Охотничье братство

Четыре блаженных дня мы прожили в Заручье — остаток бабьего лета. Молодые, здоровые, мы несчитанные версты отмахивали по новгородским лесам. Полупрозрачные, но все еще яркие березняки взбегали на высокие обширные холмы, а там серые кубики изб и чуть в стороне белостенные церквушки, у подножий — спящие озера. Собаки находили белок, мы стреляли и тут же, на месте добычи, снимали с них шкурки, свертывали в комочки и прятали в карманы рюкзаков. Зверьки уже хорошо вышли: черноручки — в редкость, синюхи — ни одной. Тушками кормили собак. Зайцев собаки поднимали по нескольку раз в день. Этому шумному занятию с восторгом предавалась наша остроухая шайка, но косым никакого вреда не приносила. Один бурый белоштанный заспался и не услышал моих шагов, выскочил и поплатился. Да еще разок с плохо убранного поля собачки подняли глухаря. Бородатый, недовольно скиркая, не набрав еще высоту, налетел на верный выстрел Юрия. Взяли и трех селезней.

Хорошо нам было и легко смеялось. Представьте себе такую сценку.

Хессу нашел тетерева. На полянке островок кустов, над ним возвышается одинокая береза, тетерев — на верхушке. Хессу осторожно, редко и негромко облаивает птицу. Остальных собак не видно. Юрий знает, что тетерев не глухарь — долго сидеть не будет, и торопится стрелять. Далеко — считанных шагов оказалось девяносто два, — но птица валится камнем. Хессу схватил и… не может быть! — потащил в сторону. Брат с криком за ним: «Хеска, брось! Брось сейчас же!» Стремительным черным шаром на опушку выкатился Ошкуй, навстречу Дунька и Айна. Через минуту мы с Митей и Юрой, хохоча, наблюдали забавную картину: тетерев лежит на траве, вокруг тесным кольцом сидят наши собачки и скалят зубы друг на друга.

Полдничали в лесу у костра. В чай добавляли клюкву, набранную в карман на болоте, а в трубки для лесного духа — пару еловых хвоинок.

Домой возвращались в сутемках. В пристройке, где на свежей соломе отведено было место для наших собак, их ожидали плошки вкусного корма неведомого для нас происхождения — впрочем, заяц мой туда, несомненно, попал. Хозяин наставлял: «Дверь на засов — не забывайте. Волков шатается сила, нашим полёсничкам они не по зубам, забыли отцовскую науку, им бы рябка да бельчонку. Зверь ушлый: с крыши пролезет, из конуры вытащит. В иной деревне вовсе собак не слышно — всех перетаскали. Глядите строже…»

В доме нас ждал кипящий самовар, горячая картошка, соленые грибы со сметаной или постным маслом, моченая брусника, топленое молоко с коричневой пенкой, свежий хлеб. Самое удивительное, что за все эти дни мы ни разу никого, кроме Василия Николаевича, не видели, а стол был кем-то накрыт и после нас убран.

Сидели за столом долго, хозяин рассказывал охотно, красочно. Как мы поняли, он охотник знающий, заядлый, но сейчас уже в лес не ходит. Отец его был известный во всей округе медвежатник. Василий эту науку перенял, не одного зверя вместе с батькой добыл, но позже прикинул, что выгоднее продавать не шкуру и сало, а живого зверя: «Начинал я по десяти рублей с пуда — все равно расчет был». Дело пошло, желающих богатых клиентов оказалось достаточно. Василий Николаевич широко скупал берлоги по всему краю: в Новгородской, Петербургской, Олонецкой и Вологодской губерниях. Первое время сам присутствовал на охотах, потом только выезжал на покупку, позже — продавцы приезжали уже к нему. «Дело большое стало, я всю зиму в городе, только расчеты да книги вел». Память у Василия Николаевича отличная: называл фамилии, не забывая имен и отчеств, чинов и званий. Было бы интересно заглянуть в его книгу записей заказчиков. Через много лет я читал на надгробиях кладбища Сен-Женевьев-дю-Буа под Парижем, думается, те же имена.

— Василий Николаевич, вы только медвежьи охоты устраивали?

— В большинстве. Лося в теи годы мало было; случалось, помогал мужикам по волкам и по рысям тоже. Только это мелочь.

Обсуждали мы и дела деревенские. Трудны они были в то время, часто непонятные и тревожные. Василий Николаевич рассказывал не зло, но с горестным оттенком:

— Мутусят наших мужичков. Другой раз не разбери-пойми. Вот один рукомесленный мужичонко из супольной деревни на озерном острову смолу курил: печка небольшая — за сутки ведра три, смола хорошая. Для себя — и, правда, продавал по соседству. Назвали: фабрикант — и… со всей семьей. Другой любил скотиной меняться: то нетель на дойную, то жеребенка приведет. Это у него от отца, тот прасол был. Скажи, приговорили, дали бедолаге твердое. Откуда ему взять? Пропадет окончательно. Меня пока не трогают: живности один кот и тот без прибыли — холощеный. Разве что дом большой, дак я чуть что — в Питер подамся.

Спать мы уходили наверх, где в просторной прохладной комнате стояли четыре металлические сетчатые кровати, застеленные по-городскому: с простынями, пододеяльниками, наволочками. У противоположной стены, прямо по полу, груда яблок — горькие дички, но с таким чудесным и сильным ароматом, что нам снились яблочные сны. Хорошо было у деда Рогова в Заручье.

Эта поездка имела примечательное и неожиданное продолжение.

Через некоторое время я получил письмо от Рогова с предложением берлоги. Мы собрали сколько могли денег, но было недостаточно — не знали, что делать. Узнав об этом, мой дальний родственник, Владимир Щербинский, юрист по профессии, позвонил мне, сказал: «Братцы, не горюйте — у меня есть клиент, сенновский торговец свечами Квадратов. Он умница, понял, что нэп недолговечен, кинулся в охоту: скупает все берлоги, где только может. Рогов ответил ему, что продана. Так это, наверно, вам. Я поговорил с Квадратовым, а он — со своим другом Смирновым, тоже купцом. Они согласны заплатить сколько надо и приглашают вас».

Утром пасмурного зимнего дня на станции Неболчг нас ждали два крашеных возка с бойкими сытыми лошаденками. Началась, как мы потом поняли, «лебединая песнь» Рогова — такой удивительной организации дела я ни до, ни после не видел, хотя много приходилось бывать на зимних медвежьих охотах. Все шло как по маслу, без споров и осечек, управлялось твердой невидимой рукой. Километрах в двадцати от станции в большой опрятной избе нас ждал самовар и после завтрака — пересадка на дровни. Приветливый хозяин дома никакого отношения к охоте не имел, сказал: «Покушайте, отдохните. Вами займется Гаврила». На крыльце нас ждал мужчина средних лет саженного роста в пушистой рысьей шапке. На плече у него висела одностволка, длиной соответствующая хозяину, с ложей, туго и обильно перевязанной проволокой. За спиной висел медный, в два витка, рог. Гаврила посадил Квадратова и Смирнова на дровни, нас с Юрой — на вторые, а сам с двумя помощниками поехал вперед. Кричан нигде не было — похоже, что они уже на месте.

Лес густо задут вчерашней метелью. Мы рысили по только что проезженному зимнику, лошадки то проваливались куда-то вниз, то карабкались на горки. Если задевали ветки дугами — снег обдавал нас. Посмеяться бы, да не то настроение. Я немножко боялся за брата: не хотелось в чем-нибудь оскандалиться перед такими «зубрами», что ехали перед нами. Юрий охотник опытный, путешественник и отличный стрелок, но на облавного медведя шел впервые. На крутосклонном переезде не то речки, не то канавы мы чуть не выпали из дровней, еле удержались, берегли ружья. Возница повернулся к нам, пояснил: «Это Сясь, она аккурат берется с того урочища, где мерлог». — «Да ну?» — удивился Юрий. Я понял, что он, как и я, представлял себе Сясь по Ладожскому устью, где мы не раз охотились на уток.

Лошадей остановили на лесной полянке у стога. Охотники сошлись в кружок. Помощники Гаврилы ушли, а нам он объявил: «Главного — на пятку, остальным тянуть», — снял свою рысью шапку, в ней лежали три бумажки с номерками. Посмотрел, что кому досталось, сказал: «Пошли. С богом!» Добавил: «Облава ходячая, поосторожнее».

Стрелковая линия оказалась совсем близко в высокоствольном бору, понизу почти чистому, без подлеска и бурелома. Номер Смирнова у небольшой выскети, к нему из глубины оклада тянется прогал, какая-то тропа. Юрий справа, я слева, за мной Квадратов. Отоптали снег и замерли — четыре толстые фигуры в белых халатах и нашапочниках. Я успел заметить, что на флангах появились и спрятались за стволами два человека. Так, понятно, — линия короткая, поставлены молчуны. Тишина, далекое круканье ворона и близкое попискивание синицы-пухляка. Как чувствует себя Юрий? Как узнать? Стоит недвижно. В окладе шорох — Юрий вздергивает ружье. Ага! Волнуешься, братишка. И я тоже дернулся. С шипом и хлопком с еловой лапы соскользнула грузная навись. Тишина, напряженная тишина… Какой-то нелесной звук… Тоненько за белой стенкой леса запел рог. И сразу впереди зашумели человеческие голоса.

Он показался вдалеке, шел прямо на Смирнова, большой, светлый, почти рыжий. Только бы Юрий в азарте не выстрелил! Смирнов нажидает на выстрел, стоит не шевелясь, ружье под мышкой. Пора! Пора! Ну же! Медведь бежит резво по тропе прямо на стрелка. Смирнов не стреляет. Что делать? Мысли как молнии: нельзя стрелять зверя, идущего на чужой номер, — позор! Зверь ближе, несколько прыжков — и сомнет охотника. Юрий целится. Я веду мушку чуть впереди медведя — не дам сломать. Что-то случилось? Нет, он не поднимает ружья. Теперь мы опоздали — нельзя стрелять: слишком близко человек. Оглушительно, с какой-то протяжкой грохнул выстрел. Медведь мертво сунулся в снег в полуметре от Смирнова. Нарушая все правила, мы подбежали, грузный Квадратов гаркнул одышливо: «Оп-пять гу-гу-саришь!» Смирнов ничего не ответил, повернулся к нам с Юрием и, не торопясь закуривая, пояснил: «Штуцер экспресс-магнум пятьсот — чем ближе, тем вернее. Отдает, проклятый, зверски», — сказал и потер щеку.

На линию один за другим вываливали заснеженные, как деды-морозы, мужики — ни одной женщины, ни одного подростка. На полянке у лошадей нас подхватили десятки рук и принялись подбрасывать. Я ничего не понял и по наивности решил, что благодарят за избавление от убийцы их коров. Квадратов вынул из кармана бумажник и передал деньги Гавриле, — очевидно, для раздачи. В деревне к дому, где нам был приготовлен роскошный обед, пришли местные жители и опять с шутками и приговорками нас качали, и опять Квадратов дал деньги. Проезжий, заметив белые халаты, придержав лошадь, сказал сидящей рядом жене: «Докторов качают — почто?»