Ограбление по-беларуски

От яркого солнца становилось всё теплее, но Лявон чувствовал себя совсем скверно. В вертикальном положении неудобно ныла спина, непрерывно текла тёплая струйка из носа, от каждого шага тупо болела голова, а от света резало глаза. Он попробовал напеть услышанную только что песню, мотив которой ещё блуждал у него в голове, и это немного помогло. По сторонам снова появлялись деревья, всё более густые и высокие по мере спуска, травы, мелкие цветы, пёстрые бабочки. За далёким холмом показался и пропал небольшой гастроном, донёсся размеренный клич петуха.

Суставы понемногу размялись, и ходьба перестала быть слишком мучительной. Лявон вспомнил своё старое развлечение, мысленную карту с прочерченными траекториями перемещений, и пришёл в восторг от дерзновенной длины линии, прокладываемой им сейчас. «А сколько времени потрачено на Минск! Ленивое топтание! Годы, целые годы», — он чувствовал одновременно досаду за эти годы, утопленные в бессознательном прошлом, и радость за годы грядущие, торжественно выступающие из-за гор и горизонтов.

Он нарвал апельсинов с растущих у самой дороге деревьев, и, откусывая им толстые горькие попки, выдавливал сок в запрокинутый рот. Это было ничуть не вкуснее, чем из пакетов, да в придачу неудобно, неопрятно и со скользкими косточками — но всё окупала экзотичность. Из аккуратности засыпая носком туфли выжатые тельца апельсинов в песок, Лявон подумал об Алесе — как она там? Волнуется за него, ищет? Или они с мамой застыли в его отсутствие, как куклы, сложив на коленях руки и остекленев глазами? Или они вовсе только галлюцинации, простудные миражи? И что лучше: обнимать за плечи, держать в руках руки? Или мечтать, скучать и томиться на расстоянии? Силясь сравнить, он задумчиво шагал дальше, вниз и вниз.

По мере удаления от гор воздух опять раскалялся, деревья исчезали, трава иссыхала и отрывалась от земли под горячим ветром. Лявон разворачивал карту и задирал голову к стоящему в зените солнцу в надежде определить стороны света. На карту с шелестом сыпались песчинки и оставались в успевших обтрепаться бумажных складках. Ветер дул песком в лицо, и Лявон сначала прятал рот и нос в рубашку, натягивая пуговицу на нос, а потом снял её и закутал всю голову, оставив узкие щёлки для обозрения. Но кроме бесконечных песчаных волн обозревать было нечего, и через несколько минут он сомкнул и щёлки. Рубашка окружила его ровным белым полусветом, свист ветра стих, дыхание отражалось от ткани и жарко возвращалось к губам. Ему вспомнилось, как он порой, ещё в тётиной квартире, любил засыпать — лёжа на спине и натянув на голову простыню. Тут Лявон очень кстати оступился, потерял равновесие и неуклюже повалился в мягкий песок. «Явный знак, что пора отдохнуть», — он снял рюкзак, перевернулся на спину и растянулся, подвигался, подравнивая песок под выступы тела.

Кто-то тронул его за плечо, и Лявон, вернувшись из сна, торопливо заискал, защупал сомкнутую щёлочку, затряс головой. Рубашка упала, солнце ударило по глазам. Над ним стояла фигурка, завёрнутая с ног до головы в чёрное, определённо женская. Лявон неловко вскочил, опасно накренился в сторону, но выстоял. Голова болезненно кружилась. За фигуркой выжидающе остановился караван горбатых губастых верблюдов, везущих по женщине. Между чадрой и чалмой каждой из женщин сверкали белки. «Как им не жарко в чёрном?» — подумал Лявон, подхватывая рюкзак и бросаясь бежать. Он не помнил нужного направления и бежал просто прочь от женщин и верблюдов. Грудь и плечи нестерпимо жгло, и, взглянув на себя, Лявон испугался — от сна под солнцем кожа приобрела угрожающий розово-красный цвет. Он оглянулся: его не преследовали, только смотрели неподвижно в спину, как кобры.

Примерно через час, с трудом подняв мутящуюся голову вперёд, он увидел вдалеке Академию Наук, зыбкую от зноя, а чуть в стороне — библиотеку. Здания имели несуразно одинаковую высоту, и наверняка были безнадёжными миражами. Лявон с тоскою вспоминал библиотечный буфет с длинным рядом соков на барной полке и больше не поднимал голову, чтобы не бередить душу.

Он шёл так упорно и так терпеливо стискивал зубы, что в какой-то момент солнце сдалось и стало опускаться.

Глава 7. Как Рыгор совершил рецидив

Покинув негостеприимную Чехию, Рыгор направился в Германию, рассчитывая на тёплый приём на родине своих любимых композиторов. «С немками хоть будет о чём поговорить! Бетховен, Вагнер, Малер… А Шуберт! Шуберт! Да и машины у них посерьёзнее. Мерседес! — и он прицокнул языком. — А пиво? Немецкое пиво должно быть отменным! Хотя говорят, что лучшее в мире пиво — чешское, я этого не почувствовал», — мстительно думал он, бодро шагая по полям, лугам и рощам, кашляя и распевая песни.

Несколько раз звонил телефон, приятно разбавляя одиночество. Первым был спецназовец Сяржук, который объявил, что отыскал телефонный номер Рыгора, и на этом основании потребовал сдаваться. Рыгор расхохотался, сказал спецназовцу грубые и неприятные слова и отключился, со злым усилием задавив красную кнопку отбоя. И сразу пожалел: почему не поговорил с живым человеком? «Мало ли что там в прошлом было — всё можно постараться исправить. Ну да ничего, позвонит ещё раз». И правда, скоро телефон снова задрожал и запищал: какой-то дядька с одышкой звонил по рекомендации друзей и просил посмотреть своё авто, проблемы с двигателем. Рыгор вцепился в дядьку и стал выспрашивать у него малейшие подробности, не гнушаясь вникать в его дилетантские догадками и домыслы. Минут через пятнадцать в трубке пикнуло, и разговор прервался — видимо, у собеседника кончились деньги.

Рыгор огляделся: поля, луга, рощи, перекрёсток с жестяным указателем. Направо — Франкфурт, налево — Штутгарт. Не успел Рыгор сообразить, куда сворачивать, как телефон зазвонил опять. Это был я. Я уже знал, что Рыгор в бегах — «в эмиграции», по моему выражению — и не высказывал ни требований, ни угроз. Только робко расспрашивал — как оно там, за границей?

— Да ничего особого нету здесь, Пилипыч! Вся такая же фигня, как и у нас. Бабы хоть есть, но все какие-то больные на голову. Но кормят неплохо, ничего не скажешь. Фляки, зразы всякие, вкусно! Да ты кстати и сам можешь где хочешь побывать, слышишь? Нафига тебе этот паспорт? Садись в машину, да и поезжай — день в пути, и ты на месте! Ты вообще в какую страну собирался?

— В Италию, конечно! Во Флоренцию особенно хочу, там должно быть много Липпи.

— Липпи?

— Да, Филиппо Липпи, художник — помнишь, ты мне альбом с его картинами принёс?

— Припоминаю вроде… Что-то было такое.

Мы заговорили о старых временах, о бане, о пиве, о радостях огорода. Растрогавшись и разоткровенничавшись, я признался Рыгору, что авантюрист из меня слабый, угнать машину я не смогу, да и водить не умею, без паспорта перебегать границу боюсь и… Я попросил Рыгора, чтобы он побывал во Флоренции вместо меня.

— Да не вопрос, братишка! Я тебе столько альбомов оттуда привезу, что за год не пересмотришь! — щедро пообещал Рыгор. — Вот только ты скажи мне, куда тут сворачивать, а то у меня карты нету? Алло! Алло! Чёрт.

Мой голос сменили короткие гудки. Рыгор, ругаясь, сунул телефон в карман. Перекрёсток в лугах он уже давно миновал, и теперь по обе стороны дороги длинными рядами тянулись виноградники с незрелыми зелёными гроздьями. Впереди виднелась деревенька, низкие домики с красными крышами. Пустой живот сосало, и возможность подкрепиться появилась как нельзя более кстати.

Он прошёл деревеньку почти насквозь, не встретив ни одного гастронома и ни одного человека. Похожие друг на друга домики из светло-серого кирпича за низкими каменными заборчиками не подавали никаких признаков жизни. Рыгор уже наливался мародёрскими мыслями, когда наконец на одной из открытых террас он увидел открытую дверь и, кажется, движение внутри.

— Эй! Кто-нибудь есть? — он поставил ногу на заборчик.

Движение внутри воплотилось в худую женщину средних лет, в коричневом платье, она вышла и стала, молча глядя на него.