Огненный столб

Один из мужчин, остановившихся у лавки, отличался красивым низким голосом и возвышался над остальными людьми на улице, словно башня. Это был чужестранец, с бородой, в широких одеждах, с орлиным носом, широкий в плечах: похожий на хетта, но не хетт.

Нофрет смотрела рассеянно, мысли бродили где-то далеко. Она даже не заметила, как мужчина, перекинувшись парой слов с торговкой, проскользнул за занавеску и оказался перед ней. В комнате могло бы разместиться с дюжину людей, но он, казалось, заполнил ее целиком, даже тогда, когда, подтянув ногой табуретку, сел перед Нофрет с кувшином в руке.

— Выпьешь со мной? — спросил он.

— Иоханан… — Нофрет не понимала, почему вдруг так разозлилась. Он ведь не сделал ничего, что могло бы ее обидеть.

Вот поэтому-то она и разозлилась. Потому, что он ничего не делал. Нофрет не слышала о нем ни слова с тех пор, как он побывал в Мемфисе по пути к бабушке, еще при жизни Тутанхамона. Когда она была в Фивах, он не пытался отыскать ее. Она думала, что он покинул город. Возможно, так и было. Может быть, он снова уходил в Синай, а теперь вернулся в Египет. Возможно…

Нофрет взяла у него кувшин с пивом и отхлебнула — пожалуй, больше, чем следовало. Это было крепкое пиво, и голова у нее слегка закружилась. Лицо Иоханана поплыло перед глазами. Оно было более худым, чем ей запомнилось, темнее, дочерна загорелое. Руки его, когда он брал кувшин назад, оказались загрубевшими, видимо, от тяжелой работы.

Иоханан поймал ее взгляд.

— Каменотес, — сказал он без смущения. — Я строил гробницы в Фивах.

— Ты же не очень хорошо умел это делать, — заметила Нофрет. — Я думала, твой самый большой талант — командовать другими.

Иоханан пожал плечами и отхлебнул вина — поменьше, чем она, но с гораздо большим удовольствием. Стерев пену с бороды рукавом, он сказал:

— Другой работы не было. Фивы не Ахетатон. Начальники над всем — египтяне. Они не любят чужестранцев. Особенно тех, которые прежде пользовались покровительством падшего в Ахетатоне.

— Так его называют в Фивах? В Мемфисе о нем вообще не упоминают.

— Позже всего его забудут в Фивах, хотя там уже кое-что делают, чтобы стереть из памяти его имя. Мне приказали соскабливать его в надписях. Наверное, им нравилось, что мне приходится переделывать то, что еще так недавно делали мои люди.

В его словах не было ни горечи, ни отчаяния. Он не походил на человека, отрекшегося от своей гордости и своей воли.

— Ты даже не пришел повидать меня, когда я была в Фивах, — попеняла ему Нофрет.

— Работающим на строительстве гробниц не дают отпусков, чтобы навещать дворцовых слуг.

Здесь уже прозвучала горечь. Чуть-чуть, но Нофрет уловила. Горло ее сжалось.

— А Леа? Она…

— Бабушка жива. Она здесь. Я оставил ее на постоялом дворе, отдохнуть с дороги. Она почти не изменилась, но путешествовать ей и раньше было нелегко.

Нофрет удивленно посмотрела на него.

— Но тебя же никто не отпускал? Ты убежал?

— Мы никогда не считали себя рабами. Мы сродни царю. Но царь умер, и его родня не в чести.

— И поэтому ты убежал. А остальной твой народ — они тоже…

— Остальные не хотят. Говорят, что им и так неплохо. Им приходится работать больше, чем раньше, но платят столько, что хватает на хлеб и на пиво. Никто не отнимает их жен и дочерей, и удар плеткой достается лишь изредка, когда нужно кого-то проучить для примера.

Его тон заставил Нофрет вскочить. Кувшин разбился бы, не подхвати он его. Она рванула на нем одежду.

Одежда из тонкой шерсти, хорошо сотканная, но изношенная и выцветшая, с треском подалась, обнажив его плечи, почти такие же темные, как и лицо.

Там были шрамы на шрамах, а поверх — едва зажившие раны. Нофрет отдернула руку, словно обжегшись.

Иоханан с трудом натянул одежду. Его спокойное лицо даже казалось довольным, а глаза были слишком темны, чтобы разгадать их выражение.

— Я плохо понимаю указания. Я гораздо лучше умею их раздавать. А это не всегда достоинство.

— Тебя собирались убить, — сказала она.

— Так считает и моя бабушка, — согласился Иоханан. По-видимому, это его совершенно не волновало, и он совсем этого не боялся. — Она хочет уйти отсюда. Она сказала, что, если и дальше терпеть, будет только хуже, поскольку я все равно не могу сдержать свой язык. Я слишком долго жил в пустыне и забыл, что значит почтительно говорить с придирчивым мастером.

— Тебе не следовало сюда возвращаться, — заметила Нофрет. — И вообще не следовало возвращаться в Египет. Если кто-то узнает о твоем бегстве — и будет разыскивать тебя…

— Бабушка говорит, что нет. Мы пошли в пустыню, так что все думали, что мы идем на юг. Нас не станут искать на севере.

— Будут, если они не совсем дураки. Все же знают, каков ты.

— Нас никто не преследовал. — Иоханан больше не хотел слышать об этом: губы его сжались. — Мы долго шли к пустыне, но бабушка сказала, что здесь следует остановиться. Не хочешь ли пойти и поговорить с ней?

У Нофрет захватило дух. Она хотела отказаться, сказать, что должна вернуться во дворец, что уже поздно, что, если она не вернется, царица может уйти из дворца и ее могут ранить или убить, но, помимо воли, спросила:

— Где она? Отведи меня к ней.

Иоханан привел ее на постоялый двор в закоулках города, где встречалось больше чужеземных лиц, чем египетских. Люди здесь говорили на всех известных в мире языках. Нофрет услышала хеттский, странный певучий язык мореходов с северного побережья великого моря, нубийский, ливийский, наречия Митанни, Ханаана и Ашура и, конечно, оба наречия апиру, и кочевников пустыни, и их сородичей из Синая, которые были сродни царям Египта.

Леа отдыхала в притемненной задней комнате постоялого двора. Помещение так напоминало ее комнату в селении строителей в Ахетатоне, что Нофрет почудилось, будто она вернулась на годы назад. Стены, сложенные из простого илового кирпича, как во всех обычных домах в этой стране, были завешены тканью, превращавшей комнату в подобие шатра кочевников. Стульев не было, но во множестве имелись ковры и подушки, бронзовый сосуд с водой, кувшин финикового вина, маленькие чашки, блюдо фиников в меду.