Огнедева

С диким визгом вылетая из гущи зелени, русалки хватали что смогут из приготовленного для пира угощения, жадно поедая на ходу, а тех, кто пытался отогнать их, хлестали крапивой.

— Гони их, гони! — кричали со всех сторон.

Вольга пронзительно засвистел и первым бросился на русалок, за ним помчались другие парни. В зарослях поднялась несусветная возня: русалки гонялись за молодежью и подростками, те — за ними; поймав вдвоем-втроем одного парня, русалки рвали на нем одежду и принимались щекотать, а парень вопил, будто его убивали. К охоте присоединились мужики и даже женщины — кто посмелее, — дети и подростки носились вокруг и визжали, старики подбадривали ловцов криками, старухи цепляли русалок за подолы своими клюками, самые вредные даже совали палки им в ноги. Над берегом висели визги и вопли, повсюду царили беготня и драка; от криков звенело в ушах, от суеты рябило в глазах, и неясно было, то ли люди, то ли духи тут мечутся — на меже дня и ночи, светлой половины года и темной, Той и Этой Стороны. Зато если ловили русалку, ее тут же несли к Волхову и бросали в воду.

— Плыви к себе за край и раньше новой весны не возвращайся! — кричали вслед.

Завидев новое развлечение, халейги тут же подхватились и побежали в лес. Визги, вопли и возня постепенно переместились в глубь чащи — под напором толпы русалки отступали. В Купалу кончался срок пребывания русалок на земле, и в это время они, выполнившие свое предназначение, но не желавшие уходить, были особенно опасны. И все же девушкам приходилось уступить — иначе и настоящие русалки не уйдут.

В визжащей и мечущейся толпе Одд выискивал Яромилу, но догнать не мог, хотя замечал много раз. Она словно обрела способность растворяться в воздухе — вот только что была тут, но, вроде бы догнав ее, он видел перед собой лишь березу. Он натыкался на других русалок, и те с дикими воплями били его крапивой, хлестали ветками. Русалки то выскакивали из-за кустов, размахивая крапивой, то дразнили, иной раз даже призывно задирая подол чуть ли не до ушей, и тут же пускались бежать, когда замечали, что их усилия не остались напрасными. Какая-нибудь русалка постройнее и попривлекательнее заманивала податливого парня, дразня его длинными белыми ногами, но едва он начинал гнаться за ней, как из кустов на него выскакивали еще две — уже далеко не такие красивые — и принимались щекотать, валили на траву и не оставляли, пока бедный парень даже орать переставал. Иная русалка, будучи поймана за подол, тут же выворачивалась из рубахи, у которой нарочно ради этого делался особенно широкий горловой разрез, и, оставив свое «оперенье» в руках поймавшего, уносилась прочь обнаженной, дико хохоча. Лихорадочное, болезненное возбуждение, переполнявшее русалок, захватывало и их преследователей, неистовые вопли звенели, отражаясь от стволов, и путались в кронах.

В лесу было еще довольно светло, сумерки клубились только в самых густых зарослях, и садящееся солнце озаряло вершины. Иной раз, глядя на закатную сторону через перелесок, можно было увидеть огненное сияние, и казалось, будто за краем поля, прямо на земле, разложена густая цепь костров; только с опушки становилось видно, что это лишь солнце, залившее пламенем весь небокрай.

Постепенно отступая, русалки уходили от преследования и скрывались в чаще. Там уже никто не решался за ними гнаться — нужно было лишь прогнать их от обитаемых мест. Русалки заметно поуменьшились в числе, — те, кого поймали и бросили в воду, выбирались на берег, но больше не присоединялись к стае и шли домой переодеваться. Остались только самые проворные, не давшиеся никому в руки.

Одна за другой девушки, перекликаясь и собираясь вместе, тянулись к Див-озеру, которое еще называли Девьим. Мужчинам нельзя было сюда являться, да и девушкам позволялось его увидеть лишь несколько раз в году, в дни чествования русалок. Сюда они весной приносили в подарок росеницам рубашки, полотенца и венки, здесь окончательно прощались с ними.

И сюда же забрел заплутавший в незнакомом лесу князь Одд, понятия не имевший о том, что это озеро запретно для мужчин. Он вообще не знал ни о каком озере — просто лес вдруг расступился, он увидел поляну шириной в десяток шагов, а за ней — густые кусты, старые ивы и блеск воды. Озеро было неширокое, но длинное, вытянутое вдоль поляны, берега его густо заросли камышом и кустами, так что проходов к воде оставалось лишь несколько.

Устав от беготни по лесу, разгоряченный, Одд хотел умыться, как вдруг услышал за деревьями женские голоса. Скрывшись за ближайший куст, он всмотрелся — среди зарослей, на другом краю поляны, мелькнули уже знакомые белые рубашки. Одд присел, благодаря судьбу за то, что здесь есть где укрыться. И без пояснений он понял, что забрел туда, куда не надо было. В памяти его всплыли старинные предания Севера о таких же озерах в глухом лесу, где купаются валькирии, лебединые девы. Его пробирала жуть от ощущения, что он будто попал в предание: стена леса отгородила его от обычного человеческого мира, заперла в плену Той Стороны. Но даже если не думать о преданиях, он понимал, что эти женщины могли быть по-настоящему опасны. Он совсем недавно видел, как бесновались русалки, терзая мужчин, попавшихся им в руки. Если же здесь, в своих лесных владениях, они, разгоряченные праздником и особым отваром русалочьих трав, приводивших их в это неистовство, обнаружат мужчину, то могут счесть его присутствие оскорблением для своих богов — и тогда не посмотрят, кто перед ними. А с десятком разъяренных, не помнящих себя молодых женщин даже сильный мужчина не справится — можно живым не уйти. И Одд скрылся подальше в кусты, где была достаточно густая тень, и затаился там, надеясь, что его не обнаружат.

Но сам не отрывал глаз от Яромилы — ведя за собой два десятка подруг, она шла первой, и он сразу увидел ее. Ладожские девушки, в русальных рубашках-длиннорукавках, вышитых знаками воды и огня, грозы и дождевых облаков, покойных предков и прорастающих трав, в растрепанных венках, с травой и листьями в распущенных спутанных волосах, едва стояли на ногах от целодневного хождения, беготни и возни. Постепенно успокаиваясь, обессиленные буйством, они уже изнемогали от русалочьего духа, который вдохнула в них особая «русалья трава». Они приманили русалок, приняли их в себя и теперь должны были вынести их из земного мира. Тяжкая ноша неземного духа обременяла их, но оставалось немного — только искупаться в Див-озере, чтобы вода вымыла из их тел русалочий дух и унесла его за край неба. А они, освободившись от иномирного присутствия в себе, смогут вернуться домой, переодеться и присоединиться к остальным гуляющим. Обычно они успевали до того, как разожгут священный костер, и впереди их ждала веселая ночь, полная игр, песен и плясок.

Многие девушки уже напевали на ходу, предвкушая веселье и встречи с женихами. Позади Яромилы шли Дивляна, Белка и Веснояра — все три хохотали, будто пьяные, шатались от смеха, поддерживая друг друга и иногда вместе валясь на траву. По их обрывочным, сдавленным восклицаниям можно было понять, что они обмениваются воспоминаниями о ловле в роще: Дивляна успешнее всех приманивала парней задранным подолом, а Снежица и Белка ловчее других хлестали их крапивой, норовя попасть по тем самым частям тела, которые парни жаждали пустить в ход.

— А Осташка-то как?

— Ой, и не спрашивай! Сейчас расскажу!

— А он-то… А этот! А она! Слушай, слушай! — выкрикивали они, бешено теребя друг друга, и больше ничего нельзя было разобрать.

Веду я русалку от бора до бора,

— запела Яромила. Она тоже тяжело дышала, даже голова кружилась, но впереди манило теплым закатным блеском озеро, а за ним — отдых от утомительных обрядов, которые никому сегодня не стоили стольких сил, как ей. Она проводила из этого мира Лелю, теперь оставалось отослать русалок — и она снова станет просто человеком.

Ой, Лели-лели, от бора до бора!

— подхватили девушки, и даже те, что хохотали, постепенно успокоились и тоже стали петь.

По вечеру рано, из бора до бора, Ой, Лели-лели, по вечеру рано! Из бора до бора, в зелену дубраву, Ой, Лели-лели, в зелену дубраву! Русалка-лесовица, росяная сестрица, Отвяжись, отступись, в белый свет не кажись! Тут тебе не век жить, до весны здесь не быть! Ступай в реку глубокую, на осину высокую, Осина, трясись, а русалка, уймись! Мне с тобой не водиться, не кумиться, Ступай в бор, в чащу, к матери лесной! Она тебя ждала, во мху постелюшку стлала, Муравой устилала, подголовьице клала, Там тебе и спать, а нас, внучек Дажьбожьих, вовек не видать! В сини воды уходи, за мной больше не ходи!

Пока пели, дошли до берега. И когда песня кончилась, девушки с визгом бросились в воду. Белые рубашки, срываемые на ходу, полетели в разные стороны. Даже до Одда, таящегося под кустом, достигали брызги, воздух звенел от воплей. Одна из рубашек упала прямо на куст, за которым он сидел; не желая, чтобы его заметили, он тихонько стянул рубашку с куста и засунул поглубже под ветки. Наверное, их крики были слышны далеко, но никто не решился бы приблизиться, зная, что сейчас духи русалок покидают девичьи тела и уносятся с темной водой в подзакатную сторону — туда, куда уходит все неживое, отбывшее дозволенное время в земном мире. Попадаться на пути было крайне опасно, и сами девушки замирали от жути, чувствуя, как холодная вода омывает тело и вместе с ней выходит нечто чужое, на миг оставляя внутри пустоту. Сквозь ветви Одд видел, что вода кипит от резвящихся белых тел; казалось, буйный русалочий дух не хотел оставлять их, девушки брызгались, будто пытались утопить друг друга, визжали до хрипоты, плескались, будто хотели разбрызгать всю воду Див-озера по зеленым берегам.

Наконец сначала одна, потом другая, утомившись и замерзнув, стали выбираться на берег. Облепленные распущенными мокрыми волосами, в которых застряла трава, обнаженные, с ошалелыми глазами, они как никогда напоминали русалок. Но все же буйство их оставило, они уже почти пришли в себя. Выжимая волосы, девушки подбирали свои рубашки, наскоро вытирались, натягивали их и по одной, по две скрывались в лесу. Назад, в свои дома, им нужно было пробраться незамеченными — если кого-то заметят, то будет считаться, что русалки не ушли, и тогда весь год от них можно ждать разных пакостей.