

Щелкнул засов, и Иоанн вышел из кельи в приемное помещение, в котором обычно трапезовал. Олимпиада уже поставила на стол маленькую глиняную мисочку с полужидкой болтушкой, глиняный кувшин с разбавленным вином и глиняную красовулю.

Иоанн привычно прочитал молитву перед вкушением пищи.

– Благослови, авва, – тихо произнесла диаконисса, подходя к архиепископу.

Осеняя Олимпиаду крестным знамением, Иоанн заметил, что глаза ее вспухли от слез.

– Что случилось, чадо мое? Ты плакала?

Женщина виновато улыбнулась.

– Нет… Это так… о грехах.

– Плач о грехах – блаженное состояние, – согласился Иоанн. – Только, зная тебя, я полагаю, что тебе до него еще далеко. Расскажи, что произошло, и облегчи душу.

– Авва, если можно, я не буду… – попыталась возражать Олимпиада. – Вот, кушай, пока не остыло, для твоего желудка лучше теплое…

– А ты упряма, чадо! – покачал головой архиепископ, садясь за стол и прислушиваясь к своему организму: сможет ли он принять пищу без дурных последствий. Тошнота вроде бы прошла, но огонек изжоги тлел в глубине. Иоанн взял ложку, выточенную из морской раковины, какими нередко пользуются пустынники, и начал медленно помешивать вязкую кашу, проверяя, нет ли комочков. Эти комочки доводили его до позыва рвоты, и хотя Олимпиада всегда внимательно следила, чтобы их не было, Иоанн по привычке и на всякий случай каждый раз проверял сам.

– Ну, как, была ли ты у василиссы и договорилась ли о дне раздачи? – спросил он, все еще не решаясь отправить в рот первую ложку.

Олимпиада нервно вздрогнула и кивнула.

– Да-да, авва! Их милость говорит, чтобы ты сам назначил праздничный день, только не на ближайшую седмицу.

Иоанн удовлетворенно кивнул.

– Она не предлагала помощи на благоустройство больницы?

– Нет, авва, – помотала головой диаконисса.

– А ты напомнила ей об этой нашей нужде?

Женщина испуганно помотала головой.

– Не догадалась, значит, – поморщился Иоанн. – Что ж ты за бестолковая, чадо мое! Все-то тебе надо напоминать, сама ничего сообразить не можешь.

Набравшись решимости, он наконец, принялся за еду, опустив глаза и стараясь не отвлекаться. Процесс этот был для него мучителен, и он не мог понять, от чего чревоугодники получают удовольствие. Нет, конечно, утоление голода приносит облегчение, но для него каждый лишний глоток грозил началом рвоты и надо было очень внимательно следить, чтобы ни единой ложкой не превысить меры. Очистив миску почти до дна, Иоанн вдруг почувствовал пресыщение.

Олимпиада, видя, что он закончил есть, налила в красовулю бледно-розового разбавленного вина.

– Пейте, авва, пока не остыло.

Иоанн сделал несколько глотков и взглянув на диакониссу, увидел, что она продолжает беззвучно плакать.

– Да что ж это такое? – спросил он с раздражением. – Ты скажешь мне, в чем дело, или нет? Василисса что ли тебя обидела?

Олимпиада вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.

– Рассказывай, в чем дело… – строго потребовал архиепископ.

– Они сказали… – всхлипывая, выдавила Олимпиада после долгих попыток совладать с дыханием. – Они сказали… что я моюсь редко и от меня дурно пахнет.

Иоанн резко дернулся.

– Что за чушь? Сидел бы я с тобой за одним столом, если бы от тебя воняло!

– Что же мне делать?

Олимпиада подняла глаза, все еще прекрасные, в которых отразилась вся ее незлобная, кроткая и доверчивая душа.

– Мне так больно это слышать… Я уверена, что они несправедливы ко мне. И еще, авва, меня мучает помысел…

Она замолчала, вновь не решаясь продолжить, и Иоанн вынужден был вновь ободрить ее вопросом:

– Какой еще помысел?

– Помысел… Что они мне в дочери годятся, а так меня оскорбили… И что я не служанка какая-нибудь, а дочь Селевка, внучка Авлавия, вдова Небридия. А она… в'aрварка.