Охота на гусара
Шрифт:
– Позвольте представиться, подполковник Ахтырского полка, поэт-партизан Денис Давыдов! Дивные погоды на дворе, не находите?
Она на мгновение замерла, приложила тонкий пальчик к губам, делая знак молчать, и нежно закинула прохладные руки мне на плечи. Я упоённо прикрыл глаза, расслабился и вдруг почувствовал себя… удушаемым!
Зеленоглазая прелестница с тем же невинным личиком внаглую душила меня в железных объятиях. Вы не поверите, силища у неё была, как у графа Орлова, останавливающего карету за колесо. Как я сопротивлялся… Обливаясь холодным потом, хрипя, сопя, вытаращив глаза и страшно скрежеща зубами… Но ей всё было нипочём! Уже гаснущим сознанием мне удалось на мгновение забыть о приличиях
Очи мои начал заволакивать розовый туман, краем уха я ещё уловил слабый шум в комнате, потом… хватка неожиданно ослабла. Холодные пальцы соскользнули с шеи моей, и я рухнул на колени, держась обеими руками за горло. Воздух проходил с трудом, всё мято-перемято, глотать больно, но ведь ещё жив, кажется? Что о-очень приятно…
Когда же я поднял глаза, взгляду моему представилась новая, не менее любопытственная картина: одна девица, одетая в чёрное мужское платье, оседлав другую (нагую и белую), старательно душила её серебряной толстой цепью! Я и не предполагал, что безобразная драка двух женщин может выглядеть столь привлекательно…
– Пся крев! – гневно выругалась достойная дочь Валицкого, великолепно дожимая противницу в партерной борьбе. – Иде до дьябля, тварына… Пан цел?
– Пан… э-э… жестоко задушен, но… как ни парадоксально, жив!
– То бардзо мило, – душевно усмехнулась юная полька, перешагивая через поверженное тело и подавая мне руку.
Помогая встать и усаживая меня на постель, Мартиша окончательно пояснила всю пикантность ситуации:
– То не дева, а злей дух – приколичка!
– Кто? – морщась от всё ещё побаливающего горла, переспросил я. – Отродясь ничего такого не слыхивал, приколистка какая-то…
– Приколичка! – поправили меня, укладывая на подушки. – Не шкодзи – она естм мертва! То погана тварына, ей повелел ксёндз, бо вы повинны на том, цо козаки в Гродне. Ксёндз накратко знае всю черну мощь… У ей страх только на сребро!
– А вы-то как узнали?
– От отца, та весть поправла ему наструй. Пан Давидовский еще зьле себе чуе?
– О нет, всё в порядке. – Я приподнялся на локте и нежнейшим образом запечатлел поцелуй на её маленькой ручке. – Но вы… вы… переоделись мужчиной, пролезли сквозь каминную трубу, дабы спасти бедного русского гусара? Вы рисковали жизнью, честью, всем…
– Нех пан запомни о тым, ниц не шкодзи, – наклоняясь ко мне и стряхивая угольную пыль с волос, еле слышно прошептала Мартиша.
– Как забыть? Как ничего страшного? Я никогда, ни-ко-гда вас не забуду, ангел мой!
– Коханей…
Всё, что было потом, тщательно скрываемо завесой природной гусарской скромности. Думаю, в ту ночь нас никто не подслушивал, а зря…
Наутро красавица-полька упорхнула, не пожелав принять от меня на память ничего, кроме маленького золотого образка Николы Угодника. Серебряную цепь, коей сразила она неведомую мне нечисть, я доныне вожу с собой. Почерневший труп убрали казаки, а наш отряд покинул неприветливое Гродно в то же утро.
Всю дорогу я был на редкость молчалив, не отзываясь на шутки и песни товарищей. Перед взором внутренним стояли синие глаза обворожительной спасительницы моей. И, кстати, «коханей» – по-польски значит «любимый». Так-то…
Переступя границы России в Тикогине и видя каждого подчинённого моего, награждённого минимум трижды, я крепко призадумался над нелепостью сего положения. Можно подумать, не я водил этих разбойников в атаки, не рисковал животом наравне (а зачастую и превыше всех!), не разрабатывал планы, полные редкостной тактики и стратегии, или не побеждал французов везде, где находил оных? Да уже за один Юхновский уезд, полностью укомплектованный пленным неприятелем, мне
бы стоило поставить отменный памятник на центральной площади!Однако же проблема заключалась в том, что, партизанствуя «по воле собственной», я не имел ни одного вышестоящего посредника, могущего рекомендовать меня к поощрению. То есть сам-то награждал всех без удержу, а вот меня не мог наградить никто. Кроме Кутузова, разумеется… О! Вот это был единственно правильный вывод, к которому я пришёл весьма своевременно.
Определившись с позицией, я уселся за бумагу и перо: «Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех думать об ином, как не об истреблении врагов несчастной Родины моей. Ныне я за границей, тут мода другая, без медалей на улицу хоть не выходи – собаки засмеют! Посему покорнейше прошу… нет, настоятельно требую… Нет, опять не так… в общем, тоже очень хочется поносить что-нибудь яркое! Так не соблаговолит ли ваша светлость прислать мне Владимира 3-й степени и Георгия 4-го класса. Если же таковых на складе в данный миг нет, то хотя бы пятьдесят рублей золотом – напиться с горя… Целую крепко! Всегда ваш, Денис Давыдов».
Ответ пришёл довольно быстро, курьер уже через два дня доставил мне пакет с обоими крестами и записью генерала Коновницына: «Получа письмо ваше к его светлости, мы долго смеялись и решили показать оное государю императору. Он тоже похихикал, но, признавая заслуги, труды и подвиги ваши, соизволил повелеть наградить вас запрошенными орденами. В чём вас с приятностью и уведомляю. Декабря, двадцатого дня, тысяча восемьсот двенадцатого года. Вильна».
Макаров ещё пожимал плечами, говоря, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без сомнения, получил бы и его. А я-то по наивности просто не осмелился требовать орден, который в те поры носим был исключительно генералами Остерманом, Раевским, Ермоловым, Коновницыным и Паленом!
Мы двигались к Сокорам, когда произошло последнее чудесное событие в истории нашего партизанства. Вся партия моя, общим числом в пятьсот пятьдесят сабель, была остановлена в чистом поле внезапной грозовой тучей, возникшей посреди небес при ясной погоде.
– Виданное ли дело, ваше благородие? – смущённо крестились бывалые донцы. – Откуль посредь зимы такое природное безобразие?.. Знать, нечисто тут!
Нечисто… Да кто бы спорил?! Похоже, мои худшие сны неумолимо становятся явью. Туча стремительно росла, принимая всё более и более знакомый профиль, но только я догадывался, что сие значит…
– Батюшки светы, Буонапартий!
Холодное лицо отступающего императора Франции зависло над отрядом моим подобно гранитной глыбе, в любое мгновение грозя рухнуть вниз и раздавить всё живое. Лошади нервно прядали ушами, не слушаясь поводьев, люди пребывали в оцепенении, а я очень хотел, чтобы вот именно сейчас объявился мой всезнающий прапрапрапрадедушка, который, по сути-то, и заварил всю эту кашу…
– Выходи, подполковник! – рокочуще разнеслось над полями.
Я беспрекословно поворотил коня, направляя его к невысокому пригорку.
– Остановитесь, Денис Васильевич! – кричали мне вслед боевые офицеры и простые казаки, но я-то знал, кто нужен этому чудовищу, и не смел подставлять его неистовой мести своих людей. Не надо торжественных слов и оправданий, что было – то было, помолитесь, господа, за бедного Дениса Давыдова…
Крики за спиной смолкли, – видимо, народ осознал значимость момента, кинувшись разбирать лучшие места в партере на сегодняшний спектакль. Громадное лицо Наполеона чуть сдвинулось в сторону, дабы произвести на меня большее впечатление, и демонстративно налилось свинцом. На сердце меж тем было удивительно легко и покойно, весь страх куда-то пропал, голова была непривычно ясною, а на языке вертелись разные весёлые шалости.