Охота к перемене мест

Он научил Шестакова доверять цепи своего монтажного пояса. Каждое звено в этой цепи — их выковано сорок четыре — соединяет человека с жизнью.

А сорок пятое звено в монтажной цепи — опыт учителя, секреты профессии...

«Может, и меня Саша Шестаков вспомнит добрым словом, скажет: «У меня наставник был подходящий...»

Вот же монтажник Олег до сих пор пишет Михеичу письма, а уже сколько лет прошло, как их эвакуировали с макушки ленинградской телебашни к ожидавшей их машине скорой помощи.

В одной машине увезли обоих: Олега — в травматологию, а его бригадира — с инфарктом в кардиологию.

Спустя полтора месяца Олег в первый раз наведался к Михеичу на костылях.

Выздоравливающие могли звонить из больницы по телефону-автомату. В палате шла охота за двухкопеечными монетами. Михеич до сих пор помнит, как сосед по палате копил монетки, ни с кем не делился, все боялся, что ему не хватит. Больной этот помер в одночасье от сердечного приступа, а в тумбочке остался лежать кошелек, битком набитый «двушками».

Не дай бог, и опыт Михеича, секреты профессии останутся втуне, не израсходованными по срочной надобности, как «двушки» в том набитом кошельке.

Назавтра Шестаков под присмотром Михеича вновь долго лазал по конструкциям крана-тренажера.

— Глаза у тебя боятся, — одобрил его Михеич с наблюдательного пункта, — а руки делают. Это тебе плюс.

Михеич расхрабрился и залез еще выше, чем вчера, чтобы, следя за Шестаковым, не приходилось круто задирать голову и придерживать рукой свой старый картуз.

В минуту передышки Михеич сказал Шестакову с неожиданной теплотой:

— А у меня ведь такой внук, как ты, мог вырасти. И характером на меня чем-то похожий.

— Это мне плюс или минус? — рассмеялся Шестаков.

После многих дней наземного существования Михеич наслаждался тем, что обозревает всю строительную площадку сверху и снова может назвать себя высотником.

Михеич уселся, свесив ноги, на самой верхней площадке, отдышался, и ему вспомнилось «ласточкино гнездо». Так они называли открытую площадку перед буфетом на тридцатом этаже варшавского Дворца дружбы.

Рабочий лифт еще не ходил, и, чтобы спуститься на землю в столовую, а затем вновь подняться, нужно было потратить уйму времени и сил.

Подъемный кран играючи поднял железный домик, похожий на гараж для легковой машины, и поставил на две параллельные фермы. Обычно в таком домике находится энергохозяйство сварщиков. На этот раз туда загрузили шкаф, буфетную стойку, столик, табуретки, даже холодильник.

Каждое утро к здоровенному крюку прицепляли контейнер и отправляли наверх кефир, термосы с кофе, бутерброды с ветчиной и сыром, свежие булочки, крутые яйца, оранжад. Других напитков не было и в помине. Даже слабенькое темное пиво, смахивающее на русский квас, верхолазам не разрешено.

Туда же, на тридцатый этаж, кран поднял крупногабаритную стальную плиту и уложил ее на фермы перед буфетом — чем не балкон? Можно закусить на свежем воздухе. Правда, балкон без перил, но верхолазы в них редко нуждаются.

А вот буфетчице в буфет не забраться. Не подымать же и опускать молоденькую пани каждый день в контейнере, заодно с провизией! Такие пассажирские рейсы строго запрещены.

Ну что же, перешли на самообслуживание. Верхолаз выбирал себе завтрак или обед по вкусу, сверялся с ценником, висевшим на стене, и оставлял на стойке пенёндзы. За все месяцы, пока работал буфет, — ни злотого, ни гроша недостачи.

Чтобы в буфет не тащились посторонние, никаких лестниц, переходных мостков к буфету не установили, Свои пройдут и по узким балочкам.

Среди своих числилось и несколько поляков. Михеич заприязнил со сварщиком, беглым монахом. Тот объяснял, смеясь, свое бегство из монастыря на высотную стройку: чем выше, тем ближе к богу.

Такая благодать! Посидеть в минуты отдыха, свесив ноги, на «балконе», поглазеть с птичьего полета на воскресающую Варшаву. «Тут росне дом, там росне дом, а в доле Висла плыне...»

Рядом с ним сидел, так же свесив ноги над пропастью, бригадир Пантюхин. Поляки относились к нему с особым уважением: это был единственный человек на стройке, которого русские, вопреки своему обыкновению, называли паном — «пан Тюхин».

Именно там, в Варшаве, к Михеичу пришло не знаемое никогда прежде ощущение большой, покоренной им высоты: в те дни забрались на иглицу, в переводе с польского — на шпиль.

Темно-серым пологом под ним висели тяжелые тучи. А над головой верхолазов сияло солнце, голубело небо, иглица слепила позолотой.

Той осенью уже ходил скоростной лифт. И когда Михеич сквозь плотные тучи спустился на тридцатый этаж, чтобы пообедать в «ласточкином гнезде», — он увидел, что все балки и плита-балкон лоснятся черным блеском.

Взглянул вниз — батюшки! Блестит асфальт, черные лужи, от автомобилей, бесшумных с высоты тридцати этажей, летят брызги, пешеходы пережидают дождь под навесами, козырьками подъездов. Регулировщица на перекрестке Маршалковской и Свентокшишской в лакированном плаще, капюшон поднят. Может, сегодня дирижирует та самая элегантная белокурая пани, на которую подолгу глазеют зеваки — стоят и любуются, как она лихо повертывается на каблучках, изящно машет жезлом. Может, она мечтала стать балериной, а торчит на пятачке между трамваями, автомобилями, потоками пешеходов.

В костеле кончилась служба, все, кто оттуда выходят, — в черном. Торопливо раскрывают зонтики, у каждого своя маленькая цветная крыша над головой, — пестрая живая мозаика.

Михеич подумал, что еще ни разу в жизни не пользовался зонтиком и вряд ли это когда-нибудь случится. У них в Ленинграде и льет, и моросит, и накрапывает. Когда-то он получил по ордеру плащ, затем купил в Гостином дворе макинтош, на фронте ходил в плащ-палатке, дожил до седых волос, а так ни разу и не держал зонтика в руках...

Посмотрел на приангарское небо — облачка. Если зарядит мокросей, придется занятие прервать.

Именно в эту предвечернюю пасмурную минуту на обезлюдевшую стройплощадку заехал Пасечник.

Увидев знакомые грязно-синие «Жигули», Михеич поднялся на ноги и торопливо зашагал по узкой балке к противоположному краю башенной площадки, авось начальство не заметит.

Но Пасечник еще через ветровое стекло увидел Шестакова, висящего на монтажной цепи, увидел и Михеича, семенящего по узкой балке, выскочил из машины, погрозил Михеичу кулаком и приказал немедленно спускаться.