"Охранка". Воспоминания руководителей политического сыска. Том II

Россия'^^в мемуарах

блюдают за ними и даже получают иногда из «охранки» секретные бумаги. Сопоставив результаты наблюдения за Роте и эти сведения, невольно напрашивался вывод о «работе» «Крошки», которая может являться опасным орудием в руках революционеров и натворит больших бед. Тотчас же вплыли и мелкие эпизоды, которые хотя своевременно и останавливали на себе внимание, но не сопоставлялись с заподозренною ныне «Крошкой». Так, однажды, приехав из служебной командировки рано утром в охранное отделение, я застал там за уборкой помещений жену кучера Яна и ее дочь. Тут же оказалась и «Крошка». Я спросил ее, что она тут делает; на это она смело, на чисто русском языке ответила: «Я уже разнесла молоко и пришла проведать Гандзю (так звали дочь кучера)». Я поинтересовался, где она выучилась так хорошо говорить по-русски, и узнал, что хотя ее отец и был австрийским поляком, но всегда дома говорил по-русски, так как долго служил на пивоваренном заводе в Москве. Три года тому назад он умер, после чего ее мать и поселилась в Варшаве.

Затем припомнилось, что недавно у делопроизводителя отделения пропала департаментская бумага, оставленная им накануне по забывчивости на столе. Тогда мы, не найдя ее, только ломали себе головы, куда она могла затеряться. Наконец, «Крошку» часто видели в нашем сарае, где стояли дрожки, с которых наши филеры в некоторых случаях наблюдали за революционерами. Словом, все подтверждало подозрение, что «Крошка» опасна. Однако высказать ей это подозрение значило спугнуть всю организацию. Было решено, не спугивая «Крошку», установить за нею и ее матерью наблюдение. Вскоре выяснилось, что ее мать живет с видным членом Польской социалистической партии, известным в партии под именем «Михаса», причем от поры до времени этот «Михас» ходил с «Крошкой» по улицам. После этого было установлено наблюдение и за «Михасом» и решено мать «Крошки» выслать из Варшавы в Австрию, подданной которой она состояла; конечно, она обязывалась взять с собою и дочь. Меня заинтересовало, что скажут в свое оправдание мать и ребенок, и я их вызвал к себе в отделение на опрос Мать «Крошки», поблекшая, лет 35 женщина, еще красивая, объяснила, что в конце концов она даже довольна переселению из Варшавы во Львов, куда она выедет в указанный ей трехдневный срок. Сначала она отвечала на все вопросы нехотя и осмотрительно, но затем разговорилась. Узнав, что мы располагаем всеми данными о ее ребенке, за которого она могла бы отвечать перед законом мадам Кусицкая - так ее звали, - заплакав, сказала, что она ничего не могла сделать, чтобы предотвратить

Россия W мемуарах

моральную порчу ее ребенка, которая происходила на ее глазах, но теперь этого более не будет, так как в здоровой обстановке ее «Крошка» будет учиться и работать.

– Ведь ей уже 13 лет, - сказала мать, - она лишь выглядит десятилетней. Сначала она наблюдала за охранным отделением, но когда поняла, как к ней там хорошо относятся, то ей стало стыдно. Правду я говорю, моя дочка?

«Крошка» стояла вся красная, с опущенными глазами и, ничего не ответив, крепко схватила мать за руку и потянула ее из моего кабинета.

Обе ушли, и эпизод с «Крошкой» совсем изгладился из моей памяти.

С тех пор прошло девять лет. Я состоял начальником Одесского жандармского управления. Война была в полном разгаре. Как-то вечером, когда я находился уже у себя дома, меня вызвал по телефону женский голос:

– Алло! Начальник управления, полковник Заварзин?

Получив утвердительный ответ, говорящая сказала:

– Мне необходимо вас немедленно видеть, но не в помещении управления; я говорю с вокзала. Пока что посоветуйте хорошую гостиницу.

– Кто вы?
– спросил я.

– Если припомните, то я «Крошка» из Варшавы.

Я предложил ей приехать ко мне на квартиру, удобную для таких поздних свиданий, и назвал «Лондонскую гостиницу», посоветовав ей там остановиться.

Тотчас же был вызван заведующий филерами Будаков, который должен был впустить «Крошку» в мою квартиру, и два филера, кои должны были взять в наблюдение «Крошку» по выходе ее из моего дома после свидания. В ожидании их я ясно представил себе «Крошку», ее работу по наблюдению за нами и свидание с ее матерью перед отъездом.

Пришел Будаков, и я ему рассказал все о «Крошке», на что он ответил: «Такая шельма может принести с собою если не револьвер, то бомбу. Надо нам смотреть в оба», - и вышел на улицу встречать гостью.

Стук в дверь, и в комнату вошла небольшого роста, стройная, худенькая женщина и, улыбаясь, подала мне руку:

– Вы меня узнали? ну и прекрасно! но я уже не прежняя «Крошка», а ваш союзник. В прихожей я попросила этого господина, - и она указала на Будакова, - осмотреть мою сумку, чтобы не было подозрений, что я могу быть опасной. Ведь от прошлой «Крошки» всего можно было ожидать.

Я познакомил ее с Будаковым, после чего она сказала:

Россия'^^в мемуарах

– Вы, вероятно, уже распорядились учредить за мной наблюдение; это очень важно, так как сегодня в 1 час ночи я буду иметь свидание в театре «Варьете» в «Северной гостинице» с неизвестным мне человеком. С ним должна меня познакомить выступающая в этом театре женщина-стрелок. Его надо будет взять в наблюдение. Он имеет связь с австрийским генеральным штабом. Человек очень серьезный, и надо, чтобы он не заметил слежки. Завтра я еду в Петербург к директору Департамента полиции Белецкому, у которого должен быть адрес моего мужа и который меня свяжет с генеральным штабом; но по дороге возможно, что на вокзалах я буду встречаться с интересными для вас лицами, поэтому прошу наблюдать за мною и до Петербурга.

Тон и категоричность указаний свидетельствовали, что дама хорошо знакома с техникой розыска. Будаков простился, чтобы переодеться и поехать в «Варьете» для наблюдения в зале, а «Крошка», снявши шляпу, уселась, как сильно утомленный человек.

– Я устала, проголодалась и совсем издергана за дорогу из Вены в Одессу.

Подали холодный ужин и чай. Она ела, как действительно проголодавшаяся, лишь от поры до времени бросая отрывочные фразы:

– Да, господин начальник, вы такую роль сыграли в моей жизни, что даже представить себе не можете, а ваше спокойное обращение при последнем нашем разговоре в Варшаве, когда мы ждали криков и тюрьмы, во мне и в моей бедной покойной матери запечатлелось как проявление гуманности. Вы поняли дело по существу. Мать моя оказалась слабой женщиной. Увлекшись социалистом «Михасом», она сделалась буквально его рабою, не разделяя вместе с тем его взглядов и с отвращением относясь к террору. «Михас» так завладел мною, несмотря на протесты матери, что не только его приказание, но даже желание было для меня законом. Вы ведь, вероятно, знаете, что я таскала для Роте динамит и даже готовые бомбы; присутствовала при убийстве офицеров и городовых, пряча оружие, из которого «Михас» убивал этих людей, и, наконец, наблюдала за охранным отделением. Оно, по проекту «Михаса», должно было быть взорвано, а вы и ваш помощник - убиты Ужасный кошмар! Но странно: ребенком я не считала все сказанное плохим и страшным Напротив, меня эта «работа» увлекала, а «Михас» был тогда в моих глазах героем, окруженным ореолом Лишь впоследствии я очнулась. Ведь пройди еще года три, и я, как уже ответственная

мемуарах

по закону, была бы на каторге. Я узнала, что вы ликвидировали группу террористов, которые были повешены, во главе с «Михасом»…

Она замолкла и, посмотрев мне в глаза прямым, твердым взглядом, прибавила:

– Говорю вам честно и прошу подать мне руку в знак того, что вы мне верите.

Я исполнил ее просьбу, хотя верил только в ее искренность в данный момент, думая, что особа, пережившая такие метаморфозы, сама не знает, как сложится ее жизненный путь.

– Скажите, «Крошка», неужели ваши волосы почернели от времени? Ведь вы были светлой блондинкой, - сказал я.

– А это я выкрасила волосы, чтобы казаться старше. Как я вам сказала, я еду прямо в Петербург, но, узнав, что вы здесь, хотела с вами кое о чем посоветоваться и поговорить. Сначала, если у вас есть время, я расскажу вам о себе В 1906 году, как вам известно, я выехала из Варшавы во Львов. Здесь мама меня отдала в монастырь для приобретения общего образования и получения профессиональных знаний по кройке и шитью. Тяжелая и строгая школа пройдена там мною. Непрерывный труд, молитвы, одиночество и постоянная покорность требовались неуклонно. Нрав у меня был своевольный, и я за это подвергалась жесточайшим наказаниям по нескольку часов простаивала на коленях в холодной церкви на каменном полу; оставалась без еды, дежурила по целым ночам у дверей кельи настоятельницы и т.д. И думалось мне тогда: где же милосердие и христианская любовь, когда все, как мне казалось, было вокруг сухо и даже зло. Мама моя умерла, и я, оставшись совершенно одинокой на белом свете, решила терпеть, пока не буду иметь в руках ремесла. За меня некому было платить монастырю, и я не знала, как быть, находя выход только в слезах. Однажды в комнату ко мне вошла настоятельница, старая худая старуха, всегда неприступная и суровая. Подойдя ко мне, она положила на мою голову руки и заговорила мягким, душевным голосом, которого я у нее и представить себе не могла: «Серафима! не плачь Люби беспредельно Христа. Страдающий человек близок к Нему, и Он его утешит. Отныне я буду твоей матерью и в мирской жизни. Оставайся с нами, а там перст Божий укажет тебе твой путь».

Я тогда поняла, что Христос для человека, как Его любят монахини этого монастыря, как велико их отречение от жизни и как они смотрят на свое и людское страдание В этот момент мне многое стало понятно, и, точно теплотою, согрела меня вера, которая до того момента так далека была от

Россияж мемуарах

меня… Прошло шесть лет монастырской жизни, я прошла положенный стаж. Захлопнулись за мною ворота обители, в которой осталась частичка меня и которая живет и вечно жить будет во мне… Однако я оказалась буквально на улице, но все же не свихнулась, получив место бонны при детях небогатой семьи галичан. С племянником хозяйки у меня начался роман сильный, но чистый, и мы вскоре повенчались. Муж признался мне, что работает в русском розыскном деле, говоря, что только Россия может помочь объединиться всему славянству. Беспредельно любя мужа, я пошла ему навстречу и начала помогать, чем могла, в его работе. Но вот началась война Муж был призван на действительную службу, послан на фронт и оказался в плену у русских. Опять я одна, в горе, с маленькими средствами и с ребенком на руках. Тоска по мужу была так велика что я начала стремиться пробраться во что бы то ни стало в Россию. Лелея надежду получить в Россию командировку от Генерального штаба, я решила поступить в австрийскую разведку, сдав ребенка своей свекрови. Я все средства использовала, чтобы проникнуть в среду офицеров Генерального штаба; ходила с разными прошениями по штабам; наводила справки о муже; посещала лекции; предлагала услуги по шитью семьям военных и т.д. Наконец, в одной из этих семей я встретила офицера Генерального штаба и, начав с ним кокетничать, по-видимому, заинтересовала его собою. Мы встречались и беседовали. Я прикинулась беспредельно преданной Австрии, упомянула, что знаю Россию, русский язык и Варшаву и т.д., словом, представилась ловкой женщиной. Вы знаете, господин полковник, что я умею лицемерить, а монастырь был моей высшей школой. Словом, клюнуло, и офицер однажды сказал мне, не пожелаю ли я служить в разведке. Сначала я отнекивалась, ссылаясь на свою неподготовленность, но он настаивал только на принципиальном согласии, которое я и дала. Я поступила в разведку. Меня испытывали внезапными вопросами; подбрасывали секретные бумаги; оставляли меня одну в комнате в которой на столе были разложены секретные планы, и в это время наблюдали в скважину замка, не излишне ли я любопытна. Наблюдали за мною на улице; проверяли знание передаваемых мне для изучения инструкций и насколько я их усвоила, - тут были и психология, и тактика, и идея родины и т.д. Так продолжалось более двух месяцев, когда меня вызвал офицер германской службы, один из главных руководителей, являвшийся и связью с Берлином. Он долго говорил со мною по-немецки и по-русски и в заключение сказал, что по-русски я говорю лучше, чем по-немецки, и спросил, знакома ли я с уходом за больными. Я ответила, что в монасты-