Огни на равнине

Я задумался: являлись ли мои детские представления чистой иллюзией? Я пытался проанализировать свое отношение к иррациональной вере в существование Бога. Без сомнения, мое невежество, отсутствие знаний и опыта тормозили процесс личностной эволюции. Но был еще один важный момент, определивший мое развитие. В юности я жаждал найти Силу, познать трансцендентальное Нечто из-за пробудившегося во мне всепоглощающего зова плоти. Я чувствовал, что сексуальная одержимость есть зло, грех, и обуздать ее можно лишь с помощью внешней силы.

«Любовь – это соучастие в сладострастии». Умом я мог не принимать данную установку поэта, но хорошо помнил чувственную дрожь, чуть ли не священный трепет, который вызывали во мне эти слова. Я ощущал, что плотская любовь дурна именно своей похотливой сладостью. Позже я, конечно, отказался от всех этих бредовых идей и в дальнейшем не испытывал никаких комплексов по поводу своей сексуальной распущенности. А теперь, спустя столько лет, во мне вновь заговорило сомнение. Затем возникло желание все как следует обдумать, взвесить и сделать соответствующие выводы. Если в моих юношеских представлениях о греховности физической любви содержалась хотя бы толика истины, тогда вся моя жизнь с вечным поиском наслаждений, с набором умозрительных построений и рационалистических концепций была сплетением ошибок и аберраций. Где же скрывается истина? В моих юношеских колебаниях, поисках, приступах растерянности и беспокойства или же в моих более поздних установках, в увлечении гедонизмом, ставшим основополагающим принципом моего бытия? Истина могла быть где угодно, только не между этими двумя полюсами мировоззрения. Я лежал, уставившись в потолок хижины, и думал. И никак не мог прийти ни к какому заключению. Мысленно я перенесся в дни юности. Мое существование тогда было проникнуто спокойствием и умиротворением. Я верил в христианского Бога, читал Библию, вдумывался в Его послания человечеству, пел псалмы… и предавался плотским утехам с девушками – без горения, без желания…

Утром я проснулся и тут же увидел своих курочек – они сидели на ветвях дерева, склонившегося над хижиной, и деловито квохтали. Внезапно я осознал, что смотрю на них по-другому, не с тем чувством, которое они внушали мне в первые дни нашего знакомства.

Я спустился по косогору, выдернул несколько «картофельных деревьев» и замер на месте, поняв, насколько бессмысленны все мои действия. Я отшвырнул растения в сторону и поспешил на соседний холм.

Тем утром крест напоминал птицу, парящую над лесом. Поперечная перекладина – распростертые крылья, еще мгновение – и сверкающая птица поднимется в небо.

И тут впервые мне в голову пришла мысль спуститься к берегу и вблизи увидеть крест. Мне было ясно, к чему может привести подобная авантюра. Я даже усомнился в своем здравом рассудке. Прогулка к церкви означала, что я готов встретиться нос к носу с врагами и даже погибнуть. Ради креста, символа моего детства и юности, пожалуй, не стоило рисковать жизнью. При условии, конечно, что жизнь эта и без того не должна была оборваться до срока…

Я смотрел на лес и изнывал от болезненного томления, от мучительной нерешительности. А крест сиял все ярче и ярче. Я говорил себе в минуты ментального протрезвления: к чему все эти напрасные страдания, быть может, никакого креста нет в помине? И без устали всматривался в золотисто-синюю даль, а крест все четче вырисовывался на фоне неба.

Глава 13 СОН

Ночью я видел сон. Мне снилось, что я спустился в деревню на берегу моря. На базарной площади тянулись пахучие торговые ряды. На прилавках под навесами пестрели фрукты, лепешки, пирожки. Судя по всему, был воскресный день. Филиппинцы, мужчины и женщины, одетые в свои лучшие наряды, прогуливались по улице, шутили и громко смеялись. Мое появление должно было напугать их, но они не обратили на меня внимания. Винтовки при мне не оказалось, и, наверное, поэтому никто меня не боялся.

На площади я увидел группу танцоров, устроивших импровизированное представление. Я всмотрелся в лица этих людей. Чувствовалось, что в них есть примесь европейской крови. Гибкие, стройные, они сладострастно сплетались в танце, изредка замирая в чувственных позах.

Меня поразило неожиданное открытие: я оказался единственным зрителем. Огляделся – рыночная площадь была пуста. Судя по всему, жители деревушки ушли в храм.

Прямоугольное здание церкви было построено в стиле базилики. Точно такие храмы я видел на острове Себу. Неоштукатуренный фасад, нацеленный в небо крест… Только этот как-то странно раздулся, разросся в высоту и ширину.

Меня охватило смятение. Я понял, что обманулся в своих ожиданиях и не испытываю благоговейного трепета при виде креста.

Я толкнул дверь и вошел в церковь. Внутри было много людей, все стояли на коленях, шевелили губами, погрузившись в молитву. Тихий гул витал над склоненными головами прихожан.

У алтаря священник читал заупокойную. В храме проходило отпевание.

И тут я увидел гроб, задрапированный черной тканью. Имя покойного было написано латинскими буквами. Я прошел по нефу и прочитал надпись. Это было мое имя!

В груди у меня похолодело, сердце сжалось от боли и печали. Значит, я все-таки умер.

Тот «я», который стоял и смотрел на гроб, был духом, призраком. Именно поэтому никто не замечал, попросту не видел меня.

Я сдвинул крышку с гроба и вперил взгляд в свое собственное мертвое лицо. Я не узнавал себя. В зеркале и на фотографиях я казался себе совершенно другим. Изжелта-бледная кожа, заострившиеся черты, впалые щеки, тени, сгустившиеся под глазами… Такие лики, лики мучеников, я видел на полотнах европейских художников.

Мои руки были молитвенно сложены на груди. Похоже, мой хладный труп обнаружили в этой благочестивой позе. Наверное, поэтому меня отпевали по христианскому обряду и мне, японскому солдату, отдавали последние почести.

Внезапно мне стало не по себе. За что, за какие добродетели меня удостоили такой чести? Не оказался ли я лишь ничтожным обманщиком, мошенником, мистификатором?

Я пристально всмотрелся в свое лицо и понял, что «труп» на самом деле был живым! Мой рот ярко алел, словно вымазанный губной помадой, а прикрытые веки дрожали. Лежа в гробу, я медленно приходил в себя. Глаз я не открывал, потому что притворялся мертвым.

Но вот лицо мое дрогнуло, на устах заиграла привычная – холодная, циничная – улыбка. А потом губы зашевелились, с них сорвались слова.

«De profundis, – прозвучал мой голос. – De profundis clamavi» [3] .

Значит, я по-прежнему прозябал в бездне. Я вовсе не был святым!

Прихожане между тем заметили обман. Я чувствовал, как они медленно подкрадывались ко мне. Тихий гул голосов перерос в рев. Оглушительно загудели колокола на звоннице. «Дон-дон-дон!» Погребальный звон, надсадный, дрожащий, перекрыл крики верующих.

3

 «Из бездны взываю…» (лат.). Начало 129-го псалма.

Невероятная тяжесть легла мне на грудь…

Я проснулся. В ушах звенело. В ночном небе жужжал самолет. В темноте плыли красные и зеленые пятна – опознавательные огни на крыльях. Самолет пролетел над хижиной и взял курс на ущербную луну, которая маячила у него на пути. Корпус самолета на миг полностью закрыл ночное светило, тонувшее в красном зареве. Огни стали уменьшаться и вскоре превратились в крошечные точки на темном небе, обсыпанном серебристой пылью звезд. Гул моторов становился все глуше и глуше.