Огненное сердце вампира
Шрифт:
– Ты ещё расписание не смотрела? – подруга загорелая, в новом жёлтом платье, благоухающая явно Далерскими духами, светилась от счастья. Наверняка влюбилась и ей не терпится поделиться впечатлениями.
А вот мне делиться нечем, и Дашка, не спрашивает о моих каникулах, за что я ей безмерно благодарна.
– Нет, да и какая разница? – глупо улыбаясь, ответила я. Напряжение трёх месяцев отпускало. Я в стенах института, Дашка рядом, а любимый родитель, как раз, на приличном расстоянии. Так чего ещё желать для полного счастья? Вот если бы руки так не тряслись, и голова не кружилась, и живот не ныл, было бы вовсе чудесно. Но вот только здесь ничего не поделаешь, радость– тоже стресс, а радость после отчаяния и безысходности – стресс вдвойне. По тому, мне сейчас было глубоко наплевать, какой предмет стоит первой парой.
– Девки, прикиньте! – староста группы, статная, энергичная, блестя очками и раздувая ноздри на румяном лице, подскочила к нам. – У нас в этом году новая дисциплина появилась. «Энергоотдача и энерговостановление» называется. А вести будет вампир! И зовут его Хальвар, как того монстра из Центра. Я просто в шоке.
– Добро пожаловать на второй курс, -проговорила Дашка, бледнея. Нижняя губа мелко затряслась, а в смородиновых глазах заблестели слёзы.
– Ну что ты, Дашенька, – Ленка потянула подругу к стоящим вдоль стены, деревянным лавкам. – Может, это другой Хальвар, мало ли Хальваров на свете? Забудь и живи дальше, ты же не можешь реагировать вот так на каждого вампира. Сколько у тебя их в жизни будет?
– Лен, – я тронула старосту за плечо, напомнив о своём существовании. – Может, отпросишь её с пары?
Староста обернулась, обдав меня душной волной своего неудовольствия. Ощутив на себе дыхание этой волны, я отступила назад. Да что за наказание такое? Все люди, как люди, живут, общаются, ссорятся, мирятся, спорят. И всё это происходит у них легко, безболезненно. Мне же, постоянно, ежеминутно, приходится ощущать на себе эмоции окружающих, их страхи, обиды, радости и раздражения. Они, эти чёртовы чужие эмоции, подобно облакам газа, ударяют в лицо.
– Особый дар! – воскликните вы.
Вот только на кой чёрт мне он сдался? Что мне делать со всеми этими облаками холодного синеватого страха, бурой горьковатой обиды, красного горячего гнева, да и, сказать по правде, чья-то золотистая тёплая радость мне тоже без надобности. В своих бы чувствах разобраться.
Своё отличие от других людей я осознала в нежном шестилетнем возрасте в детском саду, на занятиях рисования. Мы, важные карапузики сидели за своими столами, выполняя задание воспитателя под названием « Моя семья». Я, отлично рисующая, для шестилетки, изобразила портреты отца, матери, вредной бабки и гиены. И если другие детишки удовлетворились лишь схематичными изображениями человеческих фигур, то я старательно вырисовывала черты лица, ну и конечно, эмоциональные облака. Красное облако вокруг вечно раздражённого отца, серое – вокруг угрюмой бабки, светло– голубое – окружало нежную маму.
– Что это такое?– спросила воспитательница, обдав меня волной своего непонимания и неприязни.
Я, сбивчиво принялась объяснять нарисованное, с каждым произнесённым словом чувствуя, как непонимание взрослого ширится.
– Зачем ты это нарисовала, Кристина, – в голосе воспитательницы зазвучал металл.
– Но вы же сами сказали…
Я никак не могла понять, что сделала не так, в чём моя ошибка.
– Хорошо, – вздохнула воспитательница. – А меня сможешь нарисовать?
Я кивнула, перевернула лист и нарисовала стареющую женщину, окутанную коричневым маревом недоумения, с вкраплением буро– зелёного отвращения и фиолетовой печали по чему-то давно ушедшему.
– Это я? – проскрипела женщина, поднося рисунок к круглым зелёным очкам.
После занятия, была организована выставка наших рисунков. Моей работы среди них не было. На мой справедливый вопрос, воспитательница громко, чтобы слышали все дети, заявила:
– Тебе необходимо лучше стараться, Кристина. Ты сегодня ленилась, по тому и рисунок твой вышел очень плохим. Мне стало стыдно показывать его другим детям.
Ребята тут же весело засмеялись, чувствуя своё превосходство. Высунутые язычки, тоненькие пальчики, указывающие в мою сторону, насмешливые гримаски. Кто сказал,
что дети добры? Только тот, кто, не встречал на своём пути ни одного ребёнка. Дети неопытны, доверчивы и глупы, и, от того, жестоки.Сквозь завесу набухших слёз, я смотрела на работы других ребят, с ясностью понимая, что они, эти работы уродливы. Шары, насаженные на разноцветные треугольники, кривые линии вместо рук и ног, точки вместо глаз. Плоско, блекло, сухо, словно они, эти нарисованные люди, вовсе не испытывали эмоций. Но ведь так не бывает. О! Если бы недалёкая тётка, по какой– то глупой случайности выбравшая профессию воспитателя, промолчала, всё бы могло обойтись. Но нет же! Ей, скудоумной, захотелось добить, раздавить ещё сильнее шестилетнего ребёнка, и она задала вопрос:
– Какой рисунок тебе нравится больше всего?
– Никакой! – закричала я, так как дети, по своей природе, не только жестоки, но ещё и честны. – В них нет жизни! Они пустые!
Вечером об этом происшествии доложили отцу. Тот, долго и нудно расспрашивал меня об эмоциях других людей:
– Какого цвета тётя Люба? А баба Тома? А Пётр Степанович?
Мне нужно было запомнить точную дату, ведь в этот день папа впервые поднял на меня руку.
Огромная ладонь отца хлёстко ударила меня по губам. Я ощутила солёный вкус собственной крови. От боли и неожиданности упала на пол и громко разревелась, что привело родителя в ещё большую ярость. Удары посыпались отовсюду. Я, сжавшись в комочек, старалась защитить голову и лицо, не в силах понять, в чём моя вина, за какой проступок меня наказывают? Ведь папочка, до этого дня так меня любил, играл со мной, водил в парк на аттракционы, в цирк и кинотеатр. Когда я успела стать такой плохой настолько, что он – мой милый добрый папа стал причинять мне боль? Вскоре не осталось никаких мыслей, лишь клубящееся багровое марево гнева, да фонтаны огня, то и дело вспыхивающие на моём теле. Рука, тогда он бил меня только ею, опускалась и опускалась. Спина, попа, ноги, щека. Меня трясли, валяли по полу, швыряли, то на диван, то с него. Я, больше не узнавая комнаты, в которой находилась, потерявшись во времени и пространстве, слышала слова отца, его рёв, но не понимала, что он говорит.
– Ты виновата! Ты, ты, ты! Она умерла из за тебя! Ты выпила, высушила её, тварь!
Затем, всё резко прекратилось. Папочка вновь стал прежним. Поднял моё безвольное тело на руки, прижал к своей вспотевшей, голой волосатой груди. Волосы неприятно кололись, даже сквозь ткань футболки, но я терпела, боясь вызвать новую вспышку ярости.
– Доченька моя, – шептал он, дыша мне в макушку. – Больше так не делай.
Никогда и никому не говори о разноцветных облаках. Иначе, за тобой придут вампиры и заберут к себе. Они будут пить твою кровь, тебе будет очень больно, и ты умрёшь.
От его зловеще– ласковых слов стало страшно, и я ещё теснее прижалась к отцу, ища поддержки и защиты. Я была готова сделать что угодно для него, лишь бы он не вздумал отдать меня ужасным вампирам. Психика ребёнка, податлива, как глина, хрупка, словно фарфор, плодородна, будто почва. Вылепи тонкие, неустойчивые ножки, кривые неумелые ручки и короткий язычок. Сломи волю, раскроши зачатки характера. Посади и взрасти зёрна страха, вины и нелюбви к себе. И вот тебе – готовый раб, которому не нужна свобода, так как пугает его необходимостью принимать решения и делать выбор.
– Ты должна слушаться своего папочку, – говорил отец, смазывая мои синяки прохладной мазью.
И я кивала, как болванчик, радуясь тому, что папа вновь добрый, что не разлюбил меня, а значит– всё хорошо.
– Не надо, – справляясь с собственным дыханием, произнесла Дашка. – Волков бояться – в лес не ходить. На Далерских островах тоже вампиров, как грязи было, ничего, пережила.
Новый преподаватель вошёл в аудиторию минута в минуту, как говорится, со звонком. Статный, широкоплечий, в светло– оранжевой рубашке свободного кроя. Вампиры вообще не любят стесняющей одежды. Даже на своей пижонской рубашечке верхние пуговицы расстегнул, вызвав тем самым выплеск прогестерона в кровь у женской половины группы. Смешки, шепотки и возня, присущая всем студентам, тут же смолкли. На мгновение показалось, что аудитория стала меньше. Вампир, подобно огромной скале в час заката, такой же непреступный, рыжий и суровый, подавлял своим присутствием, заставляя нас ощутить собственную ничтожность.