Огни чужой деревни

– Неразумные, попомните еще слова мои! – пообещал дед. – Говорю вам, грядет час Черной Страды!

– Слышишь, Селивантий, я тебе как-нибудь этот палец отломаю, – пообещал Игорь беззлобно.

Незаметно появился Вовка Отрощенко и обнял покалеченного деда за плечи.

– Дед, у нас делов туева куча, а ты тут пророчествуешь, – сказал Вовка. – Иди вон, мотовило в кустах ищи.

И говоря так, Отрощенко увел покалеченного деда за кулисы.

К трем часам, когда убрали Поповское поле, из поселка прикатила полевая кухня. Комбайнеры уселись харчеваться на травке в подвижной тени берез. Сергей Белов тоже пришел, взял тарелку борща, но есть не стал, прилег возле тарелки и уснул. Вокруг Белова вились и жужжали мухи, и сильно пахло сивухой. Комбайнеры обедали не спеша, а отобедав и испив компота, дружно закурили. Это было простое и надежное счастье, отпахать полдня на комбайне, после плотно покушать и сидеть в тенечке, привалившись спиной к березе, курить сигаретку и смотреть сквозь завитки табачного дыма на скошенное поле.

Бригадир отозвал Валеру в сторонку.

– Похоже, у нас в бригаде завелся бутлегер, – поделился своей тревогой бригадир.

– Ну? – не понял сперва звеньевой. – А, барыга, что ли?

Бригадир сунул ему под нос бутылку из-под самогонки. Борисенко потянул носом и зажмурился.

– Ух! – выдохнул звеньевой. – Ядреный был первачок.

– Все сельмаги закрыты, в чайной водку тоже не продают, а эта скотина умудрилась нажраться, – сказал бригадир, глядя на сопящего в теньке Сергея Белова.

В борще у Белова было уже черно от нападавших туда мух.

– Свинья грязи найдет, – заметил на это Барисенко.

– Я бы щас его этим борщом накормил, – сказал бригадир.

– А кто барыжит, как думаешь, Афанасич? – спросил звеньевой с тревогой.

– А леший его знает!

Помолчали.

– Может, это Юрик или Мишка? Какие-то они не нашенские. Темные лошадки.

– Может, и они, – вяло согласился бригадир.

– Но это точно не Игорек, – сказал Борисенко. – Он положительный.

 Бригадир сплюнул на землю.

– А может, это кто из ремонтников? Может, Вован? Я знаю, он раньше самогон гнал из старого варенья. А первач чистил фильтрами от противогазов. Ничего, кстати, самогон…

– Ты Вовку не тронь, – скрипнул зубами бригадир. – Он больше самогонку не гонит. Пол лета в больнице провалялся. Панкреатит у него.

Помолчали.

– А может, на току кто барыжит? – подкинул новую версию звеньевой.

– Ну, тогда нам вообще карачун, – сказал бригадир. – В жисть не найдем.

– А если так, – предложил Борисенко. – Заезжаю я на весы и говорю мужикам: мужики, трубы горят, невмоготу, где бы самогонкой затариться? В долгу не останусь.

Бригадир задумался.

– Нет, Бара, лучше не надо. Во-первых тебе могут хороших люлей прописать, как провокатору. А во-вторых, это уже детектив какой-то получается, а нам еще хлеб убрать нужно. Ты лучше людей тихонько поспрашай, а если чего узнаешь, сразу мне шепни.

– Понял, Афанасич.

Бригадир протер травой миску и ложку и подошел к сидящим кружком комбайнерам.

– Ну чего, пожрали, мужики? – спросил бригадир. – Тогда хорош медитировать, давай по машинам! Нам до темна еще Нестерово поле убрать надо.

В чайной было шумно. Раскрасневшиеся мужики хлестали чай из стаканов. На столах поблескивали медные самовары. Золотой солнечный свет валил в окна.

– Я суровый человек, – рассказывал о себе бригадир. – Жизнь меня таким делала. Жизнь меня гнула, но не сломала. Я рос беспризорником, а когда подрос немного, стал промышлять разбоем и грабежом. Ну, понятно, чем дело кончилось… А тут война. Из тюряги я, значит, прямиком на фронт. Ну, дальше, тоже понятно, воевал, был ранен, попал в окружение, и потом опять-таки на зону. И вот, откинулся. И тут, братуха, потянуло меня в родные края, компас в груди как у перелетной птицы развернулся и указывает стрелкой прямиком на Клинско-Дмитровскую гряду. И я на товарняках, на попутках, на телегах, пешком, через овраги и балки, через картофельные поля и березовые перелески полетел в отчий дом, яки выпавший птенец обратно в родимое гнездо… Да, жизнь меня покорежила! Но, знаешь, братуха, когда я выхожу за околицу и гляжу на фиолетовые вечерние дали, мое сердце оттаивает понемногу. Люблю я эти овражки, бочажки, перелески, старые коряжистые дубы, одиноко стоящие среди закатных полей и увешанные шишками, разлапистые ели, хранящие тишину там, в густой лесистой чащобе. Еще я люблю шевеление трав на косогорах ленивым синим полднем… – тут взгляд бригадира упал на Олесю Кукуеву подавальщицу в чайной.

В простом коротком платьице с кружевным передником и с кокошником на голове Олеся несла куда-то вязанку баранок с маком.

– И это… – сбился бригадир, – округлости Лешенинских холмов… Словом, я люблю всю Средне-Русскую возвышенность и Клинско-Дмитровскую гряду в частности.

Бригадир и журналист сидели за маленьким столом возле самых дверей. А ремонтники и проштрафившийся комбайнер Сергей Белов, расположились поодаль под задернутыми белыми ситцевыми занавесками окошками. Белов лечился понемногу чаем и слушал краем уха, как брешет бригадир. Отрощенко с тоской и злобой глядел за окно, где качались на ветру верхушки берез, стоявших в карауле вдоль кромки поля. Покалеченный дед шепелявым беззубым ртом пытался разгрызть баранку.

В переднем углу чайной на табурете, в косом пыльном луче сидел еще один персонаж. В кепке, в джинсовке с подвернутыми рукавами, в синих спортивных штанах и кедах. Персонаж этот бренчал на гитаре и напевал не то блюз, не то частушку,

– Утро наступило, солнышко взошло.

Пьяной рожей влезло мне в окно оно.

Встал я потянулся, щец себе налил.

В ванной ты плескалась точно крокодил.

Публика в чайной в тот вечер собралась на редкость мирная. Барда пока не трогали.

– Вот тебе бабушка и юрьев день! – удивился Белов. – Это же Егор Панфилов!

– Кто? – с кислой гримасой на лице спросил Отрощенко.

– Панфилов, рок-бард из Москвы. Ну, как-то прошлой зимой я поехал в столицу за колбасой. Колбасу я, правда, не купил, зато познакомился в рюмочной у вокзала с нормальными пацанами. Пацаны позвали меня на квартирник Егора Панфилова. В Москве Егора все знают!

Вовка тяжело вздохнул и снова отвернулся к окну.

– Я не пойму только, чего он у нас в чайной забыл? – спросил Белов покалеченного деда с обслюнявленной баранкой во рту.

– Помню, мальцом, с другими пацанятами я бегал за околицу встречать хлебоуборочные комбайны, – делился с журналистом воспоминаниями детства бригадир. – Помню, как преображалось в одночасье, скошенное пшеничное поле…

Рауль Дюк сидел за столиком против него и лихо выстукивал на печатной машинке. В зубах журналиста торчал длинный мундштук с дымящейся сигаретой.

– Помню ряд золотых стожков, уходящих на самый край поля, в тень лесополосы, куда я не добегал никогда и уже не добегу. А ведь будто вчера это было! – бригадир отхлебнул еще чаю и улыбнулся доброй улыбкой.

Олеся Кукуева, сверкая коленками, подошла к столику. Она была невысокого росточка, зато вся ее маленькая ладная фигурка состояла из волнующих округлостей и выпуклостей.

– Еще чаю, мальчики? Морковного сока?

– Мне – капустного, – сразу взялся хамить Отрощенко.

Дед отложил в сторону обкусанную баранку.

– Дочурка, – попросил он. – Уважь старика, нацеди рюмку горькой.

– Не могу, дедушка. Пока страда спиртное не продают. Даже в Синьковском сельпо не купить.

Дед крякнул и снова взялся за баранку.