Охотники за алмазами

Наконец он посмотрел ей в лицо и положил руки ей на плечи.

— Ну, ладно. В чем дело?

Она разразилась потоком слов.

— Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты меня отыскал. Хочу объяснить, почему я стала… такой. Не хочу, чтобы ты поверил в то, что могут обо мне рассказывать.

— Трейси, тебе ничего не нужно объяснять.

— Я хочу. Должна. — И она начала рассказывать, не глядя ему в лицо, теребя ветку, обрывая цветки персика.

— Видишь ли, я не понимала, считала, что все мужчины такие. Не желающие, не делающие этого… — Она замолчала, потом начала снова. — Понимаешь, он добрый. И каждый вечер было множество друзей, приемы. Потом он захотел, чтобы мы отправились в Лондон — ради его карьеры. Здесь ему не хватало размаха. И даже тогда я ничего не знала. Да, я видела, что у него много друзей, и среди них есть какие-то близкие ему, но… И вот я зашла к нему в студию и застала их, Кенни и парня, они смеялись, они обнимались, перевились, как змеи. «Но ты должна была знать», — сказал он. Что-то щелкнуло у меня в голове, я чувствовала себя грязной, порочной, я хотела умереть. Мне не к кому было обратиться, да я и не хотела никого видеть… просто хотела умереть. — Она замолчала и ждала, чтобы он заговорил.

— Ты по-прежнему хочешь умереть? — мягко спросил он.

Она удивленно взглянула на него и покачала сияющей гривой.

— Я тоже не хочу, чтобы ты умерла. — И вдруг они оба рассмеялись. После этого все стало хорошо, они разговаривали дотемна как друзья.

— Мне нужно идти, — сказал Джонни.

— Твоя жена? — спросила она, и смех ее замер.

— Да. Моя жена.

Было уже темно, когда Джонни вошел в двери своего нового, построенного террасами ранчо в Бишопскорте — здесь он жил, но это не был его дом. Звонил телефон. Он поднял трубку.

— Джонни?

— Привет, Майкл. — Он узнал голос.

— Джонни, немедленно отправляйся в старый дом. — Голос Майкла Шапиро звучал напряженно.

— Что-то со Стариком? — беспокойно спросил Джонни.

— Разговаривать некогда, приезжай немедленно!

* * *

Занавеси были задернуты, в каменном очаге ревел огонь. Но Старику было холодно. Холод сидел глубоко внутри, туда не могло проникнуть тепло очага. Дрожащими руками Старик брал из ящика листы бумаги, просматривал и бросал в огонь. Они взрывались оранжевым пламенем, затем сворачивались и превращались в пепел. Наконец ящик опустел, осталась только пачка разноцветных конвертов, перевязанная лентой. Старик развязал узел, взял первый конверт и достал из него листок бумаги.

Дорогой сэр, надеюсь, вам будет приятно узнать, что я теперь в школе. Кормят нас хорошо, но постели очень жесткие…

Он бросил конверт и листок в огонь и взял другой. По одному он перечитывал их и сжигал.

…что меня отобрали для игры в числе первых пятнадцати…

Иногда он улыбался, один раз рассмеялся.

…я первый по всем предметам, кроме истории и религии. Надеюсь в будущем на лучшие…

Последний конверт он долго держал в своей перевитой голубыми венами руке. Потом нетерпеливым движением бросил и его в огонь и потянулся к каминной доске, чтобы встать. Встав, посмотрел в зеркало в позолоченной раме.

Он смотрел на свое отражение, слегка удивленный происшедшими за последние несколько недель изменениями. В глазах погас огонь жизни, они стали грязновато-бледно-сине-карими — цвета разложения. Они выпирали из глазниц, и в них была стеклянистость, характерная для рака в последней стадии.

Он знал, что слабость в конечностях, внутренний холод — не результат действия обезболивающих наркотиков. И шаркающая медлительная походка, которой он пересек толстый ковер, направляясь к письменному столу, тоже не из-за них.

Он посмотрел на продолговатый кожаный футляр с отделанными медью углами и закашлялся, кашель разрывал ему горло. Он ухватился за край стола, чтобы не потерять равновесия, ожидая, пока пройдет боль, потом щелкнул замком и открыл футляр.

Руки его не дрожали, когда он взял в них ствол и рукоять двенадцатизарядного дробовика и соединил их.

Он умер, как и жил, — в одиночестве.

* * *

— Боже, как я ненавижу черный цвет. — Руби Ленс стояла в центре своей спальни, глядя на платье, лежавшее на двуспальной кровати. — Я в нем ужасно выгляжу.

Она покачала головой, отчего ее волосы цвета шампанского растрепались. Повернулась и лениво двинулась по комнате к зеркалу. Улыбнулась своему отражению и через плечо спросила:

— Ты говоришь, Бенедикт Ван дер Бил прилетел из Англии?

— Да, — Джонни кивнул. Он сидел в кресле у входа в гардеробную, массируя пальцами глаза.

Руби встала на цыпочки, втянула живот и выпятила свои маленькие твердые груди.

— Кто еще там будет? — спросила она, обхватив груди руками и выставив между пальцами соски, критически осматривая их. Джонни отвел руки от глаз.

— Ты меня слышал? — В голосе Руби звучали повелительные нотки. — Я ведь не с собой разговариваю.

Она отвернулась от зеркала и посмотрела на Джонни. Высокая и стройная, золотая, как леопард, даже в глазах желтая напряженность, как во взгляде леопарда. Казалось, что в любое мгновение она может зарычать.

— Это похороны, — спокойно ответил он. — Не прием с коктейлями.

— Ну, ты не можешь ожидать, что я буду умирать от горя. Я его терпеть не могла. — Она подошла к кровати, выбрала трусики и потерла гладкий материал о щеку. Потом двумя изящными движениями надела их.

— По крайней мере под трауром можно надеть что-нибудь красивое. — Она защелкнула пряжку на загорелом живот, и почти бесцветные светлые завитки волос прижались под тканью.

Джонни медленно встал и прошел в свою гардеробную. Она презрительно бросила ему вслед:

— Ради Бога, Джонни Ленс, перстань ходить всюду с вытянутым лицом, будто наступил конец мира. Никто ничего не должен этому старому дьяволу — он задолго до срока собрал со всех долги.

* * *

Они приехали на несколько минут раньше и стояли под сводами у входа в церковь.

Когда жемчужно-серый «роллс» въехал в ворота и брат с сестрой вышли из него и пошли по мощеной дорожке, Руби не могла сдежать своего интереса.

— Это Бенедикт Ван дер Бил?

Джонни кивнул.

— Он прекрасно выглядит.

Но Джонни смотрел на Трейси. Перемена в ее наружности после их последней встречи была поразительной. Она снова шла как девочка из пустыни, прямо и гордо. Подошла к Джонни, остановилась прямо перед ним. Сняла темные очки, и он увидел, что она плакала: глаза у нее слегка припухли. Косметики на ней не было, и с темным шарфом вокруг лица она походила на монахиню. От горя лицо ее повзрослело.

— Никогда не думала, что этот день придет, — негромко сказала она.

— Да, — согласился Джонни. — Он как будто должен был жить вечно.

Трейси сделала шаг к нему, протянула руку, но пальцы ее остановилсиь в дюйме от его рукава. Джонни понял жест, она делилась с ним горем, пониманием общей потери и невысказанным предложением утешения.

— Мне кажется, мы с вами не встречались. — В голосе Руби смешались сахар и мышьяк. — Это ведь мисс Ван дер Бил?

Трейси повернула к ней голову, и лицо ее стало бесстрастным и равнодушным. Она надела темные очки, спрятав глаза.