Охрана
Шрифт:
– Ты, как медведь, идешь! – сказал Димка тоном, хоть и не восторженным, но таким, которым старый учитель хвалит из педагогических соображений ученика.
Бывший майор хотел бы поставить на место пацана возраста старлея, чтобы не вякал лишнего, но подобные желания были не только давно забыты им и неуместны, но и опасны здесь. Места на гражданке как-то странно распределялись, совсем не так, как в армии, не по тому ранжиру, к которому он привык за годы службы и на гражданке и от которого уже стал отвыкать. Если не отвык совсем. Он промолчал, лишь браво крякнул.
– Ты на воротах сегодня? – спросил Сергей.
– Да, на воздухе.
– Машина! – Димка давил, спешил показать бывшим офицерам, что службу охранную он сечет лучше их, старичков. Высокий, хорошо скроенный, он в армии не служил и служить не собирался. Студент какого-то экономического вуза, он занимался ушу, впрочем, по моде, а не по призванию, был женат, бегал на сторону и имел прочную опору в лице дяди – молодого на вырост полковника, у которого тоже был дядя, постарше, с крепкими, не рвущимися связями в разных кругах. Именно дядя и дяди делали характер, в принципе, неплохого парня. Разные дяди и тети, и прочие родственники – это же не врожденный порок, это реалия государственного жития. Димка, хоть и молод был, великолепно чувствовал и использовал данную ему от рождения эту реалию негрубо, можно сказать, даже деликатно, но без робости, свойственной совсем уж нежным натурам или слишком уж принципиальным. В каком-то смысле его можно было назвать дитем своего времени – того самого времени, когда в России пришла пора потребителей, людей хороших и особенно удачливых в деле потребления материальных, духовных и всех других человеческих благ (в том числе и блатных благ, изливающихся на таких, как Димка, солнечным потоком всевозможных ласк и привилегий от родных и их родных) – благ, произведенных именно для них, потребителей, их недавними предками, то есть теми, кто, начиная с семнадцатого года XX века, породив государственную идею, реализовал ее, накопил богатства, передал их в надежные руки тех, кто эти богатства может потреблять.
Димка, без трех курсов экономист, вальяжно возлежал на низком, как самолетное сиденье, мягком кресле багрово-замасленного цвета, и вся его беспечная фигура, ничем не напоминающая демона поверженного, так сильно контрастирующая со строгими фигурами двух бывших старших офицеров и Ниной, уже сменившей швабру на пылесос, являла собой ярко выраженный тип потребительствующего человека, но, следует быстро оговориться, хорошего вполне. В конце концов, он не виноват, что ему выпала судьба родиться потребителем в эпоху потребителей!
Он также не повинен в том, что его оба деда с саблей наголо носились по российскому пространству, оголтело отстаивая право на существование новой государственной идеи, рожденной на перепутье XIX–XX веков. Он не отвечает за дела и деяния тех, кто в тридцатые-пятидесятые годы реализовал почти все возможности этой идеи в жизнь. Ему нельзя вменить в вину достижения и просчеты накопителей, которые доминировали в стране в шестидесятые-восьмидесятые годы. Он не может и не должен быть даже морально подсудным за то признание, которое с высоких трибун сорвалось из уст тогдашнего вождя, возвестившего на весь мир о том, что в 1980 году в стране будет построена материально-техническая база. Ну разве Димка, парень молодой, красивый, неглупый, слегка сонный, в меру дисциплинированный, виноват в том, что его предки создали базу для него?! Что он, в конце концов, совсем чокнутый, чтобы отказываться от такого куша?! Если база создана, значит, ее нужно разбазаривать. Сам этого не сделаешь – сделают другие.
Нет. Это не его вина.
Это не он совершил ошибку в начале семидесятых, отдав документы в военное училище ПВО и в училище РВСН (Ракетных войск стратегического назначения), как то сделали Николай и Сергей, молчаливо листавший в эти минуты журналы приемосдачи дежурства. Им-то, бестолковым, ясно было сказано: базу создадим, не горюйте и ушами не хлопайте, учитесь эту базу разбазаривать. Ведь ясно же сказано было! А разбазаривать-то тоже нужно уметь. Это тебе не ракеты в небо пулять. Куда же они поступали в начале семидесятых, пентюхи?! Государство, между прочим, играло с ними честно и откровенно. Самые ответственные люди, с самых высоких трибун талдычили, в мозги им вбивали, на политзанятиях мозги вправляли, будет база, будет! И ведь
– Так! – сразу перешел он к делу. – Новость слышали? Здравствуй, Дима! Привет, Сергей!
– Плохую или не очень? – молодой хитро улыбался. Знал он все новости раньше начальника охраны, дядя ему сообщал все заранее.
– Тебя она не касается. А почему журналы разбросаны? А береты разве трудно в ряд повесить, по-человечески? Офицеры же. На вас люди смотрят. Или вы не знаете ситуацию?
– Не тяни резину, Федор Иванович, говори.
– А где Николай?
– Я позову, – Димка охотно вышел на улицу, крикнул Касьминову, болтающемуся за углом здания конторы, и вдвоем они подошли к начальнику.
– Плохие новости, товарищи. Вчера звонили из ЧОПа, сказали, что все, кому больше сорока лет, с этого объекта переводятся на другие.
– С повышением зарплаты в три раза? – Димка все ухмылялся.
– Повысят они тебе. Наш объект – самый дорогой в ЧОПе.
– Не имеют права понижать зарплату. У нас договор, – Сергей сказал протяжно.
– Ни хрена себе! – тихо выдавил непохмеленный Николай. – А я думал… – он осекся, он думал, что ему крупно повезло, что его пока не тронут, на днях ведь говорили про сорок пять лет. А в договоре вообще написано – до пятидесяти.
– Договор у нас с ЧОПом, а не с конторой. Сколько раз вам было сказано: «Держите форс!» А вы! Ладно, пойду в кабинет.
Кабинетом он называл комнату отдыха охранников. В общем-то все верно. Это для охранников она комната, а для человека при должности – кабинет.
Странный он был человек. Бывший замполит. Полковника ему подарили перед увольнением. За службу верную подарили. В Афгане он песок жевал три с половиной года, немало. Даже для замполитов. Потом, правда, и ему жизнь улыбнулась – в Москве он последние шесть лет служил. В самом центре столицы. Он так и говорил, не стесняясь: «Двадцать лет я в крайних точках служил и Москву заслужил». Все верно. Москва заслуженных любит. И они ее тоже.
На пенсию его проводили с легкой душой. Место он занимал полковничье, молодых придерживал. Но у самого Бакулина на душе было тяжело. На пенсии он года не продержался, деньги стали кончаться очень быстро. А у него сын – капитан, ему тоже в рост идти нужно. А значит, и деньжата ему нужны, чтобы о тыле не думать ежедневно.
– Ни хрена себе! – повторил Николай и совсем угрюмый пошел на улицу открывать ворота.
Бывший майор Касьминов человеком был не ругливым. Даже при гаражных мужиках редко-редко давал себе волю. А тут словно прорвало душевную плотину. Ходил он от ворот десять шагов, до ворот десять шагов, вежливо здоровался с начальством конторы, бодрился в ожидании генерального директора и матерился про себя, естественно, не вслух: «Ни хрена себе!»Два часа спал Николай в ту ночь воскресную, проснулся, полчаса ворочался, жену разбудил, замер. Она уснула, он тихонько поднялся, вышел на кухню, поел плотно, собрал в сумку продукты, в пакет положил старые брюки, рубашку, туфли. К гаражам продвигался, как разведчик – только бы мужики не приставали с расспросами, только бы карбюратор не подвел. Машина завелась, все обошлось. Он покинул городок, притормозил у того места, где они с женой провели такую прекрасную, как в порнофильме, ночь, усмехнулся: «Действительно, что это с нами случилось?! Не маленькие уже вроде!» – и уже через пару минут был на объекте: за селом шабашники строили несколько коттеджей, улицу, уже не деревенскую, но еще не городскую, дорогую и аляповатую.
«Место только испортили, болваны», – Николай подрулил к первому коттеджу, на котором строители устанавливали стропила.
– Ты чего прикатил, майор? Халтурка есть? Так это не по нашу душу. У нас тут во работы! – услышал он голос сверху. То был связист, вольнонаемный. Его уволили год назад за пьянку. Пил не много, но попал пару раз на глаза начальству. Под горячую руку, как говорят в таких случаях. А может быть, что-то другое сыграло в его увольнении досрочном свою роль. Касьминов не вникал в подробности. Связист на гражданке пить вдруг бросил совсем, за ум взялся. В бригаде Куханова деньги заколачивал. Не очень большие, прямо сказать, но жена и дочери были довольны.
– Где Куханов? – строго спросил майор. Спал он мало в ту ночь.
– А тебе зачем?
– Это не твоего ума дело.
– А может, и моего.
– Ты толком можешь ответить?
– Ходят тут всякие.
– Может мне кто-нибудь сказать, где Куханов?
– Его сегодня не будет. Он с утра машину на базу стройматериалов погнал.
– А старший кто у вас? – Николай старался быть вежливым, но грубое, злое чувство рождалось в его груди.
– Майор, мы не в армии, кажется, – говорил все тот же голос, не то, чтобы твердый, но упрямый.
– Он точно уехал?
– Там достали и здесь покоя не дают, – связист вошел в роль. – Старший! Младший!
– Ты можешь помолчать? Есть тут кто-нибудь еще?
– Пошел ты! Харю отъел на казенных харчах. Хватит, покомандовали…
Николай пошел дальше по улице недостроенных коттеджей. Работали на них еще две бригады. Три коттеджа, доведенные до оконных перемычек первого этажа, грустно оглядывались пустыми глазницами по сторонам.
Люди на двух других объектах были не знакомы Николаю. Разговор с ними вообще не получился. Нет Куханова, и знать ничего не знаем. И отвали моя черешня, привали вишневый сад, а работать не мешай.
Касьминову дали от ворот поворот. Но кто?
Николай развернулся у последнего дома на сто восемьдесят градусов и медленно поплелся к машине. Картошку нужно прополоть. А вечером к Светланиной подруге можно съездить. У нее муж в торговле. Может быть, поможет.
Он так медленно шел по недостроенной улице из шести коттеджей, что успел вспомнить все покупки, о которых мечтала вчера жена, даже о подарке на предстоящий свой сорокалетний юбилей. Вспомнил, но быстро забыл о них. Потому что карбюратор у него был хреновый, и ему очень не хотелось торчать здесь, на виду у всех, из-за него.
«Хорошо, что не вытащил сумки», – подумал он, открыл дверцу, сел в машину. Он был так увлечен своими мыслями и мечтой («Хоть бы она сразу завелась!»), что не заметил, как кто-то, незнакомый, подошел к машине, открыл переднюю правую дверцу и без разрешения сел.
– Привет!
– Привет, коль не шутишь! – Николай не стал грубить, лишь отметил про себя: «Дверцу-то нужно было закрыть».
– Ты откуда сам-то, майор? – спросил незнакомец.
– Между прочим, меня зовут Николай, – очень точно Касьминов угадал тон начавшегося разговора.
– Твоя правда! Александр. А рука у тебя крепкая. Дак, откуда родом?
– Из военного городка. Митин знает.
– Он все знает. Я не про то. Вижу, не местный ты, не подмосковный.
– Вологодский я. Оттуда в училище пошел.
– Надо же! Я там на зоне свою трудовую биографию начал. Деревенский? Лапа-то, как совковая лопата.
– Из деревни. Отец до сих пор там живет. Дом стережет.
– Понято.
Поговорили они хорошо. Коротко, но внятно. Николаю не очень-то понравился Александр, если в открытую говорить. Урка. Три ходки к хозяину. Пятнадцать лет на нарах. Спасибо Горби – было бы больше. Здесь он бригадир. А точнее, заместитель Куханова по строительству. С Кухановым учился в одном классе четыре года. В восьмом ушел в профтехучилище. Оттуда прямиком на зону.
– Работать будешь? – спросил бывший зек бывшего майора.
– Надо. Деньги нужны, – Николай говорил искренно, но что-то тревожное шевелилось в душе.
– Хороший ответ. Рабочую одежду взял? Переодевайся. Машину поставь туда. Рядом с моей.
– Понял.
– Куханов утром был. О тебе говорил, но у нас, короче, коллектив. Это учитывать надо.
– Понял.
– И ладненько. Начинаем мы ровно в семь сорок четыре, чтобы в семь сорок пять в руках уже был инструмент. И никаких майорских замашек. Если по душам, мне ваши погоны на зоне надоели. Вот так.
– Я работать пришел, какие замашки?
– И ладненько.
Николай отогнал машину в указанное место, поставил ее рядом с новенькой перламутровой «девяткой», удивился: «Ну и зеки пошли в наше время! Год назад освободился – уже „девятку“ приобрел».
И работа началась.Уже прошли в контору все замы, главбух прикатила на «фордане» цвета морской волны, поставила свою лайбу на место, взяла с заднего сиденья сумочку, пакет, гулко процокала мимо Николая, поздоровалась тихо, как с мертвой рыбкой, все равно, мол, не слышит. Николай отодвинулся подальше от места встречи с ней, скривил лицо: «Парфюмерный магазин!» А тут и сам генеральный пожаловал – вовремя Николай использовал последнюю таблетку антиполицая, ничего не заметил генеральный, поздоровался по-доброму, внимательно руку пожал, хороший мужик, ничего не скажешь, понимает человека.
Водитель генерального тоже ничего не заметил. И хорошо. Чем меньше тебя замечают, тем больше проживешь.
Дальше – легче. Служба потянулась медленно, в тени, под козырьком, под короткие разговоры с водителями, слесарями.
Прошел час. Николай закрыл на скобу ворота, вошел в здание, там переговаривались Бакулин и Сергей.
– Иди чайку попей, – сказал начальник охраны объекта, но было не до чая, даже в такой крутой похмельный час.
– Вчера же сказали, что до сорока пяти, – Николай остановился в трех метрах от Бакулина. – Может быть, с генеральным поговорить. Мы же хорошо работаем. Никаких замечаний. Почему сразу до сорока. У нас, кроме Димки, всем за сорок.
Говорить хотелось Николаю, много говорить, хотя говоруном он не был. Ему никак нельзя было уходить сейчас из конторы. Что же он, в конце концов, хуже уборщицы?!
– Я все делаю, со всеми веду переговоры. Но от меня ничего не зависит. А за дисциплиной надо следить.
– А мы-то чего? – Николай не понял, о чем речь.
– Рубашку, между прочим, можно было и гладануть перед сменой.
– Нормальная рубашка.
– Будет тебе, Федор Иванович, – сказал Сергей Прошин. – Нормальная рубашка.
– Для какой-нибудь вонючей стройки, согласен, нормальная. Но не для нашего объекта.
Николай робко вздохнул:
– Может быть, ты, Федор Иванович, чайку попьешь. Я могу постоять.
– Иди-иди. Мне нашего надо встретить.
«С Серегой тебе надо пошептаться», – подумал Касьминов и пошел в комнату отдыха.Серегу Прошина, как и Федора Ивановича Бакулина, он знал четыре с половиной года. Претензий к нему не имел. Надежный человек. Очень надежный. Это «очень» было у Сергея совсем близко к «слишком». Разные понятия: «очень надежный» и «слишком надежный». Впрочем, Сергей не воспитывал в себе это «слишком», само пришло, вместе с фактом рождения.
Прошин знал, почему в последние несколько недель к нему стал более внимателен начальник объекта Федор Бакулин. Они с ним и с Касьминовым, и с еще пятью бывшими старшими офицерами четыре с половиной года назад сменили в конторе охрану. Оклад им положили в конце девяносто пятого в 300 зеленых. Не так много по тем временам, но и не мало, если учесть, что те, кто в охране получал больше, ходили по объектам с пушками, иной раз даже заряженными. А заряженная любая деревяшка, не говоря уже про железяку, как хорошо известно опытным охотникам и начитанным людям, имеет зловредное свойство стрелять в самый неподходящий момент. И даже – убивать.
Сергей Прошин и все его коллеги по охране конторы считали, что лучше меньше деревяшек и железяк да тише. У охранников были только резиновые дубинки и наручники зачем-то. Так спокойнее. Безо всяких пиф-паф и лишней сердечной напряженности. Возраст у охранников был такой. Отстрелянный. Отстрелял свое в том числе и Сергей Прошин. Правда, не на полях сражений, а на стрельбищах, куда ездил, надо заметить, с большим удовольствием. И стрелял он хорошо. Между вторым и первым спортивными разрядами. Мог бы и в спортсмены податься. Не захотел.
Отстрелялся он, короче говоря, до капитана служил особистом в дивизионе РВСН, хотел в академию поступать, а тут перевод получил в столицу. Теща, коренная москвичка (а может быть, и родовитая, было такое подозрение у зятя еще до свадьбы) какими-то своими ходами сумела пробраться к нужному человеку в нужное время и поговорить с ним, начальником, по душам. Начальник строго сказал: «Он здесь в гору не пойдет». Она ему в ответ: «Москва и без того гора огромная. А мне внучке хочется дать человеческое образование. Что она в задрипанной эстонской глубинке узнает!»
Сергей Прошин получил перевод в Москву, поселился у тещи еще до перестройки. Началась она сразу же, не успел привыкнуть к соседям тещиной коммуналки в крупном доме на Чистых прудах. Перестройка поначалу взбодрила Сергея и других соотечественников, не почувствовавших фальши в разглагольствованиях видного комсомольского работника, ставшего вдруг у руля огромного корабля – Советского государства. Говорун заговорил всех. Ему верили. Сергей Прошин получил вовремя очередное звание и размечтался. В коммуналке освободилась еще одна комната, он занял ее. Теперь они жили с женой и дочкой в двух комнатах, а теща – в своей, как она говорила, родовой келье площадью в тридцать два с половиной метра с потолком в три пятьдесят семь.
К ним уже тогда, во второй половине 80-х годов, приставали те, кого вскоре обзовут новыми русскими. Обещали они их двум соседям и им с тещей столько квартир в новых микрорайонах да на таких условиях, что любой здравомыслящий человек, но не коренной москвич, призадумался бы. Сергея они обольстили слегка подержанным «Нисаном», большим, развалистым – куда там нашей «Волге», о которой он безнадежно мечтал.
Но тещу, жену и дочь обольстить они не могли никакими посулами и обещаниями.
«Это же Москва, центр. За Садовым кольцом для меня Москвы нет! И не будет. Я в этой комнате родилась, это мое родовое гнездо. Отсюда меня и увезете на кладбище, – сказала твердо теща после утомительно долгого общения с первым квартирным обольстителем и добавила с таинственной скупой улыбкой: – А если они будут, как вы сейчас сказали, доставать нас, я на них управу найду, будьте спокойны».
У нее действительно была какая-то управа, какие-то люди в верхах. Может быть, даже родственники. Но скорее всего хорошие знакомые. Сергей уже с надеждой мечтал о том, что однажды теща позвонит своим людям или встретится с ними, или они ей по случаю позвонят, или в гости к ней наведаются, и помогут они ему вырваться из майорского плотного круга. Время быстро шло, бежало, летело. Сергею должность нужна была позарез. Он не раз говорил об этом жене вечерами, ночами. Она не хотела говорить с матерью о проблемах мужа. Его это искренно удивляло. О причинах столь странного упрямства жены он думал долго и упорно. По сей день думал он об этом. Но так и не догадался, в чем же тут дело.
«Она сделала все, что могла, пойми, Сереженька», – говорила жена, он вздыхал, разводил руками, ходил на службу, старался казаться бодрым, деловитым, уверенным, но время бежало слишком быстро, и уверенности оно ему не прибавляло.– Сергей, ты говоришь, Иван Ильич в Бутово химчистку открыл итальянскую? – спросил уже в третий раз Федор Бакулин. – Деловой мужик. Давненько у него был?
– В начале лета. У него день рождения в День защиты детей.
– И как он?
– Раскрутился. Три раза по телевизору показывали.
– А что! Всю жизнь в Москве. Связи есть. Да и сам он мужик не промах.
– Это точно. Уже пять минут одиннадцатого. Надо Николая будить.
Сергей набрал номер на селекторе, взял трубку.
– Иду! – услышал торопливый голос Касьминова и спросил Бакулина:
– Ты пойдешь чай пить? – и, не дожидаясь ответа, предложил: – Иди-иди. Я в час обедаю.
– Тебе же лучше сейчас.
Бакулину хотелось поскорее сесть в комнате отдыха за стол, взять телефон и звонить, звонить, звонить всем подряд. В записной книжке у него было много номеров: подполковники, полковники, три генерала, у них есть выходы на самых разных людей. Нужно звонить. Нужно поднять всех. Такую контору терять нельзя. А уж если и придется покидать это насиженное место, то только «по возрастающей». Начальником ЧОПа его никто не поставит, он это точно знал. Здесь все схвачено. Но хотя бы уж заместителем. Разве он не достоин? Разве не он поднял дисциплину во вверенном ему объекте на невиданную высоту?
– Иди-иди, я без пятнадцати час покушаю и выйду на пост. – Прошин знал, что Бакулин болтать будет до половины первого и все якобы по делам конторы. Придет на пост без двадцати пяти час, значит, у Сергея будет время пообедать не спеша и минут десять-пятнадцать отдохнуть (они менялись через час, и он всегда строго отслеживал свои шестьдесят минут).
– Ну как, малость соснул? – спросил он появившегося в холле Касьминова.
– Нормалек. О, уже пятнадцать минут! Что же ты раньше меня не буднул?
– Так я пошел? – засуетился, впрочем, зная себе цену, Бакулин.
– Иди-иди, Иваныч. Я потом. Николай, ты опять на улицу?
– Да. Оклемаюсь чуток.
– Ладно. Только дай я покурю сначала.
Сергей вышел на улицу. Почти полдень. Солнце. Сухо. Тишина.
Тишину разрушила машина у банка напротив поликлиники. Взвыла, заголосила, затренькала, запикала настырно сигнализация. Тишина ей нипочем. Визжит, орет благим матом машина, отстреливается от несуществующего противника-грабителя без передыху, и разносится звук тревожный и упрямый, настырный по переулкам, соседствующим с ровно гудящим за сталинскими зданиями проспектом.
Сергей давно уже не обращал внимания на эту визгливую деталь новой московской жизни. Его, человека крепкой нервной организации, вообще трудно было вывести из равновесия. Лишь в те дни, когда жена, намаявшись в онкологиях разных больниц, лежала совсем слабая дома, ожидая осени девяносто пятого года, середины сентября, когда ей обещали место у очень хорошего врача в Кремлевской больнице, эти автомобильные пищалки вконец измучили майора Прошина, ожидавшего к тому же повышения по службе. Утомительное это занятие ждать. Тем более ждать, не имея никаких надежд. Окна их комнаты выходили во двор, всегда ухоженный, уютный, почти беззвучный. Какие звуки от благовоспитанных стариков, воспитывающих своих внуков и правнуков! Выходили они во двор с темными томами и с внучатами, садились на скамейки вокруг детской площадки, читали что-нибудь очень классическое и наверняка негромкое, а их внуки также негромко возились с лопатками и ведерками в песке. «И по сердцу эта картина всем любящим русский народ» – частенько повторял Прошин еще в те годы, когда жена его была здоровой и задорно улыбающейся.
Ее болезнь и появление во дворе визгливых автомобилей почти совпали. А уж когда совсем разболелась жена, когда Сергей уже надежду стал терять, не выдавая грустных мыслей никому, а тем более теще, эти пищалки просто замучили его. Хоть домой не возвращайся: жену жалко, машины визжат, как поросята, теща по телефону звонит, звонит, умоляет всех знакомых и незнакомых помочь родной дочери, единственной и такой замечательной, а у него сердце ходуном ходит, сигареты летят одна за одной в баночку у мусоропровода на лестничной площадке. Нет, чего не было, того не было – к водке его и тогда не тянуло. Равнодушен он был к этому делу.
Поздним летом и ранней осенью девяносто пятого дни тянулись медленно, а машины визжали громко, а по телевизору смотреть было нечего, потому что дебаты политиков его не интересовали, а в кино ходить было не с кем – жена утомлялась все быстрее, ей хотелось много лежать, много молчать, гладить дочь, непоседливую, непослушную отличницу. Очень медленно тянулось куда-то время.Десятого сентября того мрачного года положили жену в ЦКБ. И дни, и вечера, и ночи стали совсем уж грустные. Потому что врач прямо и честно сказал ему: «Поздно вы к нам обратились, поздно. Лет пять бы назад – дело бы пошло. А сейчас… Мы сделаем все возможное, я благодарен Нине Максимовне за то, что она сделала для меня во время войны. Жаль, что она не обратилась ко мне раньше». Такие хорошие слова сильного, доброго человека. Очень правильные слова.
Майор Прошин хотел сказать видному онкологу о том, как часто в последние пять лет теща называла его фамилию в телефонных разговорах, как настойчиво пыталась прорваться к нему. Не смогла. Слишком видный был онколог. Сергей не сказал врачу об этом. Прощаясь с ним, он не смог сказать и другое: «Я в долгу не останусь. Машину продам, а то и дом деда, и дачу. Я все продам. Только сделайте что-нибудь».
Не сказал он этих слов и на следующий день и через неделю. Не потому что робость в таких делах деревенского парня,
ставшего майором, была тому виной. Здесь было другое, двойное. Сергей видел, какие люди разговаривают с видным онкологом, и понимал: если уж давать, то… давать-то ему нечего! Хоть трусы свои последние продай с носками впридачу – все одно мало будет. Да и поздно, поздно о распродаже думать. Давай, не давай – все бесполезно. Уходит поезд, уносит жизнь единственного существа, с которым жизнь казалась Сергею Прошину счастьем.Жена дотянула до октября и ушла в мир иной под утро. Во сне. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в глубине, рядом с дедом, погибшим давным-давно.
Не прошло и девяти дней, как на майора Прошина свалилась новая печаль. Отказали ему в повышении почему-то. Несколько месяцев он понять не мог, почему же так несолидно с ним поступили. Сначала обещали, серьезные люди обещали, сам генерал по плечу похлопывал на совещании еще в начале лета, повторяя басовито: «Готовься к новой должности». И вдруг полковник Чагов Иван Ильич призвал его утром, за день до девятин, и как обухом по голове: «Не получилось у нас с твоим повышением. Времена сейчас такие, что… сам понимаешь».
Майор Прошин поднялся со стула, хотел сказать: «Разрешите идти?» но Чагов остановил его:
– Ты садись, поговорить надо по душам. И не кипятись. Держись. Ты человек сильный. Не размазня московская.
Они говорили по душам три часа. До обеда. Чагов, руководитель и офицер от Бога, как говорится, нашел верный тон, успокоил взволновавшегося Прошина. Волноваться-то ему было от чего. Какие-никакие деньги ему платили, службу он знал, нареканий не имел, с людьми ладил, считался человеком надежным. А теперь? У него же дочь на второй курс перешла. Ее тянуть и тянуть еще. А разве на пенсию офицерскую вытянешь?
– Поверь, Сергей, мы сделали все возможное. – Чагов прямо смотрел собеседнику в глаза. – Но не мы с тобой выдумали этот кавардак. И не нам за него отвечать. Нам работать надо. Детей поднимать. И – да ты не перебивай, слушай – я говорю тебе со всей ответственностью: будешь держаться за меня, на гражданке не пропадешь. Я ведь тоже увольняюсь. Уже рапорт подал.
– Как?! – вырвалось у Сергея, но окончание фразы он выкрикнуть просто не мог: – Как тоже? Я рапорт не подавал. И подавать не собираюсь!
– Я уже полгода наводил мосты. Связи у меня в Москве есть. Найдем дело. Для таких, как ты, как мы с тобой.
– Иван Ильич, – хотел о чем-то спросить майор полковника, но тот будто бы все вопросы его знал заранее.
– Ты сейчас в переводе на зеленые получаешь около сотни. Этого тебе не хватит. Не говоря уже о дочери. У меня в ЧОПах люди есть. Работа не бей лежачего. Сутки дежуришь, трое отдыхаешь. Три сотни долларов. Орехова помнишь из седьмого отдела?
– Он год назад уволился.
– Два года назад. Он банк ведет. Место у него есть. Я попросил подержать место недели три для тебя. А сам я людей в одну контору богатую набираю. Там тоже будет три сотни. Если хочешь, имей в виду. Тебе не откажу. Можешь работать и там, и здесь. Шесть зеленых плюс пенсия. Хватит на первое время, а, как ты думаешь?
– Хватит, Иван Ильич.
Для Сергея Прошина эти сведения не были новостью. Не на Луне он жил, а на Чистых прудах, и служил он в коллективе, который с 1991 года стал похож на какой-то проходной двор со множеством дверей, откуда постоянно вылетали новые люди и куда они быстро улетали. Причем, многие – на гражданские хлеба. Ротация была страшная. Прошин, хоть и надеялся на повышение, а значит, на возможность прослужить еще несколько лет, запасной вариант держал в уме. Он знал многое о ЧОПах, в том числе и о ЧОПе Орехова, но до разговора с Чаговым старался об этом запаснике думать поменьше. Чагов был человеком иного склада. Поняв, что долго его в органах держать не собираются, он уже три года активно готовил себе запасной аэродром на гражданке. Да не дачу с огородом и теплицами, а крупное дело готовил он. Чагов мог делать крупные дела.
– ЧОП для меня да и, надеюсь, для тебя будет своего рода смотровой площадкой с приличным по нашим временам окладом. Поработаешь, осмотришься, освоишься, дело себе найдешь. А я помогу. Вот моя визитка. Сейчас я впишу туда номер мобильника. Вчера купил. Не теряй со мной связь, Сергей. Не пожалеешь. В пиф-паф мы играть не будем. Наигрались. Но и свое упускать не станем. Мы сильные люди, верно?
– Верно, Иван Ильич.
Они продолжили эту тему в столовой, а на следующий день, как раз в девятины, поутру, Прошин подал рапорт. Сослуживцы отнеслись к этому спокойно. Те, что повзрослее, – с пониманием, их всех ожидала в скором будущем сия же участь; молодые – с уважением, неплохой был майор Прошин, врагов, завистников не нажил, впрочем, какие завистники у майора со стажем в двадцать один год?
Провожали его сразу после сороковин. Но уже до сороковин он две недели работал в ЧОПе Орехова. Чагов сдержал слово, помог Прошину добыть быстро и бесплатно документы на ношение оружия, на занятие частной охранной деятельностью, свел его с Ореховым. Тот отправил нового «инспектора охраны» в небольшой банк по соседству с «Олимпийским». Работа действительно не бей лежачего. Банк располагался на втором и третьем этажах кирпичного здания. Вход отдельный, две камеры. Крутая лестница – две камеры, на лестничной клетке – решетка – камеры, автоматическая дверь, открываемая с пульта охранников, – камеры, комната охранников – слева, дверь в банк – справа.
В комнате охранников – богатый кожаный диван, раскладной, прямо тебе сексодром, на котором, правда, этими делами заниматься строго запрещено. Строжайше. Орехов, бывший подполковник, человек дерзкий, но правильный, побывал в двух горячих точках, чуть не получил Героя, но разговорился слишком уж откровенно не там, где надо, и даже очередное звание не получил, не то что заслуженную награду. Рвался в очередную горячую точку – не прорвался, хотя люди там нужны были опытные. Но не говорливые. В 93-м он сгоряча написал рапорт. И был таков, хотя горячих точек на его горячую голову в стране, да и на земном шаре в целом, вполне бы хватило. Даже с лихвой. Говорил он грубо, с напором, с какой-то даже спесью, явно не по званию. Это настораживало Сергея. Но говорил-то Орехов все правильно.
– В этом банке я полгода. До меня тут такая публика была! Качки дутые, как детские шары. Мышцы – во. В глазах – ноль. Словарный запас вообще на минусе. Но горластые. Гориллы, честное слово. Они тут всех достали. Мало денег, мало денег, мы жизнью рискуем. А сами бордель развели самый настоящий. После них диван сменили. Тьфу ты! Так что имей в виду: на службе – только служба. Узнаю, что бабу сюда водишь или банковскую какую-нибудь пригреешь на этом сексодроме, обещаю – ЧОПов тебе не видать. Даже Чагов не поможет.
– Я же не за этим сюда устраиваюсь.
– Вот именно.
Орехов держал охранников банка в строгости. Они, однако, спокойно относились к этому, хотя каждый из них и мечтал по вечерам, когда служащие покидали банк, о каком-нибудь приключеньице. Догадываясь о мечтах подчиненных, Орехов добился от руководителей банка качественного улучшения технического обеспечения охранной службы. Одна из камер – на входе, другая – на лестнице, третья – у входной двери в помещение банка, четвертая – у входной двери банка и пятая – в коридоре, где постоянно, круглосуточно, днем стояли, а ночами сидели, не моргая, охранники на посту – выдавали сигналы на записывающие видеоустройства.
Неискушенному в банковском и охранном деле человеку трудно было понять, насколько улучшились дела этого финансового учреждения и качество охранной службы после этих нововведений, но Орехов, человек крайне строгих моральных устоев, был доволен. Во-первых, он пробил лишнюю должность и пристроил на нее своего боевого товарища, с которым бывал в чертовских переделках в Средней Азии, во-вторых, и в главном, ему удалось на треть увеличить собственный оклад за то, что он два-три раза в неделю по несколько часов кряду сидел в специально выделенном для этого помещении за монитором и отсматривал в быстром темпе видеозаписи со всех четырех видеокамер, подменяя на этой очень ответственной работе боевого товарища. Работа была не в радость. После каждого просмотра в соответствующей графе журнала он делал запись, ставил подпись. Затем делал еще одну запись о том, что он, начальник объекта, проверил работу «инспектора по видеооборудованию, замечаний нет». Затем Орехов ставил подписи в других журналах и бежал, если время позволяло, на другой объект заниматься тем же. Всего у него было три объекта.
И на всех объектах он сумел убедить вышестоящее начальство качественно, на современном уровне улучшить техническое обеспечение охранной службы. Владельцы были довольны, подчиненные вспоминали его недобрым словом по несколько раз в смену, радуясь лишь тому, что он не поставил камеру в комнате отдыха охранников. Тогда бы совсем дело – труба. Баб-то уж ладно, можно на объект не водить, но бывают случаи даже у охранников, когда просто надо выпить по соточке или по две-три. Скажем, юбилей кому-нибудь подоспел, а то и просто так, с устатку или с похмелья. Святое дело – соточку по делу пропустить да хорошенько закусить, а потом либо на пост в коридор, либо на диван – отрубиться от забот на несколько часов.
Алкашей и даже обыкновенных любителей крепких напитков в командах Орехова не было, он за этим делом следил, но даже он вместе со всеми инженерами земного шара еще не придумал видеокамеры с нюхательными приборами или с определителями алкоголя, принятого человеком на посту. И эта техническая несовершенность здорово помогала бывшим офицерам коротать ночное время, хоть на кожаном диване, похрапывая под звуки телевизора, а хоть и стоя-сидя на посту с книгой в руках. Кстати, о книгах. Орехов, запомнив еще в ранней юности ходкую в те годы фразу о том, что его славные соотечественники являются помимо всего прочего еще и самыми читающими в мире людьми, зная, что эта тяга к любому чтиву осталась у россиян, а также у некоторых других народов ближнего зарубежья, не попытался даже запретить на словах или письменным указом ночные чтения на посту. Хотя подобные, совсем не антиконституционные указы в некоторых ЧОПах столице уже появились, и Орехов об этом знал.
Орехов не то чтобы нравился своим подчиненным, но не вызывал у них чувства отторжения. Он был свой. Пусть и не в доску, но свой.И Чагов был своим, но не для людей уровня Прошина, и люди, которых он однажды собрал у себя на квартире неподалеку от метро Войковская, почувствовали это сразу. Четыре бывших майора, два подполковника, два полковника сидели в зале за круглым столом и внимательно слушали небольшое сообщение Чагова минут на тридцать. Прошин слушал эту речь во второй раз. Но терпел. Как терпел он партийные собрания в столь уж отдаленные времена. Терпеливым он был человеком – это даже теща заметила.
Наконец Чагов перешел к конкретике:
– Одна солидная контора решила сменить охрану. Там молодняк распоясался. Службу не знают. По ночам баб приводят, дым коромыслом стоит, в переговорных прямо на столах любовью занимаются, совсем с ума сошли. Откуда они только набрали таких ухарей. Солидная организация. Короче, если вы согласны, то завтра в 8.00 мы эту команду меняем. Всю. Решать нужно сегодня. Сейчас. Если кому-то не нравятся условия, людей я найду. Три сотни зеленых на дороге не валяются. Решайте.
Пять офицеров, в том числе и Прошин, сразу сказали: «Мы согласны». Один полковник отказался, майор и подполковник пытались потянуть время: «Можно завтра дать ответ или хотя бы сегодня вечером?» Чагов временем не располагал. Он знал возможности каждого из приглашенных. Это был действительно отработанный материал. Пенсионеры. Даже два относительно молодых майора – им бы еще служить и служить где-нибудь в штабной тиши или в каком-нибудь училище, или в райвоенкомате – прошли за пять последних лет через такие передряги, что врагу не пожелаешь. По-хорошему им нужно было прийти в себя, передохнуть, пройти, так сказать, курс реабилитации и после этого полный вперед на коне с шашкой наголо, как говаривал дед Чагова, герой Первой мировой и последующих войн, но в том-то вся и беда, что ничего другого судьба этим людям – да уж и не совсем это отработанный материал! – не предоставила. Только охрана как смотровая площадка и возможность найти дело посерьезнее. Или на даче спивайся потихоньку под присмотром верной жены.
– Даю на размышление два часа, – сказал Чагов, заметив удивленно, хотя и без особого огорчения. – Что же вы чай не пили?! Торт никто не попробовал!– Серега! Ты уже полчаса куришь! Дай немного походить, сил нет, в сон клонит. – В дверях конторы показался Касьминов и тут же скрылся, убежал к пульту сигнализации – там звонил телефон.
Прошин пожал плечами («Надо же, две сигареты искурил подряд!») и пошел менять еще совсем тяжелого на вид Николая.
Они познакомились на квартире у Чагова. Покинув ее, обмолвились двумя фразами в метро, на Белорусской расстались: «До завтра!»; «Будь здоров!»
Чагов расставил всех строго по ранжиру. Старшие по званию получили должности начальников смен, майоры – инспекторов охраны. Разница в окладах была десятипроцентной, и это всех устраивало.
Николай вернулся домой засветло. На станции его подхватил Петька, бывший прапор на «девятке», забитой товаром, и в городок они доехали с ветерком, осенним, сухо шелестевшим в кронах потерявших лист деревьев. Петька хорохорился. На станции он взял два ларька, надеялся раскрутиться и к осени купить «Газель», нанять водителя и грузчика. Может быть, даже двух.
– Летом начну стройку. Хочу купить второй участок, – говорил он, подруливая к дому, где жил Касьминов. – Так что если тебе не нужен твой участок, продай мне.
– Зачем тебе два? – спросил Николай, открывая дверцу.
– Чтобы жить по-человечески. Двенадцать соток маловато будет.
– Как у тебя с Кухановым? Расчет получил? Премиальные он выплатил, как обещал?
– Будь здоров и не кашляй! – пассажир пожал руку бывшему прапору и вылез из машины.
Петька служил срочную лет десять назад. Потом пять лет ходил в прапорах. Был он родом из воронежской глубинки, служил исправно, иначе его в части не оставили бы, несмотря на то, что он за пару месяцев до дембеля уломал одну местную девчонку и женился на ней. Майор Касьминов называл его хорошим солдатом. Но прапор он был так себе. А три года назад Петька не стал перезаключать договор, занялся мелким бизнесом и моментально перешел почти со всеми офицерами на «ты». Только командира дивизиона называл по имени-отчеству, и то только потому, что Петькина жена работала в части вольнонаемной. Работала за гроши. Наотрез отказываясь сидеть дома с двумя детьми, даже после того, как муж купил ей шубу из нутрии. В военном городке таких шуб было немного.
«Вот гнида!» – выругался про себя Касьминов, поднимаясь по гулкой лестнице.
Петька разонравился ему давно, еще тогда, когда, будучи сверхсрочником, стал ездить в Москву на оптовые рынки и завозить в городок всякую мелочь. Хитрый и скрытный был Петька. Над ним в то время посмеивались, не замечая того, как меняется бывший прапор и внешне, и внутренне. Менялись у него походка, говорок, мимика. Из шустрого, угодливого, преданноглазого он превращался… пока трудно было сказать в кого, но только не в степенного русского мужика из глубинки, возраст которого перевалил за тридцать.
Бывал он волей-неволей и на гаражной улице. Какого водителя минует участь сия! И здесь он вел себя обособленно. Поговорить не отказывался. Любил слушать местные новости. Быстро привык к тому, что гаражные мужики, частенько подваливающие к нему с одной лишь просьбой – «Дай на пузырь, буксы горят, через неделю вернем!» – выслушивают его безапелляционные приговоры по тому или иному предмету разговора молча, внимательно, не споря, не отстаивая свои позиции. О политике он, конечно же, ни с кем не говорил с тех пор, когда вынужден был, еще рядовым, выступать в ленкомнате на политинформациях или политзанятиях. И высокопоставленных начальников, даже районных, не говоря уже о прочих, он никогда в своих приговорах не касался. Зато всякой мелочи от него доставалось.
Буквально на днях мужики, среди которых, между прочим, было немало офицеров, в том числе и майоров, обсуждали ставшую вдруг насущной для Касьминова тему частной охранной деятельности. Петька подвалил к спорщикам на пике спорной волны. И каково же было удивление Николая, когда он, тридцатилетний бывший прапор, растолковал со знанием дела гаражному люду все о частной охране, поделив ее на три категории:
– Первая. Телохранители. Эти ребята свое дело знают и за него получают приличные бабки. Между прочим, мне их не жаль. Сами в пекло лезут. Но без таких мужиков никуда. Их ценить стоит. (И все гаражные мужики в этот момент поняли, что в скором времени такие телохранители будут и у Петьки, чем черт не шутит!) Вторая. Дутыши перед входами в разные казино-мазино, в престижные рестораны и так далее, как говорится. Эти тоже получают неплохой навар, в основном чаевые. Третья. Инженерье всякое и прочие неудачники по жизни. Они даже не охраняют, а караулят с умным видом на заводах, в разных мелких банках, в фирмах, помогающих тем, кому делать нечего. Так себе, шушера, сброд, подъедающий остатки с чужого стола, барского. Три сотни зеленых им кинут на лапу, они и рады вусмерть. Сброд, он и есть сброд. Дворняги, которым чуть-чуть повезло. Короче, все.
У Петьки нюх был отличный. Он ни словом не обмолвился об офицерах. Будто осенью 95-го года ни одного бывшего офицера в охранных предприятиях не было, и идти они туда не собирались. Будто многие бывшие офицеры военного городка не мечтали о трех сотнях зеленых за десять смен.
Касьминов, огорошенный, не зная, что и сказать в ответ, буркнул мужикам: «Пока!» – и пошел домой, быстро злея на ходу: «Вот гнида! Я за него еще и хлопотал, отпуск выпрашивал!» Он пришел в тот день домой совсем злой, но сдержал себя, сел за стол, жена налила ему тарелку супа, он сгоряча, не подумав, сказал:
– Налей стопочку. Настроение хреновое.
– Тебя же в любой момент могут вызвать на собеседование, подумай! Триста долларов на дороге не валяются. У Куханова ты за четыреста пятьдесят долларов каждый день по семнадцать часов вкалывал. Не надо сейчас пить.
– Он обещал мне премию заплатить всю. А я ему верю. Так что не четыреста пятьдесят, а больше.
– И все равно эту работу не сравнить с той, которую тебе нашел Володя. Не пей.
– Для аппетита. Что я, алкаш какой-нибудь? От одной стопки не будет запаха, усну быстрей.
– Только одну.
– Это разговор.
Они хорошо поели, Николай выпросил еще одну стопку, но больше пить не стал – быстро уснул, позабыв о Петькиных словах, которые, если разобраться, были абсолютно верными. Дворняги, они и есть дворняги. Нашелся добрый человек, пригрел их у себя, кость им кинул с барского стола, живите, грызите, охраняйте и свое место не забывайте. Дворняги – преданные животные. Своего спасителя они… впрочем, нет, и среди дворняг разной твари хватает. В городе недавно одна дворняга укусила прохожего, так тот концы отдал, вовремя к врачам не обратился. У Касьминова тоже такой случай был. Он, правда, успел. Двадцать уколов пришлось вытерпеть. Вот тебе и дворняга. Хорошая собака.
На следующий день Касьминову позвонили из Москвы. Он прибежал на телефонный узел, взял трубку, выслушал брата, сказал: «Спасибо! Обязательно приеду!» Положил трубку, вышел как ни в чем не бывало на улицу, увидел рыжую дворнягу, хватающую мятым боком последнее тепло на солнцепеке у домика почты, сказал ей: «Бестолковая ты псина!» – и гордой походкой направился домой. Жену удивил:
– Ты не горюй! Дворняги, между прочим, первыми в космос полетели.
– Это ты о чем? Договорился? Не сорвалось?
– Ничего у меня не сорвалось. Завтра еду на собеседование. Кусать никого не буду. Налей стопочку.
– О чем ты говоришь, какие дворняги?
– Это я так.
Она под борщ налила-таки ему и себе по стопочке, он не стал говорить ей о Петькиных разглагольствованиях, но сейчас, поднимаясь по лестнице, вновь вспомнил о них, открыл дверь, переобулся, прошел на кухню, спросил жену:
– Ну, скажи, какой же мы сброд, быдло, дворняги?
– Ты о чем? Как собеседование? Взяли?
– Взяли. Еще как взяли. Завтра в 7.30 нужно быть у метро «Проспект Мира». Будем объект принимать. Вот гнида!
– Ты можешь толком объяснить, что случилось?
Николай объяснил. Жена слушала его, не перебивая. Затем сказала, наливая мужу вторую стопку водки и завинчивая надежно пробку – больше ни грамма:
– Озлобился он на людей. Одно слово, младший брат в большой семье.
– Причем тут младший или старший? И потом, откуда ты это все знаешь?
– Помнишь, когда он еще срочную служил, ему в отпуск очень нужно было?
– У него отец-фронтовик умирал. Заключение врачей он мне лично показывал. Я к командиру ходил, еле уговорил. Учения ожидались. А он, гнида, такое говорит. Недоучка. Я с ним, знаешь, сколько возился, чтобы он нормальным специалистом стал. Дуб дубом. У нас такая техника, а он ни бе, ни ме, ни кукареку. А теперь… Не понимаю, при чем тут младший брат. Человеком нужно быть.
Николай замолчал, жалостливо поглядывая на холодильник, урчавший, как голодный желудок.
– Больше не дам. Хватит. – Жена строго поставила точку, продолжив Петькину тему. – В больницу он приехал вовремя, спасибо тебе. Отец жил еще два дня. Похоронили его, и тут только, на поминках, Петр заметил, что в избе отца ничего нет.
– А что у него могло быть-то?! И причем тут это все?
– Он нам в первый день после отпуска все рассказал, когда документы в штаб принес. Отец у него крепкий хозяин был. Пять лет председателем колхоза работал. Да завотделением больше десяти лет. У него в доме все было: хрусталь, серебро, старинные вещи от отца и деда. Да иконы на чердаке в сохранности. А тут – шаром покати. Стол да лавки. А Петр не маленький был, цену вещам знал. Он нам говорил, что однажды московский какой-то художник – он дом купил у них в деревне – отцу за одну икону почти новые «Жигули» предлагал.
– Светик! Зачем ты это мне говоришь? Лучше бы стопарик нацедила. Его словами не переделаешь. Если он так о людях говорит, значит, он человек гнилой, понимаешь? С таким в разведку не ходят.
– Он после того отпуска сильно изменился. Три брата у него старших. Все при деле. Всех отец успел поднять. А его не успел. Когда Петр их спросил, где вещи отца, они послали его на три буквы и сказали: «Мы за ним больше года ухаживали, ухайдокались, уйму денег на лекарства да на врачей потратили, а ты, сосунок, лезешь со своими вопросами». Он разговаривать с ними не стал и остаток отпуска провел у друзей. Даже не попрощался с братьями, сюда приехал.
– Ну и дурак! Может быть, братья правду ему сказали. Врачи сейчас да лекарства, знаешь, сколько стоят? И потом разве по трем братьям можно судить обо всех людях? Деловой он слишком. Зарываться стал.
– Ты его не суди. Не судим будешь.
Николай понял, что третьей стопки ему не видать, сказал жене «спасибо» и пошел смотреть телевизор.