Огнем и мечом. Дилогия

Он немедленно готов был вторить ему во вздыханиях и сетованьях и тотчас же положил себе новый зарок – до самой смерти поститься по вторникам, если Господь пошлет наместнику хоть какое утешение. Скшетуского тем временем отвели к князю, стоявшему постоем в мужицкой хате. Тот, увидев своего любимца, слова не молвил – только распахнул объятия. Пан Ян с рыданием упал в объятия эти, а князь ко груди его прижал и в голову стал целовать, причем присутствовавшие офицеры лицезрели слезы в достойных очах его.

Спустя какое-то время князь сказал:

– Как сыну, рад я тебе, ибо думал уже, что не увижу тебя более. Неси же мужественно бремя свое и знай, что тысячи будут у тебя товарищей по несчастью, потерявших жен, детей, родителей, сродников и друзей. И как пропадает капля в океане, так пускай и твоя беда в море общей беды растворится. Когда для отчизны милой наступили столь страшные времена, тот, кто мужествен и с мечом не расстается, оплакиванию своих потерь не предастся, но на помощь матери нашей общей поспешит и либо совести своей покой обрящет, либо славной смертью погибнет и венец небесный, а с ним и вековечное блаженство обретет.

– Аминь! – отозвался капеллан Муховецкий.

– О милостивый княже, по мне, лучше мертвою видеть ее! – рыдал рыцарь.

– Плачь же! Велика твоя потеря, и мы с тобою плакать будем, потому что не к нехристям, не к диким скифам, не к татарам, но к братьям и товарищам соболезнующим приехал ты; посему скажи себе так: «Сегодня над собой плачу, а завтра уже не мое!» – ибо знай, завтра мы на войну выступаем.

– С вашим княжеским сиятельством хоть на край света! Но утешиться я не могу; так мне без нее тяжко, что вот не могу, не могу…

И бедный солдат то за голову хватался, то пальцы кусать начинал, чтобы всхлипы унять, то снова впадал в неописуемое отчаяние.

– Ты сказал: «Да будет воля твоя!» – сурово напомнил ксендз.

– Аминь, аминь! Воле Его я и предаю себя, только… с отчаянием… ничего не могу поделать, – отвечал рыцарь, глотая слезы.

И видно было, что он борется, что старается совладать с собой, так что терзания его тем более заставили всех прослезиться, а кто почувствительнее, как, скажем, пан Володыёвский и пан Подбипятка, те просто в три ручья плакали. Последний то и дело ладони у груди складывал и жалобно повторял:

– Братушка, братушка, успокойся!

– Слушай! – сказал внезапно князь. – Мне известно, что Богун отсюда к Лубнам помчался и в Василевке моих людей перебил. Поэтому заранее не отчаивайся, ведь она, возможно, ему не досталась, ибо зачем бы он тогда к Лубнам пошел?

– Верно! Такое возможно! – закричали офицеры. – Господь утешит тебя.

Пан Скшетуский глаза открыл, словно бы не понимая, о чем разговор, но вдруг в мозгу его забрезжила надежда, и наместник, как стоял, бросился к ногам князя.

– О сиятельный княже! Жизнь, кровь! – восклицал он.

И не смог сказать ничего боле, ибо так ослабел, что пану Лонгинусу пришлось поднять его и усадить на лавку; однако по лицу наместника уже было видно, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, и что отчаяние его поумерилось. Присутствовавшие стали раздувать искорку эту, говоря, что, по всей вероятности, княжну свою он и найдет в Лубнах. Затем отвели его в другую хату, куда принесли вина и меду. Наместник хотел было выпить чарку, но из-за судорог, сжимавших ему горло, не смог; зато верные его товарищи пили, а подпивши несколько, принялись его обнимать, целовать и поражаться изможденности и следам болезни, каковые явственны были на его лице.

– Просто шкелет с виду! – поражался толстый пан Дзик.

– Наверно, оскорбляли тебя на Сечи, есть и пить не давали?

– Что было с тобою?

– Расскажу в другой раз, – слабым голосом отвечал Скшетуский. – Поранили меня, и проболел я.

– Поранили его! – воскликнул пан Дзик.

– Поранили, хотя и посол! – сказал пан Слешинский.

И оба поглядели друг на друга, изумляясь казацкой наглости, а потом заключили один другого в объятия от превеликих к пану Скшетускому чувств.

– А ты видал Хмельницкого?

– Видал.

– Подать его сюда! – кричал Мигурский. – Мы его сей же момент на бигос пустим!

За такими разговорами прошла ночь. Поутру сделалось известно, что и второй отряд, посланный в дальнюю вылазку к Черкассам, вернулся. Отряд этот, разумеется, Богуна не догнал, а значит, и не поймал, но привез удивительные новости и привел множество взятых по дороге людей, видевших Богуна два дня назад. Люди эти сообщили, что атаман, по всей видимости, за кем-то гнался, так как повсюду спрашивал, не встречал ли кто толстого шляхтича с казачком. При этом он страшно торопился и мчался сломя голову. Люди все, как один, ручались, что никакой девушки с Богуном не было, а будь она, они наверняка бы ее заметили, ибо Богунов отряд был очень малочислен. Новое ободрение, но и новая забота поселились в сердце пана Скшетуского, потому что реляции эти, попросту говоря, были малопонятны.

Он не мог взять в толк, зачем Богун сперва помчался к Лубнам и накинулся на василевский гарнизон, а затем вдруг повернул к Черкассам. То, что Богун Елену не увез, казалось бесспорным, ибо Кушель повстречал Антонов отряд, в котором ее тоже не было; люди же, приведенные теперь со стороны Черкасс, не видели ее и среди Богуновых спутников. Где же в таком случае могла она быть? Где схоронилась? Убежала ли? Если убежала, то в какую сторону? Почему решила бежать не в Лубны, но к Черкассам или Золотоноше? Богуновы отряды явно кого-то преследовали и за кем-то охотились возле Черкасс и Прохоровки. Но зачем опять-таки расспрашивали они про шляхтича с казачком?

Наместник на все эти вопросы ответить не мог.

– Посоветуйте, скажите, объясните, что все означает? – обратился он к офицерам. – В моей голове это просто не укладывается!

– По-моему, она, вероятнее всего, в Лубнах, – сказал пан Мигурский.

– Быть такого не может! – возразил хорунжий Зацвилиховский. – Будь она в Лубнах, Богун скорее бы в Чигирине затаился, но в сторону гетманов, о разгроме которых знать еще не мог, не пошел бы. А раз он казаков разделил и бросился по двум дорогам, то, скажу я вашей милости, не за кем другим, а только за нею.

– Но ведь он же про старого шляхтича и казачка расспрашивал?

– Не надобно большое sagacitatis [97] , чтобы догадаться, что если она убежала, то не в женской одежде, а вероятнее всего, в чужом платье, дабы ненужных следов не оставлять. Я так полагаю, что казачок этот – она и есть.

– Вот! Точно, точно! – стали восклицать остальные.

– Ба, но кто же тогда толстый шляхтич?

– Чего не знаю, того не знаю, – сказал старый хорунжий, – но разузнать про это нетрудно. Знают же мужики, что тут произошло и кто тут был. Давайте-ка сюда хозяина этой хаты.

97

чутье (лат.).