Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

Степан сообщил о болезни Углова, решение отправить студента назад было признано правильным. Еще раз повторив приказ, связной отключился, оставив Степана в тяжких раздумьях. Вахлаков соскучился сидеть молча и обрадовано заболтал, увидев, что Зверев выполнил свою задачу:

— Товарищ Зверев, давайте завтра поищем пещеру, где спрятано вогульское золото. Я слышал, что у них его целая гора, отлито оно в виде Золотой Бабы. Вот бы найти это сокровище и… сдать государству! — торопливо закончил Олег свою мысль. — Нам ведь положено двадцать пять процентов, я читал. Конечно, если на всех поделить, получится немного, но вот Углов, к примеру… Он ведь не будет участвовать? И можно пойти вчетвером, втроем искать пещеру, а другие пусть занимаются чем-нибудь важным. Или вдвоем можно: вы и я. Тогда можно получить кругленькую сумму!

Степан отрешенно слушал возбужденную болтовню алчного Вахлакова, который уже готов был на преступление и обман, лишь бы завладеть сокровищем. Не богатство, не идол из чистого золота занимал его мысли; он буквально чуял, как сжимается невидимое кольцо вокруг отряда, как какие-то силы загоняют их в ловушку, а сами туристы покорно следуют велениям этих сил. Вахлаков все говорил и говорил, махал руками, брызгал слюной, а Степан погружался в странный транс. Он и спал, и не спал, и видел, и не видел; а рядом храпел молодецким храпом внезапно уснувший Вахлаков. Бесполезное ружье валялось рядом с дежурными, неспособными защитить себя от возможного врага.

И туристам в палатке снились тяжелые сны, которые заставляли их плакать и стонать, судорожно метаться в спальниках, вздыхать и мычать; но никто из ребят так и не смог проснуться, одурманенный смертельной энергией заповедного места.

Толик Углов в это время, дрожа, колотил в дверь избы вогулки, до которой добежал на трясущихся от усталости и страха ногах. Лес, по которому пролегала лыжня, казался таким безмолвно-опасным, таким таинственным и угрюмым, что Толик старался не смотреть по сторонам, уставившись только на снег перед собой. От надвигавшейся тьмы снег стал сначала серым, а потом — синим; Толик подумал было, что сбился с дороги, но вот же она, та самая лыжня, которую еще вчера они так весело и дружно прокладывали с ребятами, шутя и смеясь. Лыжи громко визжали по снежному насту, Толика пугали эти звуки, он спиной чувствовал настигавшую его опасность. Он старался не оглядываться, сжавшись в комок, только мелькали руки с лыжными палками да скрипели лыжи. Деревья мелькали быстро, как в кино при ускоренной съемке. Толик отчаянно торопился, и страшное вымершее селение, которое еще недавно внушало ему страх, теперь показалось родным и спасительным. У избы охотницы Толик скинул лыжи и побежал, утопая в снегу, то и дело оступаясь, к двери. Он загромыхал кулаками, а сердце его сжалось от мысли о том, что в доме никого нет. Или вот сейчас скрипучую дверцу отопрет разложившийся мертвец, со свисающими лоскутьями кожи, вытекшими глазами. Схватит его за горло костлявой рукой, и разорвется сердце бедного Толика. Раздались шаги, и на пороге возникла фигура вогулки в лохмотьях; дохнуло той самой тяжелой вонью плохо выделанных гниющих шкур, но теперь Толик почувствовал только огромную радость.

— Здравствуйте, я студент Углов, мы недавно к вам заходили, я вот заболел, можно у вас переночевать? — сбивчиво залепетал Толик, втискиваясь в образовавшуюся щель. Вогулка попятилась, впуская Толика в дом, смешно тараща узкие раскосые глаза:

— Чего вернулся? Зачем ходил? Остальные где? Сдохли? — спрашивала она, стараясь проснуться.

Ложилась манси очень рано, на закате, электричества в избушке, конечно, не было, а при тусклом свете лучины не больно-то позанимаешься домашними делами, пусть даже это примитивное дубление шкур или тканье крапивного волокна. Охотница провела Толика сквозь абсолютную тьму, втолкнула в жарко натопленную избу и зажгла лучину расщепленной на две половинки спичкой. При тусклом свете маленького огонька Толик вдруг расплакался, как ребенок, обняв обширный бюст вогулки, вдыхая запах ее тела, словно маленький мальчик, нашедший свою маму. Охотница хлопала Толика по спине, напевая какую-то заунывную мелодию, успокаивала его, и молодому человеку совсем не было стыдно плакать. Потом вогулка заботливо усадила его на лавку, покрытую грубым рядном, собрала на стол нехитрую утварь, раздула угли в печи, чтобы вскипятить чайник. Толик рассказал, что все живы-здоровы, а у него заболели нога и живот (про живот он наврал), поэтому пришлось вернуться. Идти через лес одному оказалось очень страшно, вот он и расклеился, за что просит его простить.

— Сейчас не сдохли — завтра сдохнут, — рассудительно сказала вогулка, жадно глядя, как Толик распаковывает рюкзак, достает банки консервов. — Завтра обязательно сдохнут. Ты умный, что не пошел с ними, долго будешь жить. Давай скорее чай, вода уже вскипела. И консервы давай, шибко вкусные вот эти, в томате!

В полутьме маленькой вонючей избушки было уютно и безопасно, страшная реальность пустынных лесов и равнин отступила перед примитивным теплом человеческого жилища. Проголодавшийся Толик запихивал в рот огромные куски хлеба, руками накладывая сверху кильку в томате, которую с не меньшим аппетитом поглощала и хозяйка. С набитым ртом Толик описывал свои страхи и переживания, говорил он очень много, как человек, только что переживший сильный испуг; вогулка же ограничивалась коротким хмыканьем и мычаньем — она была твердо уверена, что студент чудом избежал ужасной гибели. Иногда она вспоминала о водке и тяжело вздыхала: глупый русский пошел в леса, не захватив с собой самого необходимого. Только делать было нечего, так что вскоре, когда догорела лучина, вогулка стала укладываться спать, все в тех же грязных тряпках, которые служили ей одеждой. Завалился на лавку и Толик, сон мгновенно свалил его, едва голова коснулась сильно пахнущего мешка со шкурами, который был предложен ему гостеприимной хозяйкой вместо подушки. В темноте раздавались два храпа, а в недалеком лесу выли невидимые волки.

Ранним утром туристы проснулись со странным ощущением разбитости и усталости, которые сковали их по рукам и ногам. Кряхтя, ежась и отчаянно зевая, ребята вылезли из палатки и увидели странную картину: у погасшего костра, едва дымящего остатками головешек, крепко спали Степан и Олег Вахлаков, приоткрыв рты, бледные и словно неживые. Ребята кинулись к товарищам и принялись тормошить сонных дежурных.

— Вот это да! — возбужденно голосил Руслан Семихатко. — Вот так номер! Заснули, как чурбаны, никого на смену не разбудили! Ну и караульщики! Вот так дозор!

— Да погоди ты! — раздраженно сказал Егор Дятлов, пытаясь растолкать спящих. — Не видишь разве, они как одурманенные. Товарищ Зверев, очнитесь, уже давно утро!

Степан застонал и приоткрыл глаза. Он долго не мог до конца понять происходящее, потом рывком сел и спросил:

— Мы что, заснули?

— Ну да! — снова вмешался Руслан, довольный тем, что кто-то попал в смешную ситуацию, проспал дежурство.

Особенно приятно было, что такой казус случился с этим хвастуном и выскочкой Степаном, который весь поход похвалялся своей силой и смелостью. По крайней мере, Руслану казалось, что похваляется. А теперь — нате, все на свете проспал! Ладно еще Вахлаков, с него какой спрос, с обжоры и лодыря! Вот с Русланом такого никогда не могло бы произойти! Руслан уже забыл о собственных промахах и ошибках, сердце его радостно трепетало при мысли о глупом положении, в которое попали товарищи. Теперь будет чем подначивать их в походе; а уж после возвращения два этих ухаря будут долго служить мишенью шуток и обидных намеков!

Степан встал, покачиваясь, а Вахлаков продолжал стонать и подергиваться, не в силах выйти из глубокого сна. Кое-как разбудили и его, растирая лицо и руки снегом, хлопая по щекам, щекоча и крича.

— Удивительно, как они не обморозились! — сказал Женя Меерзон, осматривая товарищей. — Это оттого, что наступила оттепель, а костер погас совсем недавно, видите, головешки еще чадят. Если бы мы позже проснулись, могли бы Степан и Олег лишиться ушей и пальцев. Скорее вскипятите чайник, им надо выпить горячего и очень сладкого чая. Они словно из-под наркоза вышли.

В подтверждение его слов Вахлаков стал икать, а потом его стошнило. Брезгливый Руслан отвернулся, а Люба кинулась помогать Олегу, вытерла ему лицо снегом, поддержала голову. Мутные глаза парня постепенно становились осмысленными. Зверев добрел до сосны, росшей неподалеку, и там согнулся в приступе рвоты. Женя Меерзон заподозрил пищевое отравление, и всем отрядом они принялись вспоминать, что ели накануне. Плохо себя чувствовали все; рвало только Олега и Степана, но Женя объяснил это тем, что к отравлению прибавилось переохлаждение, когда дежурные заснули у костра. Долго вычисляли, думали, вспоминали, спорили, и наконец Женя изрек:

— Скорее всего, это приступ ботулизма. Споры этого страшного заболевания развиваются в вакууме, при отсутствии кислорода, например, в консервах. Видимо, одна из банок тушенки, которую мы вчера открыли, была плохой, испорченной. Споры не меняют вкус и внешний вид продукта, так что невозможно на вид отличить плохие консервы от хороших. При этом заболевании двоится в глазах, наступает страшная слабость, рвота, желудочное и кишечное расстройство; может развиться обморочное состояние. Так что ребята не виноваты в том, что уснули у костра, им просто стало плохо. Надо промыть желудок, выпить побольше жидкости, лучше всего крепкого чаю с сахаром и — понаблюдать за состоянием.

Женю выслушали с благоговением, а Руслан немедленно обнаружил у себя признаки ботулизма. Однако через некоторое время решили позавтракать. Слабость постепенно проходила, и вот уже ребята с аппетитом набросились на кашу из концентрата, куда решили не добавлять сомнительную тушенку, зато щедро сдобрили варево маслом. Свежий воздух, первые лучи солнца и тепло костра вернули всем хорошее настроение, даже Олег и Степан съели по миске каши с хлебом. Степан был чрезвычайно мрачен; он принял решение связаться по рации с Центром и сообщить об изменении маршрута; он твердо уверен, что надо как можно скорее перейти перевал и уйти подальше от этого места, где тело покидают силы. Но пока приходилось выполнять распоряжения, так что разведчик мрачно слушал болтовню ребят, думая о своем. К нему подсела печальная Люба, стряхнув снег с лапника: