Охотник за тронами
Шрифт:
Между тем от Бреста к Слониму быстро двигался с большими силами Сигизмунд Казимирович. Он шел строго по прямой — кратчайшей дорогой на северо-восток, ища брани с мятежниками. На Троицу, 11 июня, Сигизмунд вошел в Слоним.
Глинский, узнав, что король рядом, всего в ста тридцати верстах, учинил последний приступ. Однако и осажденные, каким-то образом проведав, что подмога близко, держались стойко и, множество приступавших до смерти побив, город отстояли.
На другой день приехал сначала к Василию Ивановичу и затем к Михаилу Львовичу государев воевода Юрий Иванович Замятин.
— Надобно вам из-под Минска отходить, —
Михаил Львович представил, как идет он к Орше, все дальше на восток от родных мест, как все более тают силы, ибо бегут обратно в свои припятские деревеньки все те его нынешние сторонники, какие еще надеются на королевскую милость. Представил, как прибывают силы у Сигизмунда, ибо из освобожденных им от осады городов вливаются в его армию их гарнизоны.
И впервые понял — война проиграна.
Сигизмунд Казимирович, пройдя Минск, 13 июля встал лагерем возле Орши, на виду у противников.
— Ох, грехи наши тяжкие! — вздыхал первый воевода Захар Петрович Яковля. — Силен супостат, страх как силен!
Михаил Львович и сам это видел. Как опытный военачальник, понимая, что открытый бой может закончиться поражением, все же досадовал на осторожность и нерешительность московских воевод.
Глинский в трудные минуты в решениях становился скор — иначе давно бы уже не сносить ему головы. Поразмыслив недолго, решил: нужно уходить. Потому что сколь московские воеводы ни бились, а толк — вот он: запятил их король за Оршу. А ну как перейдет он Днепр, что тогда?
И в ночь на 14 июля Михаил Львович велел закладывать подводы, собирать скарб, готовиться к отъезду. За себя при войске оставил Андрея Дрозда.
Утром распрощался с немало изумленными воеводами, но кто бы посмел его задержать — вольный человек, и государю добре известен, — был отпущен с честью, да и был таков.
14 июля 1508 года для князя Михаила война кончилась, начиналось нечто новое, но что судьба несла ему — не знал.
Путь в Московию
Сев в одиночестве в большую карету, запряженную шестериком, Глинский приказал трогать. Ехал, забившись в угол, злой на весь мир, не желая никого видеть. Близко к полудню возле оконца показался незнакомый всадник, богато одетый, на коне чистых кровей.
Михаил Львович опустил стекло, чуть высунулся из оконца.
— Кто таков?
— Федор Степанович Еропкин, господин.
— Не знаю такого.
— От великих государевых воевод Якова Захарьича да Василия Ивановича по велению великого князя Московского отряжен к тебе в пристава.
Глинский недовольно засопел — воевод о том не просил. Однако, по московским обычаям, пристав — не караульщик и не соглядатай, а как бы присланный ему в услужение дорогу показывать, ночлег обустраивать, всякие докуки и помехи именем государя устранять.
— Будь здоров, Федец, — буркнул Михаил Львович, — не надобен ты мне сейчас, — и забился обратно в карету.
«Начинается, — подумал Михаил Львович, — начинается татарщина. Еще до моих вотчин в три раза ближе, чем до Москвы, а уже князь Василий руку свою ко мне протягивает. Пристав! Название-то такое недаром: пристав, значит,
приставлен смотреть, стеречь, следить. Отдать за пристава — значит под стражу отдать. Вот и у меня появился пристав, да не какой-нибудь — свой собственный! Не от кого-нибудь — от самого великого князя Московского!»Еропкин зло дернул поводья, поскакал обратно. Не знал Глинский, что дали ему в пристава не малого служебного человека, а боярского сына, близкого к государю. Еще при покойном царе Иване Васильевиче ходил Еропкин с иными многими ближними людьми и государем в Новгород. В прошлом году, как в походе на Литву, был он послан под Смоленск из Дрогобужа вместе с окольничим и воеводой Иваном Васильевичем Щадрой и шел у него не простым воином — в левой руке. А быть командиром отряда, двигавшегося слева от большого полка, что-нибудь да значит! И не помнил уже, когда называли его Федцом, даже бояре иначе как Федором не звали, а прочие добавляли почтительно — Степанович.
«Загордился Немец, ой загордился, — зло думал Еропкин, отскочив от кареты. Ну да Москва — не Вильна, а Василий Иванович — не литовский король. Он те спесь-то быстро сшибет».
Оттянувшись назад, где, поотстав, ехали его люди, пристав крикнул сердито:
— Офанасей, а ну живей ко мне!
Афанасий, правая рука Федора Степановича, подлетел прытко, в глаза глянул с готовностью.
— Скачи, Офанасей, к Якову Захарьичу, скажи — Федор-де Степанович колымагу просит прислать. И чтоб поприглядней колымага была, лошади чтоб добрые. Да не мешкай, к полудню чтоб нагнал!
В полдень Еропкин пересел в колымагу. Ехал от обоза отдельно, знался только со своими людьми, с родичами и слугами Глинского словом не перемолвился.
Глинский тоже никакого внимания на пристава и на людей его не обращал, тем более что ехали пока по Литовской земле. Здесь московский пристав даже кочкой на болоте не был, так себе — тьфу.
Быстро катили — а ну как учинит Сигизмунд над московитянами одоление? Что тогда?
Ночлеги были короткими. В деревнях не останавливались, гнали к Стародубскому княжеству. Местами безлюдными, пустыми. Только плескалась вода на бродах да тарахтели под колесами бревенчатые настилы, мосты да гати через Проню, Сож, Волчас, Беседь, Суров, Ипуть и многие иные реки.
Приближался московский рубеж.
Когда засинела впереди речка Судость, а на другом ее берегу стали видны маленькие еще черные избенки нелепого и грязного городишки Почепа, колымага Еропкина обогнала карету Глинского.
На мост через Судость царский пристав въехал первым: здесь начинались владения Василия Ивановича, Божьей милостью великого князя всея Руси.
Михаил Львович хотел было крикнуть вознице, чтоб обошел наглеца, но подумал — стоит ли? Ничего не сказав, с досадой вяло откинулся на кожаные подушки, почувствовав, что болит голова и сильно клонит ко сну.
На следующее утро Еропкин явился к Глинскому чуть свет. В дверях склонил голову, сказал решительно:
— Пора собираться, князь.
— Куда это? — опешил Глинской.
— В Москву, к государю.
— Чего такой спех? — недоуменно спросил Глинский, и вопрос этот показался ему почему-то унизительным и постыдным, будто он у пристава чего попросил.
— Чай, не в гости едешь, князь. Службу государеву едешь сполнять, — проговорил Еропкин, как выговаривает нерадивому недорослю строгий дядька.