Охотник за головами

Вечером валило, не очень сильно, но снег-то был чистым и новым. Похрустывал под ногами, сверкал блестками отраженного лунного света. Снег, бывший еще вот-вот таким белым-белым, при свете нескольких смолистых факелов казался черным. Взрыхленный широкими лапами, он, если опустить огонь ниже и присмотреться, становился красным, как поздняя рябина, трескучая и горькая. А если попробовать его на вкус, то оказался бы соленым. Вкуса крови, которой в избытке пролилось вокруг.

– Волколаки, Мишло, свят-свят, посмотри, как есть волколаки подрали… – Невысокий, седой, как лунь, суетливый дед подпрыгивал на снегу. – Пресвятая Мать, защити и сохрани!

– Тьфу на тебя, куме. – Мишло, высокий и тучный, с некогда лихими, а сейчас грустно повисшими пандурскими усами, сплюнул темную табачную слюну. – С чего взял-от, на…а?

– А кому ж еще-то!.. – Седой подпрыгнул на месте. – Это ж хтой-то в санях? Гора это, зять кабатчика, что купчиной заделался. Он завсегда с пистолями доккенгармскими гонял-от, как купил тады, в ентот раз, так и гонял. Ну, помнишь ведь, когда вот этого приволок с собой, а?..

– Ну, на… мабуть, и помню, та и шо? – Мишло сплюнул еще раз. Зябко повел плечами под крытым богато вышитым сукном полушубком. Покосился на третьего спутника, молчавшего и отогнавшего их с кумом подальше.

– Неужто волки пистоля-то не убоятся? – Кум подпрыгнул, притоптывая от морозца. – Говорю тебе, волколаки. Так ведь, Освальд?

Третий, названный Освальдом, тем временем ползал на коленях вокруг саней, подсвечивая себе трескучим факелом и внимательно что-то рассматривая. На вопрос седого он никак не отозвался. Невнятно лишь мотнул головой, накрытой заячьим треухом, и продолжил ползать. Нагнулся еще ниже, встав на колено и посветив себе факелом.

– И чего ползает, чего, на…?!! – Мишло ругнулся, сморкнулся в пальцы и покрепче затянулся резной люлькой, пыхающей душистым табаком с басурманского востока. – Вот у нас на Полони и в Жмути волколаков-то всех давно повывели, и то… Никто и никогда следа их взять не мог, а уж какие охотники были!!! Не чета вам, белопузым, на… Чего говорить про колбасников-от, да? У нас-то, слышь, чего говорю, куме, самого Волчьего пана смогли ухайдакать, на…

– Кого? – Кум непонимающе посмотрел на усача.

– Кого-кого, пустая твоя башка… – пандур сердито засопел. – Волчьего пана, самого! А это такой змагар знатный был, что куда там вашим белозерским волхвам да колдунам. И ничего, поймали… Никуда не делся от пандуров!

Освальд, ползающий по снегу, только ухмыльнулся на слова бывшего вольного рубаки и хмыкнул. Постоянные споры этих двоих стали давно привычны. Кум тот вообще ничего не сказал, замерзая все больше и больше. Мишло покосился на него, но стал, как обычно, спорить о том, кто всяко важнее и пышнее: белозерцы или их соседи с нессарской Жмути.

Охотника в данный момент это совсем не интересовало. Важнее был снег, кровь и разорванный в клочья человек, не так уж давно спасший его самого. Долги свои Освальд отдавал всегда. Особенно те, что могли оплачиваться кровью. Жизнь у молодого купца Егорши-Горы отобрали страшно и жестоко, и спускать это кому-то с рук охотник не собирался. Не на того напали, кто бы там ни был. Оборотни, а по местному волколаки?..

Хм, все возможно. Про Волчьи Овраги забыть было сложно, и не только из-за чистых и красивых глаз Агнесс де Брие. Кто знает, не случилось ли и здесь, на границе Белоземья и крайних земель Нессара, что-то похожее? Но следы, освещаемые неярким светом факела, оказывались лишь звериными. И немного странными, что-то в них настораживало.

– Холодно, н-н-а… – Мишло сел на край розвальней. Засунул лапищу за пазуху, покопался. Достал металлическую, в дорогом чехольчике из шагрени, фляжку-непроливайку. Открутил колпачок, размашисто махнул себя крестом Мученика и приложился. Выдохнул, занюхав мокрым от снега рукавом, протянул куму. – На, Дрозд, выпей за упокой души. Хороший парнишка был, знатный вышел бы пандур… [10]

Седой, названный Дроздом, дернул рукой, косясь на черный снег под ногами. Взял протянутую фляжку, отхлебнул. Протянул было охотнику, но тот отмахнулся, не мешай, мол, не до того.

10

Пандуры (венгер.) – первоначально военные беженцы с территории Австро-Венгерской империи, легкая кавалерия XVIII века. Оказались прародителями гусар (отчасти). В данном случае соответствуют понятию «козак», «черкасс», «гайдамак». – Прим. автора.

Со стороны дымков от села, находившегося за холмом, накатило криками. Мелькали, приближаясь, огни. Уже стало слышно различимые вопли, свет от фонарей и факелов из слитного пятна разбился на десяток поменьше. Сельчане, за которыми Дрозд отправил бывшего с ними деревенского мальчишку-дурачка, наконец-таки спохватились. Впереди, вскочив на облучок саней с доброй тройкой под упряжью, в распахнутом на груди тулупе, летел крепкий еще мужик, с густой окладистой бородой. Остановился, полозьями розвальней выбив волну снега и твердого наста, переваливаясь по-медвежьи, бросился к тем троим, что оказались первыми.

– Егорша! Егорша!!! – Остановился, запнувшись об ужас, мгновенно схвативший его и пережавший воздух в груди, заставляя хватать его ртом. – Хосподи спаситель, да что ж это, люди добрые?!! Егоршаааа…

И разом бухнулся на колени, пополз к лежавшему сбоку от саней, околодевшему от замерзшей крови бревну из тулупа и того, что осталось от молодого и веселого парня. Кабатчик Желан, сельский церковный староста и богатей, со стуком бился головой о мертвое тело, выл, вцепившись пальцами в жидкие волосы на парившей без шапки голове. Охотник, которого Желан не жаловал, смотрел на него без осуждения. Зять, пусть и непутевый, но все ж таки муж единственной дочери, любивший ее до беспамятства, лежал на снегу. Мертвый, разорванный в клочья, как не реветь, не стыдясь не то что соседей, а и привезенного откуда-то с запада приблуду, еле вставшего на ноги?

Подъехали остальные селяне, с вилами, кольями и дубинами. У троих виднелись в руках поблескивающие наконечниками самострелы, старые, дедовские. Подбежали, дыша шумно и жарко, встали в круг, переминаясь с ноги на ногу, мяли в руках шапки. Молчали. Факелы трещали, шикали отлетавшими смоляными каплями, луна тихо катилась по темному звездному небу.

– Отойдите… – Освальд встал, отряхнул снег с колен, поправил поясной, широкий нож в серебре, так не вяжущийся со старым треухом и худеньким зипуном с чужого, того же Горы, плеча. – Не мешайте смотреть, а?

Селяне начали тесниться назад. Кабатчик поднял злое, дикое, с перекошенным ртом лицом:

– Што ты смотреть хочешь, што?!! Какие-такие следы, ты… приблуда незнаемая!!! Кто такой, штоб нам указывать? Не твое это дело, не знаешь ты ничего, не знаешь! – Желан заметно багровел даже при свете факелов. Обернулся к селянам, обвел глазами. – Зато мы ж, кумовья, знаем, так?!! Так!.. Это ж все она, Парашка, сучье вымя, ведьма треклятая, она оборотней навела… Меня извести хотела, меня!!! А я Горку-то послал, потому как барин заехать должон послезавтра поутру. А у меня мальвазея-то кончилась, земляки, ни капелюшки не осталось, грешен, выдул сам с попом. Вот и отправил его вместо себя, а она того и не знала. За мужа своего, колдуна, мстит. До сих пор не забыла, что мы с вами, мужики, его отдали отцу-ключарю с солдатами, когда скот потравили… Да что там говорить, кумовья?!! Помните ведь, помните…

– Помним, Желан Годинич, как же ж…

– Она, она, Парашка-от, больше некому…

– И мне грозилась, ведьма, через пень-колоду ее да в три погибели…

– Спалим ее, суку, мужики, спалим, чего ждать-то? А?!!

Кабатчик сел, повесив голову, присмирев на время. Освальд и Мишло с Дроздом тоже молчали, их дело сейчас, что? Так, сторона, ни права, ни чего другого. Мужики гудели уже озлобленно, решаясь на страшное, лезть им поперек было опасно. Освальд еще не пришел в себя после бойни в Вилленгене, откуда его и привез Гора. Справиться с десятком дюжих и злых мужиков с дрекольем, топорами и самострелами точно бы не смог. Оставалось ждать развязки. Деревенские гудели, распаляясь больше и больше, но решить все может только кабатчик. Тот пока сидел молча. Видно, думал, прислушиваясь к тому, что говорили селяне. Мотнул оставшимися и наполовину седыми кудрями, встал. Нахлобучил на голову справную шапку, пошитую из добротного сукна и отороченную мерлушкой, поправил широкий, украшенный кругляшами серебряных бляшек пояс. Сморкнулся в пальцы, брезгливо отер о снег и выдохнул: