Огнедева

Отче Перуне! Грому Владыче, Небесом Ратаю! Пребуди вовеки с нами, Во всяком во правом деле,

— провозглашал рядом Вышеслав, облаченный в нарядный убор Перунова жреца, с высоким посохом, на вершине которого было вырезано изображение Перуна с позолоченной головой, а под ним привязано множество серебряных бубенчиков, призывающих гром небесный.

Крепи нас во правде божеской стояти, Землю-Мать защищати, Веру предков хранити, А всяку кривду избыти…

Изобилие красного цвета в нарядах, огонь на жертвеннике, мерцающие бликами железо оружия, золото и начищенная медь, запах свежей крови — все это окутывало Дивляну пламенным светом, отделяло от земли. Неумолчный стук кудесов казался ударами молота, которым сам бог грома кует ее душу, и, как железо в руках кузнеца очищается и приобретает чудесную силу, так и ее душа очищалась от всего лишнего, мелкого, ложного. Словно глаза ее открылись и приобрели божественную остроту — она окончательно поняла, что стезя Перунова доступна не только мужчинам-воинам, ибо идти по ней — значит исполнять долг перед родом и даже сверх того. Долг перед родом земным, перед родом небесным, родом Все-Вышним. Перун дает силу не свернуть с пути, не отвлечься на соблазны, не поддаться слабости. Тем, кто верен этому пути, он дает силу. Попавший на этот путь черпает силу прямо из Перуна и уже не сойдет с него, как зрячий не ступит с надежной тропы в гиблую топь. Эта тропа начиналась для нее здесь, на вершине священного холма, и уводила так далеко, что конец ее скрывался за небокраем. Но Дивляна ничего не боялась. Тропа ее судьбы — будто ладонь самого Перуна, и он поможет той, которая стала его дочерью.

Она точно знала, что к вечеру будет гроза. Она чувствовала, как за краем неба собирается Перунова мощь, сгущается, хочет пролиться на землю и тем повернуть Годовое Коло от лета к осени. И вместе со всеми она звала и приветствовала эту силу — одну из опор Лада Всемирья.

Ближе к вечеру, когда обряды посвящения закончились, на площадке святилища появились женщины. Расставили столы, стали раскладывать угощение: мясо жертвенного быка, дичь, добытую во время недавней Перуновой охоты, каши, пиво, медовуху и квас, курятину — особенно хорошо считалось подать в этот день красно-рыжих петухов. Женщины торопились и боязливо поглядывали в небо: оно уже потемнело, за небокраем отчетливо виднелись неумолимо приближающиеся тучи, и казалось, будто саму землю накрывает крышкой из тяжелого черного железа. В эту пору тут бывали страшные грозы с проливным дождем, и хотя на Перунов день такая гроза считалась добрым знамением (если не побьет градом готовые к жатве поля), хотелось основную часть пира завершить до того, как начнется дождь.

А молодежь разбежалась по лесам — искать Перунов цвет, который расцветает именно в эти грозовые вечера и ночи в конце лета.

— А куда идти надо? — опасливо спрашивали Остряну две младшие сестры, Богуша и Тишанка, или Тихомила, младшая дочь стрыя Родослава. Им было пятнадцать и четырнадцать лет, и обеим родители впервые разрешили явиться на игрища вечером Перунова дня. Обе страшно волновались, глядя на нарядных парней, которые именно сегодня старались показать свою стать и удаль во всей красе. Девчонки уже нашили по ларю приданого, и обе находились в той поре, когда женихи важнее всего на свете.

— Далеко, — отвечала Остряна, которая старательно выспросила у старой травницы, бабки Кореницы, все, что было известно о волшебном жар-цвете. — Так далеко, чтобы крик петуха никогда туда не доносился.

— А где это? Как узнать — сейчас петухи не кричат, — сказала Богуша.

— А просто подальше идти страшно, — подхватила Тишанка. — Того гляди, грозой накроет… и вообще страшно!

— Зачем петуха, когда у меня с собой две курицы мокрые! — нахмурилась Остряна. — Боитесь — не ходите, так и останетесь дуры дурами. А если Перунов цвет найдем, сможем и невидимы становиться, зверей, птиц и трав язык понимать, дождь вызывать или прекращать, болезни изгонять, и насылать тоже. От чужого злого глаза защищает, это само собой. Говорят даже, что можно самому в любого зверя превратиться, но это я не знаю… Зато уж точно сможем будущее во сне видеть, если только жар-цвет под изголовье положить. Тогда узнаешь, Тишанка, кто твой жених. А то зимой гадала три раза, и три раза другой получался.

— Родоча говорит, три раза замужем буду, — буркнула Тишана.

— Смеется над тобой Родоча! Теперь мы над ней посмеемся. А не хотите — не надо, я его весь себе возьму.

— Мы хотим, — ответила за обеих Богуша. — Но как узнать, где петуха не слышно?

— Я знаю. Пока вы спали, я на днях до зари в лес ушла и слушала. В ельнике при болоте не слышно — там, где в мелких елочках в прошлом году грибов много было. Ну, помните, где ручей перейти, где Горяшка третьим летом на лягушку зеленую чуть не наступил и от страха в ручей сорвался? Вот туда и пойдем. И от дома далеко, и не страшно.

На это сестры согласились.

— Искать будем большой черный куст папороть-травы, — разъясняла Остряна по дороге к нужному месту, пока три девушки торопливо шли через молодой сосняк, — там пахали лет двадцать назад, но потом забросили полностью истощенное поле, и оно успело порасти соснами. — В полночь, или как гром загремит, из него большая черная почка начнет на длинном стебле подниматься. Она то вверх пойдет, то начнет прыгать, будто живая. И говорит: то голоса, то шепот будет слышен, то смех. Потом она лопнет с треском, искры во все стороны рассыплет и гореть будет, как огонь, так что все вокруг осветит.

— Ой, матушка, жутко-то как!

— Да еще шепот! Я умру от страха. — Тишана остановилась на тропе. — Может, не пойдем?

— И впрямь вам лучше не ходить. — Остряна с сомнением оглядела спутниц, празднично разодетых, с лентами на тщательно причесанных светловолосых головах. По лицам было видно, что все их мысли возле праздничных костров Перыни, где нарядные парни похаживают, подбоченясь, красуясь новыми очельями, только что полученными, и кидают на девок задорные горделивые взгляды. — Дальше-то еще страшнее будет. Ведь жар-цвет, если за ним идти не умеючи, саму душу человека украсть может. Пока ждать будем, духи лесные и болотные нам мешать станут. Навьи разные соберутся… Да не дрожите вы, в Перунов-то день у них воли немного, они еще пуще боятся, сами под коряги забились! — утешила она сестер, которые при этом обещании попятились от нее по тропе. — Если кусту дар оставить, то он отдаст цветок. Лучше бы с самим Белым Стариком договориться, я хотела, да… не вышел он ко мне. А то бы сам жар-цвет передал, и человеку тогда никакой опасности нет.

— Ты ходила к Белому Старику? — Богуша вытаращила глаза. Белым Стариком на Ильмере называли старшего над всеми лешими.

— И ходила! А что же, сидеть, будто квашня у печи? Так и просидишь всю жизнь. Люди, вон… — Остряна вспомнила Домагостеву дочь, которую боги неизвестно за какие заслуги избрали Девой Ильмерой, и досадливо вздохнула. — Надо же делать что-нибудь. Боги ленивым да робким не помогают.

И снова вспомнила Домагостева сына Велема. Если она действительно хочет устроить свою судьбу, лень и робость надо засунуть в лесу под корягу и место забыть, Может, не без мысли о нем она решилась пойти поискать Перунов цвет. Если собираешься расстроить замыслы собственного отца, то лучше уж заручиться поддержкой могущественных высших сил.

Три девушки — Остряна впереди, Богуша и Тишана, держащиеся за руки и боязливо оглядывающиеся, позади — вышли из сосняка на луговину, где от пасшейся скотины остались во множестве подсыхающие навозные лепешки. По краю луга шла тропа, которую в одном месте пересекал ручей. Летом он часто пересыхал, а когда вода прибывала, через него перекидывали пару бревнышек. У края леса, где из него выбегала на луг тропа, лежал большой, почти с быка, гранитный валун. Камень словно отмечал границу между человеческим обжитым и лесным диким миром, и каждый, кто шел в лес или обратно, обычно оставлял ему маленькое приношение — кусочек хлеба, несколько грибов, горсть ягод, хвостик добытого зверя.

Остряна тоже не забыла угостить камень праздничным пирогом. Девушки двинулись по тропе и вскоре углубились в лес. В старом ельнике, где землю покрывали мох и рыжая старая хвоя, то и дело попадались пни обломанных бурей деревьев, окруженные зарослями брусники. Потом пошла полоса мелких елочек; в иные годы в этих местах бывает много белых грибов, черных груздей, моховиков, рыжиков и подберезовиков, торчащих на тонких ножках из пышного, влажного длинноволосого светло-зеленого мха. В воздухе висела влага — сказывалась близость ручья. Отважная Остряна первой повернула от опушки в чащу. Этот край леса часто посещался словеничами, идти можно было по знакомым тропкам, без боязни заблудиться. И все же девушкам было страшно: в этот грозовой вечер под черным, налитым гневом небом знакомый лес стал чужим — он повернулся другой стороной, изнанкой, где обитают духи, чуры, боги… Но именно здесь растет единственную ночь в году Перунов жар-цвет, с человеческой стороны искать его бесполезно. Младшие сестры уже жалели, что согласились на этот поход, а Остряна внимательно осматривалась, пытаясь угадать, какой из папоротниковых кустов сможет подарить ей то, за чем она пришла. Ей тоже было страшновато, но она старалась думать только о своей цели, а не об опасностях. Толку от сестер, которых она взяла с собой, чтобы было не так одиноко в вечернем лесу, никакого, но они оказались полезны в другом отношении: у них на глазах Остряна никак не могла отступить, выдать, что струсила, и ни с чем вернуться домой.