Ох уж этот Ванька

В великокняжеском госпитале и стряслась с Григо-рием Ерпаном беда похлеще и поопаснее фронтовой. На другой день после перенесенной им операции явились навестить «солдатиков» высокопоставленные дамы-патронессы. Пришли в палату в сопровождении целой свиты врачей и сестер. Всеми властно командовала тучная пожилая женщина, которую все окружающие именовали «ее высочеством».

— Пожалуйте, ваше высочество, сюда... Вот это георгиевский кавалер, храбрый сибирский стрелок Ерпанов...

Должно быть, упоминание о Сибири .заинтересовало великую княгиню, и она сочла нужным задать Ерпану вопрос: не знаком ли он с Григорием Ефимовичем Новых.

Как ни мучительна была боль, но Ерпан понял вопрос своей собеседницы и ответил по существу, что с такой сволочью, как Гришка Распутин, дел никогда не имел.

Чтобы поскорее закончить неудачно начавшуюся беседу, великая княгиня торопливо вручила Ерпану новенький рубль и какие-то иконки—не то Иоанна Кронштадтского, не то Иоанна Тобольского.

— Возьми, храбрый солдатик, эти святыни и вечно помни о тех, кто на них изображен. Носи в сердце своем образ твоего доброго царя, и он не оставит тебя...

Тут -то Ерпан и рассердился по-настоящему: рубль и образки со звоном полетели на пол, угодив рикошетом в каких-то сиятельных особ. Мало того, свой поступок Ерпан сопроводил несколькими выражениями, из которых самым великосветским было традиционное сибирское пожелание язвы. Высочество, сиятельства и светлости с визгом вылетели из палаты.

Даже через полгода после происшествия Ерпан рассказывал о нем с неостывшей злобой.

Наступила пауза. Первым на рассказ отозвался Моряк.

— Ну и ну!.. Оскорбление величества да кощунство на придачу. Статьи двести сорок первая и восемьдесят седь-

которые все знают? Вы вон сами задачи выдумать можете, значит, наперед неизвестное знаете.

Петр Федорович на минутку становится серьезным он качает головой.

— Я знаю, Иванушка, много больше, чем ты, но всего знать не может никто. В будущем люди будут знать в миллион, может быть, в миллиард раз больше, чем мы с тобой.

По тону учителя Ванька понимает, что тот не шутит. На взгляд Ваньки, миллион — самое огромное из всех чисел. Получается, что тысячу лет учись, а умрешь дураком.

Петр Федорович с интересом следит за ходом Ванькиных мыслей.

— Если в миллион раз больше знать, то какую же для этого башку нужно?! —восклицает Ванька.— Ог миллиона неизвестных ее, как сопку, раздует.

— Успокойся, Ванюшка, в твою голову влезет очень много неизвестных...

И вот Ванька ходит по тайге, ищет неизвестные и...

находит!

Хорошо было древним грекам творить свою мифологию. Их маленькая, уютная, теплая и красивая страна была заманчивой жилплощадью для богов всех рангов, всех профессий. Правда, на Олимпе между богами (главным образом между богинями), очевидно, на почве тесноты возникали кое-какие бытовые неприятности, но о перемене места жительства никто из них не помышлял.

В сибирских горных хребтах Олимп и Парнас выглядели бы рядовыми сопками и сочли бы за немалое для себя счастье стать пристанищем одинокого и дикого горного духа. Это и понятно. Даже вообразить невозможно, какая бестолочь и неразбериха получились бы, если бы сибиряки по примеру эллинов заселили свои угодья богами из скромного расчета: по одной нимфе на ручеек, по одной дриаде на елочку, осинку или березку.

По мнению автора, Сибирь избежала нашествия богов из-за климата. Перевалив через Балканы, а затем через Карпаты, веселые и любвеобильные нимфы посинели от холода и утратили темперамент, превратившись в унылых русалок, а где-то на водоразделах Северной Двины и Камы вымерзли окончательно. Близкие родственники проказников фавнов — лешие — на этом пути поскучнели и приоб-

рели счастливую способность впадать в зимнюю спячку. И правильно сделали: холодно, да и харч не тот. Клюква— не виноград, еловая шишка — не апельсин.

Как бы то ни было, добравшись до мыса Дежнева, русские землепроходцы никаких богов не обнаружили. Причиной тому было их повседневное общение с природой. Ее непонятные и подчас страшные силы при близком знакомстве теряли облик божеств и превращались в персонажи сказок. Только диву даешься, сколько бесстрашия, любви к суровой природе, поэтического таланта и добродушного юмора потребовалось народу, чтобы, скажем, такое свирепое явление природы, как трескучий мороз, превратить в добродушного старичка, весело попрыгивающего с елочки на елочку. И этому-то олицетворению лютой зимы народ не побоялся доверить заботу о бедных падчерицах, а заодно и поручить ему наказание избалованных, дурно воспитанных девиц! Не безжизненная ли белизна свежего снега породила пусть несколько скорбный, но бесконечно милый по нежности и целомудренности образ девушки-снегурки? Нет, творить так мог только народ, бесконечно любящий свою природу!

Но что ведомо автору, того Ванька не ведал. Бродя по дикой тайге, окружавшей Горелый погост, он неизменно находил немало интересного, но никаких чудес не встречал.

Автору иногда приходилось беседовать с людьми, утверждавшими, что тайга однообразна и скучна. Чаще всего такой приговор изрекали уста гастролеров-туристов, избалованных «красивыми» пейзажами, или людей, от природы лишенных любознательности. 7 айга кажется им скучной потому, что скучны они сами. Спорить с такими людьми бесполезно и нудно.

Но Ванька понимал толк в тайге. Чуть ли не на каждом шагу он умел разыскивать в ней такое, чего иной никогда не увидел бы: то свежие звериные следы, то уродливое, изогнутое дугой дерево, то какую-нибудь дуплистую березу, из дупла которой растет молоденькая черемуха, то груздь, выросший на другом грузде. Ванька все разыщет, все разглядит, всему подивится.

— Ух ты, вот оно какое-эдакое!

Вышел как-то на берег неведомой речушки и, натурально, по мальчишеской манере полез к воде. Дело было после дождя, глина на месте свежего оползня намокла и осклизла. Только ступил на нее и сразу поехал вниз. Лишь

в саженях полутора сумел зацепиться за что-то твердое, очень похожее на толстый бурый корень. Схватился за него, нашел точку опоры и думал уже дальше лезть, да уж очень заинтересовал его схваченный им корень. Он оказался на диво холодным и твердым. Стукнул по нему палкой — словно о камень звякнуло. Попробовал выдернуть корень, не тут-то было... И раскачивал его, и всем телом на него нависал, а тот не ломается, не гнется, не выворачивается.

Пока возился, оперся ногой на другой корень, тот сразу подался: качнул его Ванька — опрокинулся от навалившейся на него тяжести. Корень оказался не корнем, а потемневшей от времени костью. Но какой! Если стоймя поставить, была бы та кость Ваньке до плеча.

Иной на его месте струхнул бы и убежал от этакой находки, но Ванька всю ее осмотрел, потом, обшарив берег, нашел еще несколько костей. Одну, самую маленькую, в карман засунул.

Когда бежал домой, ободрал буреломом и валежником все ноги. Не застав отца, Ванька кинулся в дьяконовский дом. Еще через окно увидел, что там сидит Ерпан, поэтому вошел с осторожной. Петр Федорович сразу по его глазам понял, что пришла очередная новость.

— Ну, рассказывай, рассказывай, какое нынче неизвестное нашел...