Огненный скит.Том 1

— Понял, — ответил Витька и, втянув голову в плечи, попытался побыстрее унести ноги.

Бубенчик стоял, уперев руки в бока, расставив клешнеобразные ноги, сливаясь с тёмным глухим забором.

1986 г.

Леонтий Босомыга

Жена Леонтия Босомыги Матрёна шла из магазина. Несла в сумке бутылку растительного масла да буханку чёрного хлеба с батоном. Между ручек сумки торчали крупные перья тёмно-зелёного лука.

По-утреннему было не жарко. Ночью прошёл короткий летний дождь, смыв с листьев деревьев, с кустов, с травы недельную пыль, и теперь они глянцевито-сочные, казались помолодевшими. По такой погоде на Матрёне были резиновые калошки. Они на глинистых тропках, ещё не обдутых и не просохших, разъезжались, и Матрёна старалась идти по траве, оставляя за собой грязные следы.

У центральной колонки навстречу попались Варька Парамонова и Зинка Швырёва с вёдрами, шедшие по воду. Они поздоровались с Матрёной, оглядели её с ног до головы и остановились, поставив вёдра на землю, перегородив дорогу. Матрёна тоже остановилась, думая передохнуть чуток.

— Привет, соседка? — поздоровалась Зинка, насмешливая баба с весноватым лицом и густыми белёсыми бровями. — Куда запропастилась? Давно тебя не видно было. А то и спросить не у кого, как живёшь.

— Живу, — ответила Матрёна, по глазам Зинки видя, что не зря та затеяла разговор. — Не хуже других. — Лицо её напряглось, словно она приготовилась к чему-то худому.

— Каждый день в магазин шастаешь, — продолжала Зинка. В глазах её таилась смешинка. — Не устала носить своему?

— Будто ты не носишь, — ответила Матрёна и хотела идти дальше.

— Да постой! — дёрнула её за рукав Зинка. — Даже говорить не хочет… — Она незаметно наступила Варьке на ногу и деланно нахмурилась, передразнивая Матрёну. — Сразу и бежать, будто семеро по лавкам сидят… Мотя, — она переменила тон. — Твой мастерит чегой-то каждый день. Стучит, стучит… На всю улицу слышно… — Она сделала вид, словно у неё от стука заболели уши, лицо искривилось от боли. — У меня вон рукомойник прохудился… Может, Леонтий залудит? А-а?.. — и засмеялась на всю улицу: — Ха-ха-ха!

Матрёна так зыркнула на Зинку, что та сразу осеклась.

— А что мой-то!? — Матрёна кольнула Швырёву взглядом. — Тебе поперек горла встал? У тебя свой алырник есть. Вот пусть и лудит.

Перехватив сумку в другую руку, она пошла к дому, насупленная и недовольная.

— Ну вот, — донёсся до неё Зинкин голос. — Нельзя и слова сказать. Уже обиделась…

А Матрёна ходко, не оглядываясь, удалялась от злых на язык баб.

Всегда после подобных разговоров, а они случались — деревня смех любит — Матрёна, приходя домой, чуть ли не с кулаками набрасывалась на мужа:

— Кончай ты свою канитель! Проходу на улице совсем не стало. Смеются все…

Леонтий молчал, а она бросалась на кровать и лежала минут тридцать-сорок, пока не отходила. А отошедши, говорила мужу:

— Доберусь я до тебя! Не будешь голову забивать дурацким делом.

Леонтия в селе прозвали «чудилой». Да и как было не прозвать! Лошадей в совхозе нет, а он хомуты давай шить, дуги гнуть, как-то сани смастерил. Взялся русскую печку в доме сложить и сложил бы, если б не Матрёна. Она не дала. Тогда «стихия» на неё напала — разгорячилась она: разметала по участку кирпичи, что муж припас, а корыто, в котором он месил глину, топором изрубила в щепки, на место, где печку хотел сложить, кровать передвинула.

— Не дам! — сказала она.

Почесал затылок Леонтий и больше не вспоминал об этой затее.

В селе и стар, и мал посмеивались над ним:

— Эй, Левонтий, — кричали, завидев длинную фигуру на улице: — Счас что выкомариваешь? Сенокосилку делаешь?

— Не-е, — серьёзно отвечал Босомыга. — Медогонку соображаю…

— Да у тебя пчел нету…

— Спиридонычу отдам. Он держит.

Из-за этих чудачеств у него с Матрёной разлад и был. Кто не встретится ей на улице — всяк глаза колет Леонтием. Уж она обходить старалась народ стороной, чтобы нервы свои не расшатывать, да не всегда ей это удавалось.

Зажав в тисках дубовый чурбак, Леонтий острой стамеской пробирал бороздки. Работа спорилась, и он счастливо улыбался затаённым своим мыслям.

После пролитого дождя земля отдыхала. От неё поднималось лёгкое испарение, и воздух был пропитан запахами молодой картофельной ботвы и свежих, намокших под дождём, стружек.

Леонтий выглядит старше своих шестидесяти с небольшим гаком лет. Но годы не согнули его. Он такой же прямой, как в молодости, сухощавый, с длинными крепкими руками. Над правым глазом, на лбу, виднеется сине-зелёное пятно. Кажется оно таким издалека, вблизи же видно, что это синие точки, насмерть вьевшиеся в кожу. Это пороховая отметина. Её он получил в детстве из-за ребячьих забав. Как-то смастерил себе поджигалку — нехитрое огнестрельное оружие в виде медной трубки, сплющенной с одной стороны, с прорезью для затравки заряда, приделанной к деревянной рукоятке, — и пошёл с ребятишками в лес, чтобы опробовать её. К дереву прикрепили чью-то рваную шапку, и Леонтий отошёл на двадцать шагов.

— Не дострельнёшь, — сказали ему приятели, с завистью глядя на отливающий красным медный ствол, на выпиленную из доски и заглаженную стеклом рукоять.

— Дострельну, — уверенно ответил Леонтий.

Он не сказал им, что набил поджигалку не серой от спичек, а настоящим дымным порохом, стащенным у отца из чулана.

Он настрогал серы на прорезь в стволе, вставил спичку в дырку на кусочке кожи, прибитой к рукоятке, чиркнул по спичке коробком и зажмурил глаза. Бабахнул выстрел. Поджигалку разорвало. Хорошо, что Леонтий закрыл глаза. Это спасло их. Однако отметина от детской шалости осталась на всю жизнь.

Леонтий сторожит совхозную теплицу. Она тут на лужку около реки, совсем рядом. Сутки сторожит, двое дома. Выращивают в ней в основном тёмно-зелёные огурцы. Их называют безразмерными, потому что они длинные, очень длинные, до полуметра. Обязанности у Леонтия несложные — полить зелень из шланга, последить за температурой и присмотреть, чтобы никто не проник внутрь.

Леонтий пробрал бороздки на чурбачке, взглянул в сторону. Ему со своего места видно, как сосед Жорка Деревяшкин на тачке перевозит песок с улицы вглубь участка. Проедет за калитку, насыплет полную тачку и, покряхтывая, везет за сараи.

Невысокий, с бледным испитым лицом, Жорка работает шофёром на «колуне» — старой трехосной машине, которую не хочет поменять на новую, но с меньшей грузоподъемностью и проходимостью. На это у него свои причины. Для здешних мест «колун» очень хорош. Бывает после дождя так развезёт дороги, что ни пройти, ни проехать. А «колун» прёт по бездорожью на трёх мостах, как по маслу. Да и кузов вместительный. Поэтому Жорка всегда в работе. Калымит и в субботу, и в воскресенье.

С Леонтием он внешне поддерживает дружбу, как-никак сосед, но за глаза ругает: «Топорища не может сделать, а берётся за всё». Жорке очень льстит, что у него дом лучший в улице, образцового содержания, с табличкой на фасаде, а вот у Леонтия совсем разваливается, зато хозяин гонотожится — разные старинки делает.

Шелестнули кусты малины, росшие по другую сторону забора, посыпались на землю дождевые капли. Леонтий повернул голову. Из-под раздвинутых веток малинника на него глядели Жоркины глаза.

— Мастеришь? — спросил Жорка.

— Да вот, — сразу не сообразил, что ответить Леонтий.

— Один?

— Один.

— А где хозяйка?

— В магазине.

— Перестала шугать тебя жена-то, кхе-кхе? — скашлянул Жорка и пытливо упёр глаза в Леонтия.