Охота на зайца
Шрифт:
Мне расхотелось улыбаться. Это изрыгание хулы, эта злоба в глазах… Не думал, что он способен на такое. Тот не говорит ничего и только слушает.
— Теперь меня Франция будет обхаживать. Я подопытный кролик? Ладно, очень хорошо, но я предпочитаю свою собственную клетку той, которую вы мне посулили. Теперь мной будет заниматься французское государство!
Наконец Брандебург решается ответить. Очень медленно.
— Французское государство? Шутить изволите… Вам просто не известно истинное положение дел. Это война, господин Латур, и вы на передовой. Думаете, вы в безопасности по эту сторону границы? Заблуждение. Вы никогда больше не будете в безопасности и нигде. Если вас не получил я, то и никто не получит… Найти вас будет даже
Жан-Шарль застывает на какой-то миг. Он ошеломлен.
А я закрываю купе на ключ и висячий замок. Я и без того слышал чересчур много. Пусть сами между собой разбираются.
Я долго искал Ришара и нашел наконец, осаждаемого контролерами, которые всенепременно желали знать, зачем его вызывали по радио среди ночи. Я все взял на себя, выдав это за шутку в духе: смешно ведь разбудить коллегу среди ночи, чтобы он спросонья протопал через десять вагонов. Они отметили это в своем рапорте как лишний штрих к перечню моих гнусностей: «Использует громкую связь в личных и весьма сомнительных целях, нарушая сон пассажиров». Если бы они только знали, насколько это напрасный труд.
Мы с Ришаром вернулись к себе. Девица стоит в коридоре девяносто шестого и спать идти отказывается. В такое время Жан-Шарль, наверное, всерьез жалеет, что выбросил ключ. Но что сделано, то сделано. Я оставил ему немного воды для его пилюли.
Я собираюсь найти себе где-нибудь место, в моей кабинке меня Ришар подменит.
Кое-что я ему объяснил. Вроде он мне доверяет, несмотря на весь этот бардак, мою ложь и удары, которые он получил по физиономии. «Хотя как можно мне доверять?» — спросил я его. Он мне сказал, что это не сегодня началось, и напомнил один случай, который совершенно вылетел у меня из головы. Дело было в рождественскую ночь, он тогда врубил на весь поезд реквием Форе [36] ради праздничка, и это не понравилось начальнику поезда, швейцарцу, который втемяшил себе в башку устроить парню неприятности. Вроде бы я тоже тогда все взял на себя, потому что Ришар запаниковал при мысли, что вылетит с работы, на которую едва успел устроиться. Затем я вроде поил того швейцарца кактусовой водкой до самой Лозанны. Ничегошеньки об этом не помню, — должно быть, тоже был совершенно пьян.
36
Габриель Форе, французский композитор (1845–1924).
Но мало-помалу тот вечер вернулся в мою память. Я тогда еще спер свисток у швейцарца, чтобы помешать ему объявить отправление с перрона в Лозанне, и все это ради того, чтобы подольше полюбоваться, как он поет и пляшет в коридоре.
Вот было наслаждение.
Сон у меня такой легкий, что я смог самостоятельно разбудить пассажирку перед Дижоном, без всяких усилий и не испортив себе настроения. Изабель оставила свой сторожевой пост, чтобы рухнуть на полку в четвертом. Я-то заранее знал, что она сломается. Как и все.
Стоило поспать, и я восстановил былую форму, как в те времена, когда между двумя рейсами мне случалось вставлять еще один, сверхурочный, для личных надобностей. Три поездки туда-обратно за одну неделю… Не вечно же юности длиться. Я всего лишь немного отяжелел, но все хорошо, даже грипп отвязался. В течение этих тридцати шести часов я спал только урывками — беспокойно, мало и как бы проваливаясь. Ничего серьезного.
Сейчас 7.45, и мы прибываем через каких-нибудь полчаса. День еще не занялся. Все паспорта и билеты розданы. Я заглядываю к Ришару в кабинку, у него уже термос в руке,
это пантера вчера его наполнила. Только ему удается снискать милости такого рода.— Куда в следующий раз, Ришар?
— Флоренция.
— Ах да, верно… Еще одна подходящая причина, чтобы уволиться.
— Вот заладил! И вообще, что ты имеешь против этого города, во всем мире полно людей, которые только и мечтают туда попасть, да никогда не попадают.
— Знаю… Но видишь ли… Как по-твоему, почему такой парень, как Данте, вынужден был уйти в изгнание? И почему написал книжку про Ад? Думаешь, это случайно?
— Понятия не имею… Что я об этом должен думать, по-твоему? Да и ты из-за этого не обязан увольняться.
— Я сегодня утром завязываю. Кончено.
Выйдя помочиться, я заметил в коридоре Изабель, еще не совсем проснувшуюся. Я сделал ей знак присоединяться к нам. Перед сортиром ждут три человека, в том числе мужская половина четы из девятого купе. Я прохожу перед ним со своим особым видом «по службе вне очереди», но он меня останавливает:
— Там внутри моя жена… она не торопится… дома это всегда проблема.
Мы ждем немного, но бабенка действительно не торопится. Меня даже подмывает попросить Ришара, чтобы он глянул в «телик» — узнать, какого рожна она там делает.
— Поторопись, дорогая!
Я не говорю ничего, жду, но чувствую, что еще чуть-чуть, и буду очень зол на него. Я почти обеспокоен. Приступ… или что-нибудь такое. Я стучу как сумасшедший, увещевая ее как-нибудь отреагировать. И спустя три секунды она выходит, свежая, расфуфыренная и удивленная такой суетой.
— Вы! Не знаю, что вы там делали, но, учитывая время, которое на это ушло, надеюсь, оно того стоило!
Я отливаю, не защелкнув дверь, и, взбешенный, выхожу под их изумленными взглядами.
— Нет, Ришар, клянусь, я не могу больше… эта работа, эти люди… слишком много людей… Мне больше мужества не хватает. Баста. Видишь ли, я все спрашиваю себя, может, этот Ги Эно прав?
— Кто это?
К нам присоединяется Изабель, и Ришар наливает ей чашку кофе, заодно уступая часть кушетки.
— Я не устояла… — говорит она, протирая глаза. — Всего два часика. У меня еще ноги болят…
— Вы где живете? — спрашивает Ришар.
— В настоящее время мотаюсь туда-сюда между Италией и Швейцарией. После суда над Брандебургом попрошу вернуть меня в Париж. А вы оба парижане?
— Мы жители приграничья. Единственные в Иль-де-Франсе.
Она не совсем поняла, но это чистая правда. Между двумя глотками кофе она смотрит на меня своими припухшими со сна глазами. Если я попытаюсь прочитать ее мысли, то обнаружу лишь смущенное сомнение да любопытство, барахтающееся в ее затуманенном мозгу. За одну-две ночи взгляд на меня меняется.
— Я еще спрашиваю себя… почему… почему вы…
— Почему что? Латур? Это и впрямь всех допекает, — говорю я, осклабившись. — Хотя, если подумать хорошенько, я ведь только делал свою работу. Во-первых, оберегать сон пассажиров. Во-вторых, доставить их по назначению. Все остальное касается одного меня, и не скрою от вас, с риском разочаровать международное общественное мнение и здравоохранение, что действовал я из чистого эгоизма.
Это ее не удовлетворило.
— А если я задам вам тот же вопрос? — продолжаю я.
Она колеблется. Зевает и улыбается одновременно.
— Действительно. Объяснять было бы слишком долго. Скажем, что… «кровь — это жизнь, а жизнь не продается». Лозунг…
Неплохо. Если все начнут следовать этой миленькой формуле, конца-края этому не будет.
— Кстати, — говорю, — раз я тут со специалистом… Вчера спросил у одного швейцарского контролера, почему на его флаге красный крест.
— Потому что Швейцария долго была штаб-квартирой Красного Креста. Во время последней войны они поставляли кровь воюющим сторонам. Это давняя традиция. Из-за нее появились меркантильные склонности. И моя работа. Вот так.