Огненный плен

О том, что время идет, мы догадались, когда рассвет налил в черную чернильницу окна синих чернил. Последний поцелуй…

Я помнил его — в каком-то смысле он был тогда первым — осмысленный, долгий.

И она уехала в Москву для того, чтобы через три дня мы встретились там, как показалось обоим, навсегда. А в январе 1941-го и муж ее, и отец были арестованы и через месяц, в середине февраля, приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение во внутренней тюрьме НКВД сотрудниками десятого отдела. Отправлять на тот свет врагов народа — это даже не работа, а почетная обязанность. Юле повезло невероятно. За три месяца до случившегося, в ноябре сорокового, она развелась с мужем. В некоторой степени ее спасло именно это — чистая случайность, знакомство со мной и желание меня. Приняв на себя роль ангела-хранителя, я тогда не думал о другом. Что все на этом свете имеет начало и конец. Никто не знал, что Германия вторгнется в СССР. Никто не знал, что за мной начнется охота.

Но тогда, жарким сочинским сентябрем, она лежала у меня на плече и шептала:

— Мы должны были встретиться снова…

— Снова? — уточнил я, относя это на счет женских загадочных фантазий. Им свойственно придумывать свой мир, проживать в нем параллельную жизнь, счастливую, и искать меж реальностью и небытием общие черты.

— Тогда, в больнице, я сидела на лавочке, и ты вернулся…

Поднявшись, я с изумлением рассмотрел ее.

— Я не Джуди Гарленд.

Я знаю, на Гарленд она была не похожа, потому что сейчас лежала подо мной жгучая брюнетка.

— Стоило всего лишь перекраситься, или ты просто забыл меня сразу, как сказал «Всего хорошего»?

Я не мог произнести и слова.

— Когда спустился вниз и проходил мимо, я увидела, как ты красив и мил… а в нескольких метрах от меня умирал мой папа… И я подумала — отчего все так? Почему те, кого я жду, проходят мимо, а кого я люблю — умирают? И я взмолилась: вернись… Я жгла взглядом спину твою и верила, что, если ты вернешься, все будет хорошо…

— Значит, причиной тому, что мы сейчас вместе… — Я не договорил.

— Мой взгляд, который ты не видел, но почувствовал… Налей нам шампанского?

И я налил.

* * *

И вот сейчас, когда Серый потребовал командирам и коммунистам выйти, я почувствовал чей-то взгляд.

Я упрямо смотрел под ноги, обещая себе не поднимать глаза. На смену рыцарю во мне пришел рассудительный обыватель. Он-то и шептал мне, что нельзя поднимать голову — как только я сделаю это, меня выведут из строя.

Но вся суть моя, все могущество мое встрепенулось, и рыцарь взмахнул мечом, и гнусный обыватель, качнув меня криком, заставил сделать то, что делать было нельзя.

Я поднял голову и стиснул зубы. Я не мог больше выносить этого неотрывного взгляда.

И мне не пришлось искать долго того, кому он принадлежал.

На меня исподлобья смотрели глаза штандартенфюрера СС, который вел со мной непринужденную беседу тремя сутками ранее.

— Терпение господина штурмбаннфюрера иметь конец, — громко проговорил Серый. — Командиры и коммунисты сделать пять шаг вперед!

Строй не шевельнулся.

А я продолжал смотреть в глаза замершему в ожидании полковнику.

Что-то было сказано еще. Я не помню. Я смотрел в глаза полковнику, он смотрел в мои.

Поправив на голове фуражку, штандартенфюрер оторвал от меня взгляд, коротко приказал:

— Заканчивайте! — развернулся и направился к «Мерседесу».

Машина уезжала с площади, когда штурмбаннфюрер, вынув из кобуры «парабеллум», начал обход поредевших шеренг. Я смотрел на висящего старика, с чьих изувеченных рук еще капала кровь, и слушал:

— Юде?

— Что?…

Выстрел. Шум падающего тела.

— Юде?

Молчание.

Выстрел. Сиплый стон, неясный шум.

Справа от меня, через Мазурина, стоял темный, похожий то ли на кубанского казака, то ли на дагестанца мужчина лет тридцати пяти. Он моргал вяло, духота и отсутствие воды размяли его, как пластилин.

— Юде? — Штурмбаннфюрер сделал мне одолжение, не опознав во мне сына Израилева, и сейчас пристрастно заинтересовался кавказцем.

— Нет, — едва слышно запротестовал тот, — я не еврей.

— Прикажи ему снять брюки! — потребовал штурмбаннфюрер, и Серый перевел.

Кавказец, недолго провозившись с ширинкой, спустил штаны.

— Еще! — потребовал Серый.

Одурев от страха и непонимания происходящего, мужчина спустил трусы.

— Он обрезан, — удовлетворенно заключил Серый.

— Я редко ошибаюсь, — засмеялся немец и поднял руку…

Горячие мозги ошпарили мое лицо.

— Да он же мусульманин! — дико закричал стоящий справа от меня молодой парень. — Это Давид Загаев, сапожник наш!..

Выстрел. Штурмбаннфюрер стрелял под углом к жертве, почти вдоль строя. Пуля прошла по крайней мере в пяти сантиметрах от моего лица и вонзилась в голову парня. Тот рухнул как подкошенный. Я остался стоять посреди этого праздника смерти.

— Что он сейчас сказал? — подумав, спросил вдруг эсэсовец у Серого.

— Он представился, герр штурмбаннфюрер. Сказал, что его зовут Давид. Прекрасный выстрел. Вас не проведешь.

И оба рассмеялись.

— Построиться колонна по четыре человека!

Мы выходили из села под конвоем нескольких эсэсовцев.

Через полчаса я с ужасом увидел, что отовсюду, со всех сторон, словно в страшном сне — из лесов, по дорогам, по полям бредут к дороге, подгоняемые конвоем, такие же колонны, как наша… Я насчитал по крайней мере двенадцать…

Окружение советских войск под Уманью было завершено.

К обеду мы слились в одну, страшную по своим размерам вереницу. Я не видел ни хвоста этой колонны, ни головы. Огромная, кишащая страхом и предчувствием смерти змея волокла десятки тысяч человеческих жизней…

Куда — я не знал.

Если бы при выходе из села нам не дали напиться из журавля, мы бы не дошли.

— Мы должны выжить, Касардин, — прохрипел, шатаясь, Мазурин.

Я не возражал.

* * *

Нас гнали, как скот, по пыльной дороге, впрочем, мы и были похожи на стадо. Бессмысленные, обреченные взгляды в поясницу впереди идущего. Шаг — след в след. Нас гнали куда-то, мы куда-то шли.