Охота на эльфа

— Ты давно приехала? — спросил я.

В душе моей творилось черт знает что.

— Сегодня. А какое это имеет значение?

— Не хочу, чтобы Белка узнала.

— Она и не узнает. Пошли ко мне.

— Зачем? — поинтересовался я холодно и настороженно.

Но и в холодности этой, и в настороженности звучала слишком явная нарочитость.

— А ты предпочитаешь разговаривать на улице под дождем?

Верба не отвечала прямо, не уточняла, что именно мы будем делать у нее, только ли разговаривать, все было ясно и так, она уже завела меня. Точнее, я был заведен ещё до встречи с ней, а она просто мигом переключила все мои чувства на себя. Она слишком хорошо умела это.

— Но я хотел поехать домой, — последняя вялая попытка сопротивления.

— Ты очень точно выражаешься, писатель. Именно хотел. А теперь уже не хочешь. Пошли, здесь недалеко.

— Ты остановилась в «Бристоле-Кемпинском»?

— Браво! — похвалила она.

— Не слишком-то и трудно было угадать. По-моему, от красивой жизни отказываются только в одном случае — если кончаются деньги.

— Ошибаешься, — сказала Верба. — Жизнь намного сложнее. Даже красивая жизнь, — улыбнулась она этой забавной мысли. — Вот об этом и поговорим.

Но говорить мы начали не сразу, ох, не сразу! Едва преступили порог, Татьяна принялась раздевать меня, я ответил тем же, мы оба тяжело дышали и в какой-то момент, потеряв равновесие, упали на мягкий пушистый ковер, и хотелось кататься по нему вечно, распластываясь, скручиваясь, выгибаясь, замирая и дрожа, смеясь и плача, колотясь в агонии, хотелось раствориться друг в друге и опрокинуть на себя весь мир, заставив его принимать все те же позы, какие придумываем мы, и пусть это не кончается никогда, никогда!..

На самом деле все закончилось очень быстро. Верба, вдоволь накричавшись, нашла спиною диван, запрокинула голову, разметав по покрывалу рыжие пряди, руками по-кошачьи царапая ковер, медленно вытянула ноги, не сводя при этом коленей, и, наконец, открыла глаза. Я сидел на корточках рядом и восторженно наблюдал за ней.

— Какой-то воробьиный секс, — сказала Татьяна, все ещё тяжело дыша.

— В каком смысле? — не понял я.

— В смысле, очень быстро.

— Просто мы жутко соскучились друг без друга, — несколько виновато пояснил я.

— Еще бы! — она мечтательно закатила глаза. — Когда мы в последний раз вот так кувыркались с тобою?

— Вот так? — я попытался вспомнить. — Наверно, в девяносто пятом. А потом уже было черт знает что.

— Вот именно: черт знает что, — повторила она с непонятным выражением. — Ты ревновал меня к кому-нибудь?

— Ни разу.

— Молодец. Я тоже. Пошли в душ.

— Ты хочешь продолжить? — удивился я.

— Не знаю, — Верба трогательно пожала плечиками и быстро поднялась.

Пружинистая, спортивная, она казалась удивительно молодой, почти юной в этот момент.

А стоя под тугими теплыми струями вдвоем мы очень приятно поласкались, но тут же и поняли, что больше всего на свете хотим сесть, покурить и чего-нибудь выпить по чуть-чуть.

Верба натянула свое только что купленное бельишко — эротичное сверх всякой меры, — но тут же и спрятала его под шелковый китайский халат. Для меня тоже халат нашелся, и уже через минуту мы уютно утопали во мшистых креслах и клубах ароматного дыма, а перед каждым из нас зазывно поблескивала янтарная лужица на дне большого пузатого фужера.

— Кажется, — произнес я философски, — жизнь налаживается. Так любит говорить мой друг Олекс Кречет.

— Почему ты вспомнил его? — поинтересовалась Татьяна.

— Не знаю. Звонил ему недавно, спрашивал, что он думает по поводу этой гамбургской истории.

— И что же он тебе поведал?

— Да практически ничего. «Берлинер цайтунг» и та больше рассказала. А Олекс сообщил, что никогда раньше и не слыхал о Семецком. Врет, конечно.

— Разумеется, — улыбнулась Татьяна. — А ты хотел, чтобы он тебе по телефону начал вселенские тайны раскрывать. По этой части у нас только Шактивенанда мастак.

— Оставим Шактивенанду. Надеюсь, в этом номере нас не слушают?

— Нет, — ответила Верба уверенно. — О чем ты хочешь спросить?

— Ты знаешь, что в свой последний приезд в Берлин Семецкий жил именно в этом отеле?

— Он жил именно в этом номере, — уточнила Татьяна, — и даже пил коньяк вот из этого самого бокала.

— О, как! — я вмиг сообразил, на что она намекает. — И вы кувыркались с ним на этом самом ковре.

— Ты почти угадал, — сказала она спокойно. — Мы кувыркались на диване. Но ты же меня никогда и ни к кому не ревнуешь.

Я не сразу нашелся, что ответить. Мог бы, конечно, съязвить, мол, вот, оказывается, что называют теперь сложностями красивой жизни! Но шутить не хотелось, ведь я мгновенно вспомнил пленку, прокрученную мне Тополем, и свое странное ощущение от заочного знакомства с Эльфом. Неужели именно поэтому Семецкий вызвал во мне это сильное и непонятное чувство: ревность, зависть, стремление к конкуренции?..

— Видишь ли, Танюшка, — проговорил я медленно. — К Эльфу я как раз ревновал, но не тебя, а сам не знаю кого: всех сразу, весь мир, самого себя…

Звучит абсурдно, но ведь это случилось до, и это было очень сильное чувство, хотя я видел Семецкого только на экране телевизора. Я тогда сразу понял, что не хочу видеть его в жизни.

— Вот, вот, Миша. Как только мы получили твою последнюю шифровку, Тополь сразу решил, что к Эльфу должна поехать именно я. «Мистика, — сказал Леня, — исключительно по твоей части. Я в ней ни черта не понимаю».

— Так значит, это была работа? — я махнул рукой в сторону дивана.

— Не знаю, — задумалась Татьяна. — Семецкий был потрясающий мужчина. Не влюбиться в него могла только снежная королева.

— А разлюбить?

— Ты про Нику? — поняла Верба. — Это совсем другая история. Я сейчас говорю о себе. Эльф был интересен мне во всех отношениях. Но, естественно, это была работа. Ведь именно я, в конечном счете, доставала эту гребаную взрывчатку для него и его бравых солдат. Мы слишком поздно поняли, что команда Большакова работает уже не на ЧГУ, а на Эльфа. Возможно, оно и к лучшему. Мы хотели, как всегда, наехать на Форманова и Грейва, а получилось, что сработали против Дитмара и кремлевской мафии.