Ох уж этот Ванька

Пять лет стояла церковь, до той поры, когда занесла на погост нелегкая сургутского протопопа, которому захмелевший отец Сисиний проиграл в стуколку большой церковный колокол.

Недели не прошло после уво^за колокола, загорелась глухою ночью новая церковь... Покуда мужики проснулись, покуда бегали от двора к двору, покуда багры и крюки искали, осталось от их трехлетних трудов черное пожарище и смрадная груда углей. Над этим-то пожарищем обезумевший отец Сисиний и повинился всенародно в своем великом грехе...

После такого казуса поп и дьякон незамедлительно уехали с погоста и сгинули без следа. Что касается церкви, восстанавливать ее не стали, а приписали жителей Горелого погоста (с того-то времени и стали его называть Горелым) к соседнему — за шестьдесят верст — Нелюдинско-му приходу, и стал тамошний поп два раза в году наезжать для исполнения всякого рода треб. По собственному своему почину и по давнему обычаю на месте сгоревшего церковного алтаря поставили мужики новую часовенку, а около нее — звонницу и повесили на ней старый свой колокол. Только, падая с горящей колокольни, тот колоко\ треснул и стал звонить до того противно, что его даже в дни похорон не трогали...

И вот этот-то колокол, промолчавший свыше тридцати лет, ни с того ни с сего зазвонил... Зазвонил без человеческой помощи, в самое неположенное время — во втором часу ночи!..

Очень возможно, что и проспали бы такое событие жители селения, но случилось в ту пору ехать мимо кладбища беспоповцу Порфирию Изотову. Только выехал он на опушку к тому месту, где часовня стояла, только снял шапку, чтобы перекреститься, как колокол по-шалому забрякал: Дрень! Дринь! Дзень!..

Особой боязливостью, как и все таежники, Порфирий не отличался, но тут его, как говорится, в цыганский пот бросило. И было отчего: при свете полной луны он отчетливо видел, что под звонницей никого не было, а на курившихся поземкой сугробах незаметно было следов ни чело-

веческих, ни звериных... Из всех Молитв, составленных На подобный случай, Порфирий вспомнил самую короткую; «Уноси, бог, коня, заодно и меня!» и, не поднимая оброненной с саней шапки, принялся нахлестывать лошадь вожжами. Га понеслась в сторону близкого уже погоста, будя многочисленных псов неистовым ржанием, храпом и скрипом полозьев.

2.

Одним из первых, по великому собачьему переполоху, вышел со двора Киприан Иванович. Предвидя самое худшее— пожар, он загодя вооружился топором и лопатой.

Но ни зарева, ни дыма видно не было. Между тем тревога нарастала: в окнах мелькали огни, со всех сторон доносился стук и скрип калиток. Только обойдя дом и поглядев в сторону дороги, Киприан заметил группу мужиков, окруживших знакомую Киприану подводу Изотова.

Чем ближе подходил Киприан, тем заметнее становилась растерянность столпившихся односельчан — мужчин и женщин одинаково. Мелькнувшая догадка, что лошадь Порфирия пришла одна, без хозяина, опровергалась бездеятельностью мужиков. Случись так, все безотлагательно кинулись бы запрягать лошадей, чтобы ехать по свежему следу и разыскать пропавшего живым или мертвым. Но Порфирий был налицо, хотя с головой, окутанной чьим-то полотенцем, и выглядел жертвой * происшествия. К нему, как к первоисточнику, и подступил Киприан.

— Раненый, что ли?.. Кто тебя пуганул?

Спрашивая, он не счел нужным понизить голос, и на

него сейчас же зашикали.

— Тс-с... Тише... Слушай!.. /

Подчинившись общему настроению, Киприан постоял

молча, ничего не услышал и рассердился.

— Чего слушать-то? Как в Томске на балалайке играют или как тобольские попы заутреню служат?

— Молчи, Киприан Иванович... Дело серьезное...

— Пресвятая богородица, никак опять?!

— Свят, свят!..

Тут Киприан сам услышал звон колокола, странный и потому страшный. Отдельные удары (если можно было назвать ударами переходивший в долгое дребезжание металлический лязг) прерывались неравными паузами... После одного особенно сильного удара звон сразу оборвался, точно колокол приглушили шубой.

Киприан был подготовлен к тушению пожара, к дале-кой поездке по следам лихого человека, к встрече с голодным медведем-шатуном. И то, и другое, и третье сулило хлопоты и опасности, но в то же время не таило в себе ничего загадочного: во всех трех случаях было ясно, что следовало делать. Здесь же прямой опасности не было, но было нечто подавлявшее своей необычностью. Кладбищенский звон не поддавался разумному объяснению, и поэтому было непонятно, как надлежало действовать и надлежало ли действовать вообще. Недоумение порождало чувство беспомощности, от сознания беспомощности недалеко было до страха...

Нечто подобное, по-видимому, испытывал и стоявший рядом с Киприаном молодой охотник Григорий Ерпан. Опыт опасных скитаний по таежным дебрям был бессилен так же, как опыт солдата. То, что один держал в руках лопату, другой — новое ружье, только подчеркивало нелепость положения.

Когда что-нибудь не находит ни одного разумного объяснения, появляется множество вздорных. За такими дело не стало. Поставкой их занялись всеведущие старухи.

— Непетые мертвяки предания земле требуют,— определила одна.

— Нечистый лютует... Пожарище да кладбище — самое для него житье.

— Быть худу! Мертвые живых зовут: огневица, а то и черная болезнь снова придет...

Упоминание о тифе и оспе, часто навещавших Горелый погост, подействовало на всех удручающе: многие закрестились. Нашелся, однако, человек, которого даже такая напасть не устраивала, человек, возмечтавший о бедствии тотальном. То был начетчик и уставщик «раззяв» Лаврентий Перхатов.

— Нечистый на святое место, где алтарь был, не придет...— сказал он.— Знамение свыше дается: пред концом мира от господа бога упреждение...

— Мало ему больших городов, что он наш погост упреждать начал да колокола для такого дела получше не выбрал?

Высказав столь резонное соображение, Г ригорий Ерпан ^СеРДито сплюнул.

Сейчас же, словно в ответ на нечестивую реплику, колокол задребезжал снова и так беспорядочно и нелепо, что многих охватил суеверный ужас. Кое-кто стал расходиться по дворам.

В этот критический момент, когда, казалось, ничто уже не могло опровергнуть совершавшегося воочию чуда, из дьяконовского дома вышел Петр Федорович и, подойдя к Киприану Ивановичу и Ерпану, осведомился у них о причине ночного переполоха. Ерпан вкратце объяснил суть происшествия, закончив свой рассказ сердитым намеком на несуразность положения.

— Стоим теперь и ушами хлопаем...

— Вы об этом что думаете, Киприан Иванович? —спросил Петр Федорович.

Вопрос был обращен прямо к нему, но Киприан Иванович уклонился от ответа.

— Ничего не думаю. Всему делу самовидец Порфирий Изотов был, вон он стоит...

Изотов, которому успели вынести шапку, от разговора не уклонился. Успокоившись, он обстоятельно рассказал, как, проезжая мимо кладбища, слышал звон в каких-нибудь десяти саженях от себя, и что готов побожиться как угодно, что под звонницей никого не было.